Законы гостеприимства

— Проходи, Ацуши. Чувствуй себя как дома. Эти слова достигли Ацуши на пороге, и он, вопреки такому, казалось бы, доброму пожеланию, все равно споткнулся. И лишь в последний момент удержал равновесие, неуклюже заковылял дальше, чувствуя, как колеблется за спиной воздух от закрывшейся входной двери. Еще вчера у Ацуши не было ни дома, ни крыши над головой — никакого места, где он мог бы хоть ненадолго перевести дух, согреться, выспаться без опаски продрогнуть до костей. Но теперь его реальность изменилась. И комната, в которую так дружелюбно пригласил его Дазай, показалась настоящим раем. Пусть даже она и маленькая, пусть неопрятная — вон как Дазай со смущенной запинкой загнал как можно дальше под мебель использованные, скомканные бинты — Ацуши то было совсем не важно. Он настолько устал, что не заметил недостатков, побрел вперед, из крохотной прихожей к разобранному на полу футону. Широкому, мягкому, наверняка такому мягкому, что Ацуши захотелось увалиться на него прямо сейчас! Упасть сверху, раскинуть руки и ноги, давая расслабиться каждой мышце, как нередко удавалось сделать еще в приюте после долгого-долгого дня. Но Ацуши удержал себя от невежливого поступка. Потому что это — территория Дазая. Благодетельного Дазая, позволившего переждать ночь неопределенности здесь, пока Куникида, все еще до глубины души возмущенный решением кого-то свыше возиться с нерадивым Ацуши, договаривался с комендантом о новой комнате. Комнате, что уже совсем скоро будет принадлежать одному лишь Ацуши. Мысли об этом вскружили голову, совсем как ставший уже привычным голод, но утолить его Ацуши сумел тоже не так давно. И, опять же, по воле Дазая. Который теперь, кажется, даже и не против уступить Ацуши место рядом. — Как ты видишь, футон у меня всего один, — красивое, такое улыбчивое лицо Дазая сейчас будто светилось от радости. Странной, совершенно непонятной Ацуши, но от этого — не менее подозрительной. — Надеюсь, ты ничего не имеешь против потерпеть со мной одну ночку? О, какие же это на деле мелочи! Ацуши привык спать и на жестких досках, и на каменном полу комнаты наказаний, и на продавленном матрасе, нередко больно впивающимся пружинами то туда, то сюда. Частенько приходилось делить свое место с кем-то еще, прижиматься теснее в поисках тепла, а как иначе можно уснуть холодными, зимними ночами? Ацуши был бы не прочь лечь даже подле, прямо на полу без ничего, даже без одеяла, но ведь… Дазай сам звал его. Уговаривал с такой настойчивостью, что у Ацуши, сплошь потерявшего силы, терпение и скромность после такого-то дня, не нашлось причин отказать. — Иди сюда, — окликнул его Дазай, приподнимая краешек одеяла. Под ним слишком чуткое зрение Ацуши мгновенно выхватило самый краешек домашней одежды, пижамы, на вид такой новенькой и мягкой, что стало стыдно за свои запыленные тряпки, доставшиеся еще с приюта! Сплошь перепачканные и грязью, и дождем, и каплями чазуке, которое заглотить и при этом не испачкаться у слишком голодного Ацуши выходило не всегда. Ложиться в такой одежде на чью-то чистую постель показалось по меньшей мере кощунственным. — Могу ли я повременить с этим? — робко спросил он, совсем не замечая, как нервно заскреблись по ткани его собственные пальцы, как мяли длинный подол рубашки, тонкой, бесцветной, как и вся та жизнь, что была у Ацуши до встречи с Дазаем, наверное, в каком-то смысле даже судьбоносной. До сих пор удивительно, как легко Дазай мог читать его: все мысли, страхи, малейшие реакции, незаметные даже для самого Ацуши. Но Дазаю, умеющему быть пугающе внимательным, видимо, ради возможности потешить собственное самолюбие, ужасно сильно хотелось почувствовать себя по-настоящему хорошим хозяином. Или же — альтруистично помочь Ацуши устроиться на новом месте так, чтобы все дурные мысли разом исчезли из головы, вместе с реющим позади тусклым призраком прошлого. — Уже слишком поздно, чтобы торговаться, Ацуши-кун, — протянул он, откидываясь на взбитые, высокие подушки. — Возьми из шкафа, что понравится. Я совершенно не против, чтобы ты… Его слова прервались зевком, довольным, широким, который Дазай почему-то и не подумал скрыть за рукой, следуя правилам банальной вежливости. Но Ацуши не решился его укорить — он и сам-то не пример достаточной учтивости, — а замер, сглатывая обильную, скопившуюся на языке слюну. До того завораживающим зрелищем показался ему движущийся под тонкой кожицей горла кадык. Беззащитного горла, такого нежного… Эта мысль почему-то испугала Ацуши. Испугала, как и все произошедшее за этот день, как и осознание кого-то другого внутри собственного тела. Нечеловеческого другого, зверя, который теперь, не скрываясь и не таясь, любовался Дазаем, словно тот был вкуснейшим обедом, свежей чашей риса, наполненной светлыми зернами до краев и выше. О, от нее Ацуши так же прошило б дрожью, обильной и частой, как от холодных капель дождя или промозглого ветра — но откуда им взяться в закрытой комнате? Закрытой, запертой, больше похожей на клетку, в которой дрессировщик закрывает диких зверей на ночь. Но если это и в самом деле клетка, то отчего же в этот раз дрессировщик решил остаться? Ацуши не знал. Но покорно следуя словам уже начавшего засыпать Дазая, заглянул в шкаф. Вопреки ожиданиям, там оказалось не слишком много одежды, и каждая вещь, висящая на вешалке, чудилась Ацуши невозможно дорогой, но приятной, уютной — может, и это из-за запаха Дазая?.. Щекам стало горячо, жарко, и жар этот пополз по коже вниз, дыхнул на шею. Тогда-то Ацуши, успевшего схватить висящую ближе всего юкату, словно кипятком обдала стыдливость. Ему стало тесно в собственной коже, тесно, ужасно, просто ужасно, но руки и пальцы двигались сами — расстегивая, стягивая, расправляя. Обхватывая себя самого поясом, затягивая его вокруг, быть может, даже чересчур сильно, но так Ацуши казалось, что это не ткань, а руки Дазая обняли его. Возможность дышать ровно вернулась далеко не сразу. И Ацуши, робко выглянув из коридора в комнату, едва не сорвался на голос, желая поблагодарить всех богов, всех, кого только смогла подсказать ему память. Потому что Дазай уже давно спал — спал, совсем не зная о том, как ужасно думал о нем Ацуши вместо искренней благодарности за заботу, за тепло, за собственную одежду, между прочим! Он забрался под одеяло робко, словно вор, а не приглашенный гость, но до того страшно было стать помехой чужому отдыху. Благо, что матрас под ними так широк, а одеяло — такое длинное, что Ацуши ничего не стоило прикорнуть на самом краю. Чего уж скрывать — это лучшая постель, что у него когда-либо была. Пусть даже если теперь ее приходится делить с таким странным, зацикленном на собственной кончине Дазаем Осаму. Сны, что привиделись Ацуши этой ночью, никогда не приходили ранее. Не тревожили его, хотя, казалось бы, Ацуши уже столько лет! Вполне сознательный возраст для мальчика, нет, уже мужчины, пусть даже и не сумевшего сформироваться должным образом. Не успевшего обзавестись мускулатурой и стальными мышцами, не нашедшего жизненного идеала, цели, к которой можно было бы стремиться до полного истощения сил. Не обретшего никого, кому все это можно было бы посвятить. Но, видимо, так странно тепло и уют, и близость чужого тела, и разыгравшиеся звериные инстинкты сыграли на потерявшем бдительность Ацуши. Потому что, проснувшись вновь, он все никак не мог понять, почему ему настолько душно и жарко. Почему подушка под щекой так горяча, так пахнет человеком, пусть даже запах тот и приглушен чем-то антисептическим. Почему ноги его сплелись с чужими ногами, а шумное дыхание над ухом кажется… С самого начала не принадлежало ему. — Кто бы мог подумать, — хрипло выдохнул ему на ухо Дазай с каким-то незнакомыми, распаляющими интонациями, что Ацуши захотелось тут же провалиться под футон. И под пол, и под землю, как можно глубже. Лишь бы только не чувствовать, как скользит чужая рука под складки юкаты и как ложатся чужие пальцы на влажный, истекший смазкой член, — что наш Ацуши-кун окажется таким большим мальчиком. Хотя, нет, только от этих слов Ацуши воспылал своим желанием так, как не пылал никогда. Если бы только не тяжесть навалившегося сверху Дазая, мешающая сдвинуться с места даже на чуть-чуть! — Я не… — начал Ацуши, но договорить так и не успел. Лишь жалобно охнул — до того сильно сомкнулись чужие пальцы вокруг ставшей невероятно чувствительной головки. — Сначала, — издевательски медленно продолжил Дазай, ни на секунду не прекращая настолько приятных, настолько умелых ласк, — я подумал, что ты просто решил напасть на меня, Ацуши-кун. Ты распорол когтями матрас, когда пытался залезть на меня. Благо, что мне достаточно всего лишь прикосновения. И часто это у тебя так? Ацуши не понял его вопроса до конца. Но и переспросить не успел, всхлипнул снова, подался бедрами навстречу, как можно сильнее, как можно ближе вжимаясь в чужие ладонь и тело. — Нет… — Как я и думал, — хмыкнул над ухом Дазай. И медленно, ужасно медленно вновь задвигал рукой. — Все-таки ты только сегодня узнал о своей силе. А потому — еще не умеешь ею управлять. Как хорошо, что я оказался рядом. И сумел помочь тебе. Верно, Ацуши-кун? Его длинные пальцы сомкнулись у основания, потеребили, потискали, поднялись снова к головке, размазывая выступившие капли смазки. И Ацуши едва успел впиться зубами в собственные губы, чтобы не заскулить. Ни один человек за всю жизнь не делал ему настолько приятно. Никто не касался так, без ненависти или презрения, никто не ласкал его, алчно вслушиваясь в каждый звук и, кажется, даже возбуждаясь от него. Ведь отчего тогда дыхание Дазая тоже сбилось, настолько ускорилось, как тогда, в момент, когда Ацуши вытащил его безвольное тело из реки и то сделало первые, жадные до кислорода вдохи. Следя за ним тогда, Ацуши не мог поверить, что Дазай всерьез хочет умереть. А если и хочет, то почему раз за разом возвращается к жизни? И снова цепляется за нее, как цеплялся тогда бледными, распахнутыми губами. Губами, которые сейчас без зазрения совести касались Ацуши — сначала уха, но потом быстро сползли на шею, едва сомкнувшись зубами на учащенно бьющемся пульсе. Наверняка в эту минуту он зашкаливал, наверняка, ведь сердце Ацуши стучало так громко, словно готово было остановиться, разорваться на кусочки в каждую последующую секунду. Но это было бы слишком просто. — Не переживай, — ласково шепнул ему Дазай. И сам навалился сверху, подмяв под себя Ацуши так быстро, что тот и шевельнуться не успел. Лишь снова застонал что-то невнятное, ощутив, как скользят по щеке чужие, влажные губы. — Я помогу тебе. Раз никто до этого не помогал, то я буду первым. Ладно? Ты ведь не возражаешь? — Да… Даз… Ацуши вовсе не хотел соглашаться. Ацуши многого вообще не хотел, но одного лишь только первого звука, одного единственного, слившегося с всхлипом, чересчур невнятного Дазаю, кажется, хватило сполна. — Вот и славно. Единственное, что Ацуши успел заметить, прежде чем с него сдернули одеяло, это глаза. И у Дазая светились они гораздо ярче, чем тусклая луна, что висела сейчас размытым кругом над погруженной в сон Йокогамой. Как жаль, что Ацуши не разглядел в том знаке никакой опасности. Как жаль — но ему было совсем не до этого, ни капельки, ведь такие ласковые, уже ставшие знакомыми губы успели сомкнуться вокруг его члена, вобрать в себя, лаская языком чувствительные, вздувшиеся венки. Глубоко, настолько, что звезды, те самые звезды, на которые Ацуши всегда отчего-то так сильно боялся смотреть, в единый миг вспыхнули под крепко сомкнутыми веками. И обожгли незнакомым доселе удовольствием. Он взвыл, впервые не сдерживаясь, не стесняясь своего голоса. Дернул бедрами, толкнулся в податливый, жаркий рот, кончая, совсем не думая о том, что вообще делает, что приносит своими действиями лишь одно неудобство Дазаю, который… на деле-то совсем не возражал. Даже не сдвинулся, позволяя Ацуши делать все, что пожелается. Позволяя кончать в расслабленное, будто бы привычное к таким вещам горло. И лишь довольно облизнулся, отстраняясь, вновь поправляя и пояс, и складки юкаты, все так же сильно пахнувшей им, Дазаем. Ацуши не знал, способен ли Дазай чувствовать подобное. Но сам-то — прекрасно осознавал, что пахнет теперь им еще больше. Как и сам Дазай теперь пах Ацуши. Пусть даже всего на чуточку, но Ацуши будет до самой смерти, наверное, ужасно стыдно, неловко, за все, что произошло с ними двумя в эту ночь. В конце концов, настолько близких знакомств Ацуши еще ни разу не заводил. — Понравилось же? — спросил у него Дазай, вновь прикладываясь на нагретое, не успевшее остыть место. И утер изящной ладонью рот, тут же пройдясь языком по коже, будто бы на нее умудрилось попасть какое-то изысканное угощение. — Мне вот очень даже. Я был бы не против и повторить. Если хочешь. Ацуши и сам не понял толком, что делает. Но крепко перехватил чужую руку и прошелся языком повторно, по следу чужой слюны, по вкусу чужой кожи, такой одуряющей, такой особенной теперь. Для него. Только для него одного. — Очень, — как можно искреннее ответил Ацуши. — Я бы хотел… и тебе… да, тебе. Научишь меня? Он и не заметил, как перешел на «ты». Но как вообще теперь было охарактеризовать их отношения? И их двоих — хорошими знакомыми ли, друзьями ли, возлюбленными… Ацуши не успел испробовать и первых двух, чтобы задумываться ответом! — Разумеется! Теперь, раз уж ты, Ацуши-кун, остаешься под моей опекой, у нас будет достаточно времени, чтобы узнать что-то новое. Но глядя в такие довольные, лучащиеся глаза Дазая, он отчего-то перестал сомневаться.