Счастливые грёзы

—Рванем?—я подошел к ней сразу после ужина в столовой и спросил прямо. —Куда?!—она все еще делала вид, что не понимала до конца, ее щеки милее прежнего заливались румянцем. —Подальше отсюда. Не опостыло ли тебе все это? —Да. Я схожу с ума. За годом год. Неделя за неделей,—она, кажется, не хотела прямо отвечать или пребывала в какой-то прострации. —У вечности есть придел,—я выдал глупую фразу, которая прозвучала ванильной цитатой из какого-то сериала для одиннадцатилетних девочек, и постарался улыбнуться, но был слишком взволнован этим разговором, и мне жалко было ее, это милое создание трепетало перед свободой, словно птица, которую долго держали в клетке, а потом вдруг распахнули дверцу, и она думает: быть или не быть? Остаться ли вечным узником холодных железных прутьев, в скуке и смертельной тоске, или лететь вверх, вверх, теряя голову от набранной высоты, крича от счастья? Но к чему это приведет?... На лице ее промелькнула тень сомнения. Воцарилось молчание. —Ну?!—почти выкрикнул я и тут же пожалел, боясь, что мог напугать девушку. Мой голос отразился от высоких деревьев и вернулся к нам уже не один раз, а много. "Ну?! Ну?! Ну?!"... Все тише и тише. Но это, кажется, лишь оживило Лену. Пока эхо моего возгласа долетало до нее, она молчала, но лицо ее переменилось, словно она уже все решила и только ждет, когда замолкнет ее надоедливый собеседник. Когда же эхо смолкло, она подняла на меня глаза и заговорила. —Рванем,—она сказала это настолько тихо, что я сначала обрадовался, а потом подумал: "А не послышалось ли мне?" Заметив недоумение на моем лице, она повторила громче и, как показалось мне, с некоторой торжественностью. —Рванем! На моих глазах в ней просыпалась жажда свободы. Далеко не каждый видел, как это происходит, и многие не увидят. Я встал напротив Лены и взял ее за руки. Впервые в ее глазах мне довелось уловить что-то, кроме вселенской печали и загадочности. Она радовалась. ...Мы не собирали вещи. Мы не сказали никому. Когда "Совенок" начал просыпаться, мы были уже далеко. Мы не шли по дороге, не хотелось ведь вернуться к тем же воротам, откуда вышли. Мы, как безумцы, схватившись за руки и смеясь, как дети, бежали по полю, стараясь приблизить к себе горизонт. Я знал, конечно, что это путь в никуда, и она знала. Но не хотелось об этом думать. Однообразные дни осточертели. Минутное счастье, которым ты захлебываешься, задыхаешься: что может быть лучше? Вспомните, как вы впервые обняли любимого человека. Вспомните, как поцеловались впервые. Как впервые увидели море и, верно, мчались к нему, сломя голову, хохоча и восклицая "Ура!" То же самое чувствовал и я тогда. Мне было все равно, куда бежать: я почти наверняка знал, что, засни я, и очнусь в привычной уже кровати, в домике будет все такой же беспорядок, а воздух, выливающийся, как мощная волна, из окна, все также будет нести аромат цветущей сирени. Может, она знала? Я не хотел спрашивать. Я постарался отогнать эти мысли и просто вкушать ту радость, которая была мне дана. Мы улыбались друг другу, разговаривали, обнимались. Я смотрел в ее глаза и думал: "Неужели в этом порочном мире злых людей, жестокости и беспощадия может родиться нечто столь чистое и прекрасное?" Я со смиренной радостью принимал всю ту несуразицу, что она говорила. Она болтала, болтала, краснела, смущалась, начинала смеяться... Никогда я не видел ее такой Красивой. Впервые передо мной предстала настоящая Лена, все такая же милая и скромная, но еще более прекрасная своим бархатным голосом, который так и ласкал мой слух, своим живым взглядом. Да, живым. Наконец на меня глядело не создание, запрограммированное на одни и те же эмоции, на меня глядел живой человек. Живая Лена, в ней рождалась целая буря эмоций, которую она тут же спешила направить на меня. Она вдруг принялась мне рассказывать о своей жизни до всего этого. "Хотел бы я оказаться с тобой в том мире,"—подумал я. Днем, когда мы изнемогали от жары, она грациозно опустилась на траву и стала, видимо, от нечего делать, переживая и не зная, чем занять руки, собирать полевые ромашки. Я сел рядом. Она, повязавши красный галстук на голову, как косынку, медленно срывала цветы и складывала их в один букет. Я просто сидел и смотрел на нее. Я не мог налюбоваться ею. Я с божественным восхищением наблюдал за ее несказанной нежностью. Ее тоненькие пальчики касались белых лепестков, и это смотрелось так гармонично, что, будь я в своем мире, непременно попросил бы разрешения сфотографировать это. Так гармонично она смотрелась, окруженная цветами, такими же прелестными, как она сама. После она сделала из них два венка: один надела себе, другой сама опустила на мою голову. Я помню, как я поправил его и улыбнулся, щурясь от солнца, из-за которого не мог смотреть на Лену. —Я смотрю на тебя и вижу солнце!—улыбаясь, заявил я, а потом понял, как это двусмысленно звучало, и улыбнулся еще шире, заметив румянец на ее щеках, мысленно продолжив: "ты и есть солнце". Мы раскинулись на траве, взялись за руки и закрыли глаза. Она молчала. Молчал и я. Я держал ее холодную тонкую ручку и представить не мог, как будет больно, если придется навсегда ее отпустить. Нет. Этого не случится. Я буду вечно рядом. —Я люблю тебя,—вдруг прозвучал ее голос. Он звучал так спокойно, но был выше обычного, словно Лена попыталась сделать его еще милее. Куда милее, куда красивее, Лена? Я не ожидал таких слов. Вернее, не думал, что они будут сказаны Леной так вот, прямо. Я приподнялся, чтобы посмотреть на нее. Подо мной зашелестели листья и трава, но она не обращала внимания. Лежала, растянувшись на траве и опустив венок себе на глаза, чтобы солнце его не слепило, и улыбалась. Она улыбалась. Ах, есть ли улыбка на свете, прекраснее этой? Я смотрел бы на это вечно. Улыбайся для меня всегда, прошу. Миллионы мыслей промчались в моей голове. Я вспоминал самых красивых девушек из самых известных кинокартин, но всех их, вместе взятых, моя Лена превосходила втрое. Я сам не успел заметить, как мои губы коснулись ее гладкой щеки. Она подняла венок с глаз и посмотрела на меня снизу вверх: я загораживал ей солнце, и моя тень падала на нее. ее глаза сияли безграничной радостью. В тот момент мы были наисчастливейшими людьми в мире, и, уверен, обойди я хоть весь мир, не нашел бы ни одного человека, кто хоть немного приблизился бы ко мне. Мое счастье по десятибальной шкале равнялось тысяче. Я не мог прежде представить, что находиться рядом с любимым человеком так хорошо и уютно. "Ах, Боже, если это сон, то дай мне не проснуться!"—подумал я тогда. Я по-прежнему держал ее за руку, я проводил своим пальцем по всем ее тонким бледным пальчикам, пытаясь согреть. Интересно, почему она всегда неизменно холодная? Уже при свете заходящего солнца я перебирал ее короткие хвостики, запуская пальцы в шелковые волосы. Она была не против. Тогда, когда небо залилось яркой розовой краской, которую не забыть никогда, я прижал ее к себе крепко-крепко. Лена робко положила свою голову мне на плечо. Мы сидели так долго, любуясь облаками, которые окрасились в самые теплые цвета. Неожиданно я почувствовал, как она вздрагивает, я слышал ее резкие вздохи. Лена плакала. Я никогда уже не узнаю, почему она плакала. Я только крепче обнял ее. По щеке и у меня вдруг скатилась горячая слеза. Отчего я заплакал? Что я такое чувствую? Я же счастлив. Неужели скоро конец? Неужели это все закончится как закончился этот день? Я сам не знал. Мы рыдали от счастья. Мое сердце забилось чаще. Да, я был счастлив. Я буду счастливым вечно. Я умер счастливым. Я не проснулся.