I don’t know where you’re going Не знаю, куда ты направляешься, But do you got room for one more troubled soul? Но у тебя найдется место для ещё одной беспокойной души?
Круглобокий металлический чайник на столе раздосадованно пыхтел, вспенивая воду до лопающихся мыльных пузырьков, и выдыхал облачка обжигающе-горячего пара, точно выражая свое несогласие с тем, что его так часто используют и включают даже тогда, когда совершенно не собираются что-то заваривать. Особенно, когда это делает младшая Купер, оставаясь в пустом доме наедине со своими мыслями, находя в его монотонном, булькающем шипении что-то свое; точно его ворчливый шум каждый раз отражал всю ту невысказанность и досаду, что долгими и мучительными часами саднили под ребрами. Бетти шестнадцать — ломаные, неуклюжие движения длинных рук, острые коленки и гибкость, что больше напоминает грацию сломанной куклы — в её бесконечно-голубых больших глазах тают арктические льды врожденной покорности и робости, плавясь в теплых, тягучих, как золотисто-бронзовый кленовый сироп, искренних словах рыжего, неопрятного и веселого мальчишки — соседа; он обещает ей достать с неба солнце, и Бетти, расплываясь в благодарной, счастливой улыбке, верит всем своим необъятным доверчивым сердцем, чувственно и крепко стискивая его руку своими тонкими, холодными от волнения пальчиками. Бетти шестнадцать, и рваться, цепляться и слепо прыгать с обрыва в таинственный, манящий и удивительный омут любви — порядок вещей, почти как дышать и пропускать по венам ритм любимых песен, отрываясь от реальности через белый проводок наушников, оказываясь в мире зеленых холмов, сырых и загадочно скрытых вуалью тумана улиц Лондона, где медленно нашептывает гитара о печальной и глубокой, как само небо, любви соулмейта к той, что навечно заперта в четырех стенах своего крошечного мира — больницы и доживает последние секунды своей жизни под его ласковый мысленный шепот в голове с счастливой, умиротворенной и тихой улыбкой. Бетти шестнадцать, и верить в сказки — необходимость, что срывается с неповоротливого языка смущенным шепотом в темнеющий над головой равнодушно молчаливый потолок каждую ночь, в то время как где-то далеко небо рассыпается звездопадом, безмятежно шумит океан, шелком волн лаская чьи-то ступни и зовя за собой, и соулмейт, преступая закон, заливисто и звонко смеясь, летит навстречу своей судьбе, не боясь разбиться. Бывают исключения, просто о них не говорят, храня секрет в счастливо бьющихся в унисон сердцах. Бетти выдыхает мечтательную улыбку, подставляя к губам указательный палец — запрет, запрет, запрет — мама не одобрит, отберет и разорвет эту выписанную в уютном полумраке строчку её будущей жизни на мелкие, острые клочки, что больно порежут изнутри, заставят, как котенка, зализывать собственные раны; вот только, говорят, в сердце — неизлечимо, боль никогда не утихнет. Младшая Купер сдержано сопит, кусая сухие, нервно подрагивающие губы, слушая как Элис в который раз напоминает, что соулмейты — сумасшедшие, что обречены на вечные муки; что правильно с теми, кто рядом, что так нужно и по-другому никак. У Элис безжизненная сталь колется в глазах, у нее хмурая и раздраженная морщинка с каждым годом проседает между переносицей все глубже, а требовательная линия улыбки согнута так, что больше напоминает гримасу печального клоуна — мать несчастна в своей строго выстроенной, упорядоченной до мелочей жизни без голосов в голове и нежности в сердце. Бетти шестнадцать, и она окончательно решила забыться в собственном выдуманном мире из прекрасных иллюзий, солнечных зайчиков, сидящих в мягких и вечно растрепанных рыжих волосах лучшего друга, мысленных разговоров под багрянцем кисельного заката за чашечкой ароматного какао, представляя как это невообразимо прекрасно — слышать внутри себя родной и согревающий каждую клеточку тела голос. Чайник с надрывным, вымученным писком отключился и стал потихоньку потухать, вырывая девочку из собственного водоворота мыслей обратно в реальность: в бежевую однотонную идиллию стен, призрачных теней, расползшихся легкой паутинкой по полу от карниза, рвано впускающего в кухню бледно-желтые тусклые солнечные лучи дневного зимнего солнца, и тишину, что взрывалась в ушах собственным беспокойным, участившимся сердцебиением; ещё немного и оно затопит всё своим холодным, всеобъемлющим отчаянием, и этот молчаливый дом пойдет ко дну, как тонущий корабль, набитый красивыми блестящими и такими пустыми сокровищами в громоздких сундуках. Бетти болтает на стуле босыми, продрогшими ногами, выступая в роли мучителя со странным предпочтением к музыке — нажимает на кнопку и вновь заводит вскипающий механизм, заполняющий внутреннюю пустоту гортанным искристым шипением, что обжигает, обжигает, обжигает лёгкие, заставляет неловко, одиноко прижимать дрожащие кулачки к груди и сдерживать слезы. Бетти шестнадцать, и сегодня она впервые решилась позвать своего соулмейта по имени, робко, с клокочущей в груди хрупкой хрустальной надеждой мысленно, нежно шепча: «Арчи?» Ведь бывает так, правда? Когда твоя судьба — протяни руку и сплети ладони в вечный, нерушимый замочек; когда с самого детства рядом — через окно глаза в глаза. Когда солнечная яркая улыбка касается сердца, раскрывая рёбра нараспашку, и превращает тебя из скованного кактуса в прекрасный цветущий нежный цветок. /Нет, глупая маленькая девочка, ты не в сказке, очнись, пока мне не пришлось запереть тебя в психушке/ Мамин голос звенел в голове беспокойным, предупреждающим звоночком, но Бетти, уже не чувствуя саму себя, ждала зеленый — чтобы доказать этому неправильному миру, что правильное иногда случается. Должно случаться. «Эм… нет, ты ошиблась номером, а точнее головой… обидно, да?» Голос — в ней всей, сыпется еловыми иголочками мурашек, течет по венам одурманивающим сладостным, липким сиропом и наполняет голову высоким градусом — по вискам и сводящим с ума жаром по телу — прямо в сердце. Чужой, насмешливый, низкий и такой ехидно-колючий, с пробирающими до дрожи горькими нотками — не Арчи. Совсем не милый рыжий мальчик — солнышко. Совсем не… Хрусталь оглушительно разбивается где-то под ребрами, ломая её всю с хрустом, с пронзительной болью, выбивающей весь воздух из легких. Чайник безразлично пыхтел в пятый раз; Бетти тихонечко горько скулила, скрюченной дрожащей фигуркой, что и не углядеть из окна. Снег легким пушистым покрывалом ложился на стылую землю сахарной, зефирной фантазией. Вокруг разносился детский, заразительный и искренний смех, торопливо проносились редкие машины, загребая колесами не расчищенный снег, спеша с подарками в теплый и уютный дом к праздничному столу и домашней, семейной атмосфере. Полли отправилась по магазинам с подругами, родители на деловой ужин, оставив Бетти в холодной тишине опустевших стен. «Прости, мамочка, ты была права, эти голоса… так больно, что не могу дышать, так больно, мамочка, точно вырвали сердце». Лучше ничего не чувствовать. Лучше не любить до сумасшествия, поддаваясь этой нелепой зависимости, ощущать как через тебя — этот чужой голос — проходит острым, рассыпающим тело на атомы током, заставляя подыматься дыбом волоски и чувствовать еловую колючую горечь на кончике языка. Особенно, когда не дано узнать или хотя бы раз, хоть краешком глаза увидеть свою родственную душу. Это наказание за все грехи; за всю жестокость отношения людей друг к другу, за разбитые сердца и предательства; за брошенных одиноких и никому не нужных детей, что стали плодом порочной любви. Бог наделил каждого — своей идеально сочетающейся душой, чтобы дыхание одно на двоих, чтобы раз и до конца жизни, взамен отобрав возможность увидеть друг друга, прикоснуться и почувствовать хоть что-то, находясь совсем рядом. Есть только незримый голос в голове и горькое понимание, что с кем бы ты не был; твой соулмейт, единственная настоящая любовь — всегда будет где-то неизмеримо далеко. Бетти шестнадцать, и её чудесная, таящая дрожью на кончиках пальцев сказка обернулась в беспробудный кошмар, в котором бежит, бежит, бежит в кромешной, пугающей тьме за бесконечно близким, родным человеком и не находит; он не быстрее, просто его нет в её реальности. Никогда не будет.***
I don’t know where I’m going Не знаю, куда я направляюсь, But I don’t think I’m coming home Но не думаю, что иду домой.
Джагхед недовольно поморщился, высыпая горсть песка из своей любимой вязанной шапки, в которой сейчас, как в Аду, и нещадно пекло голову, точно обогрели раскаленным железом. Рядом маленьким неугомонным сорванцом носится сестренка, нарезая своими худыми, тоненькими ножками-прутиками вокруг него всё новые круги, заливисто и беззаботно хохоча, подставляя свое загорелое, румяное лицо горячему, сухому солнцу, что сурово светит с высоты лазурных затихших небес, раскаляя и без того огненные песчаные равнины, нагоняющие разве что смертельную тоску и чувство полнейшего одиночества, сквозившего из груди рваными, тихими вздохами. — Перестань, у тебя почти кончилась вода, а своей делиться не буду. — Мальчик подлавливает сестренку, подхватывая за талию и отрывая от земли, и укоризненно кривит пересохшие, тонкие губы в мелких болезненных трещинках, про себя думает, что отдаст всё, что у него есть, лишь бы малышка своим неизменным шумным ураганом была рядом и скрашивала его странную, запутанную и, кажется, совершенно ненормальную для семнадцатилетних подростков жизнь. Жизнь — это обычно больше, чем разваливающейся на глазах трейлер в разноляпистый дурацкий рисунок молнии; мать, что постоянно где-то в своих мыслях; отец, торгующий самыми лучшими и доброкачественными, чтоб их, наркотиками и заверяющий, что это правильно; семилетняя сестренка, для которой мир — перекошенный продавленный диван да вечно сменяющийся вид за окном. Там, в мире, за пределами извилистых, дымчато-черных, обугленных по краям засохшими кустарниками дорог был то грохот грома и проливной дождь, то светило мягкое, пригревающее солнышко, и в лицо дул мятный, цветочный ветер, то журчали горные ручьи, и на верхушках скалистых гор блестел алмазной крошкой белоснежный снег, а то и вовсе шумел лазурит океанских волн, и отбрасывали легкую тень сочные, ядерно-зеленые пальмовые листья; всегда было по-разному, вот только в душе Джагхеда была студеная, бесцветная и пробирающая до самых костей зима: тихо, безжизненно, и без конца сыплется колючий снег, погребая его в холодную пустоту без единого желания спастись. Джонс любил мыслить эпитетами, смакуя каждое слово у себя в голове с особой бережностью, как собственное тайное сокровище, по несколько часов, наблюдая за тем, как мимо проползает разнообразный, застывший в пекле дней пейзаж, специально перебирал в голове сотни слов, пока наконец не ухватывал, по его мнению, достойное. Джагхед был полон эпиграфов зачитанных до дыр потрепанных, старых книг, смотрел на всё вокруг в скептическом свете чёрно-белых немых французских фильмов, прибавляя к реальности разве что перчинку своего остроумного, неторопливого и всегда удивительно точного сарказма, и всегда, перед сном, опуская уставшие веки, смеясь над самим собой, мечтал когда-нибудь набраться смелости и позвать ту, ради которой был вынужден скитаться с семьей по свету, выгораживать отца и быть малолетним воришкой, что вместо сладостей утаскивал из придорожных занюханных магазинчиков все новые книги, чтобы стать лучше, чтобы прошептать ей все самые удивительные и красивые истории, представляясь каким-нибудь отпрыском аристократической, почетной и влиятельной семьи; а не сыном преступника и проститутки, два года назад оставившем школу из-за того, что папаша перешел дорогу не тем людям и вынужден был, оставив все, бежать чуть ли не на другой континент, забрав с собой и семью — наверняка ради собственного прикрытия, а не от большой любви и привязанности. И хорошо, что она никогда не узнает, кто он; не увидит этой вымученной кривоватой усмешки и потухших, безжизненных глаз, что посмотрят на неё с такой щемящей, разрывающей печалью, что она, определенно, не захочет уйти вместе с ним на дно. Наверное, это даже умопомрачительно, ведь ему никогда не придется краснеть от собственной нескладности, кудрявых и вечно торчащих в разные стороны волос, и от этой замызганной, пропахшей едким бензином и потом одежды. Даже жутко представить, что бы было, встреться он со своей родственной душой. «Хэй, я твой соулмейт, не хочешь устроить свидание в колонии для несовершеннолетних, просто, видишь ли, прямо сейчас под сидением я везу целый букет правонарушений под названием: кокаин, морфин, кетомин и, о да, героин!» Или, если даже об этом умолчать, и в самых безумных мечтах поверить, что она примет его, то вместе со своим натужно бьющимся о выпирающие ребра сердцем он может предложить ей только шапку, стопку книг и исписанные листы собственных миров, что никогда не станут реальностью с извиняющейся, глупой улыбкой и стойким желанием исчезнуть. Но ведь о чём еще мечтать мальчишке-горе-писателю, застрявшему посреди безжизненной пустоши вдали от цивилизации, других людей и хоть каких-то моральных принципов? Конечно о домашнем уюте — родственной душе, что, может быть, как и он, каждую секунду думает о своей половинке, желает с приходом нового ясного утра хорошего дня, а затем делится всеми впечатлениями и жалуется на то, что не выспалась из-за того, что до рассвета пыталась придумать начало разговора и не показаться для своего соулмейта занудой и ботаником. Просто их желание услышать друг друга ещё не сплелось в единую симфонию и не стало музыкой, что соединит их души в единое нерушимое целое. Но станет, до скрежета в зубах и подскакивающему к горлу сердцу хотелось в это верить; в собственное помешательство, навязчивую несбыточную мысль, от которой приятно разгоралось всё внутри ярким огненным фейерверком. Позовет ведь, да? Может, другие не зовут, боясь впасть в забытье и остаток жизни провести в белых больничных палатах под жестким надзором психиатров, а она обязательно окликнет. Он чувствует это. Ведь она — именно его соулмейт. И когда это случится, он наверное не сможет удержать крик искренней радости и начнет подпрыгивать на месте, пританцовывая, как счастливый маленький ребенок, только что получивший самый заветный в своей жизни подарок. Но когда в голове Джонса яркой, красочной вспышкой проносится удивительно нежный, мелодичный и красивый девичий голосок и зовёт совсем не его, а совершенно другого мальчишку таким тоном, точно для неё этот «Арчи?» — личная прекрасная Вселенная, всё внутри с жалобным скрежетом обрывается, и хочется лишь одного — застрелиться, чтобы не мешать её такому идеально не сложившемуся по вине его существования счастью. Он бубнит в ответ что-то невнятное, совершенно нелепое, и, кажется, усмехается — защитная реакция, чертов хитиновый покров, за которым ничуть не легче. — Джагги, что с тобой? — Джелибин прекратила попытки вырваться и просто повисла в его руках, что вдруг сильно напряглись и болезненно вцепились в её талию. Где достать револьвер? А может сойдут мыло с веревкой? Она будет счастлива и без него; и совсем она им не дышит, скорее теперь задыхается в хриплых рыданиях и ненавидит, ненавидит, ненавидит. — Всё хорошо Джей Би, всё хорошо. Просто душа, кажется, только что умерла, забыв спросить у тела разрешения, оставив холодную, бесчувственную оболочку, набив сердце осколками битого стекла.***
This is the road to ruins, Это путь к гибели, And we’re starting at the end И мы начинаем с конца.
А когда Бетти исполняется девятнадцать, в её голове снова раздается хриплый, насмешливый голос, полный еловой горечи и отчего-то печальных и надрывных нот. Бетти в конфетно-розовом платье с вихрем идеально уложенных золотистых кудрей стоит в центре украшенной гостиной, как главный фрагмент представления, и чувствует, что задыхается и не может унять в теле дрожь. Он зовёт её; зовет так трепетно, осторожно, точно боится, что она разобьется как тоненький стеклянный бокал от громкого, печального резонанса его души; зовет так отчаянно, точно она последнее, что у него осталось — теперь единственное, что всё ещё удерживает и не дает сорваться с обрыва. Необходимость. Сумасшествие. Зависимость. И Купер отвечает, чувствуя жалость и сожаление. Отвечает с солью на губах и криком до боли о том, что рядом. Бетти падает за ним в самый холодный и одинокий омут, наперед зная, что утонет, отгораживаясь от всех злых гадких языков и колких презрительных взглядов. Джагхед проживает новый день под холодной кромкой чернеющих над головой стылых небес в ожидании пламенного, огненного рассвета, когда солнце взойдет и он вновь утонет в её мягком голосе, позволяя лишь на мгновение представить, как зарывается носом в её мягкие волосы или заливисто смеётся, лежа рядом с ней на кровати, над героями забавной комедии в их собственном уютном, маленьком доме. Бетти каждый день понемногу ломает себя от хлестких упреков матери и попыток Арчи вылечить её «одержимость демоном в голове», что, кажется, теперь относится к ней как к сумасшедшей. Ну и пусть, даже если и одна, то наверняка знает, что теперь они одиноки вместе.В этом безумном мире они оба попытаются обрести счастье; расцвести в сердцах друг друга двумя прекрасными ядовитыми цветами.