***
Ойкава Тоору только что закончил школу, и он, конечно же, должен был отправиться в свой университет по приглашению, выделенному специально для него. Оставив здесь всех — родных, друзей, знакомых. Но по этому поводу он как-то не переживал, была более важная и сильная причина, из-за которой парень не хотел уезжать, тем более на продолжительный срок. Нет, он, конечно же, приезжал бы на каникулы, но, учитывая его график, это было маловероятно. И это ещё больше подрывало его изнутри. Многие знают, что Иваизуми Хаджиме — лучший и самый первый друг Ойкавы Тоору. Они всегда были неразлучны: с самого детства и до университета. И все, впрочем, как и сами парни, думали, что эта дружба сохранится до гроба. Но всё имеет свой конец, а дружба — особенно. К слову, дружеские чувства одного из ребят тоже имели свой конец. Это, собственно, и послужило возникновению сомнений Тоору об университете. Помимо того, что последний имел далеко не дружеские чувства к своему другу детства, он ещё и был непосредственной родственной душой, сопровождавшей Иваизуми по жизни. Они оба это прекрасно знали и понимали, но отчаянно пытались скрыть. Эти «скрывашки» продолжались не очень-то и долго, так как фанатки Ойкавы имели способность узнавать всё первыми. Их, к слову, больше всего ненавидел Хаджиме. Не потому, что он ревновал или что-то типа того, нет. Дело в том, что от вышеупомянутых особ было нереально спрятаться, они всё время ходили по пятам. Ойкава Тоору — невероятно взрослый парень, что не мог признаться и рассказать о своих чувствах. Хотя об этом все же знал один собеседник, имя которому — подушка. Она знала обо всех бедах и невзгодах волейболиста. Но вот, в один прекрасный или не очень день, парень таки решился. — Ива-чан... — тихо, даже слишком, произнёс Тоору. — М? — Зайдешь сегодня ко мне? Нужно поговорить, — его голос звучал неуверенно и был непривычен даже собственному хозяину. — Хорошо, — как-то холодно ответил Иваизуми.***
Всю дорогу Тоору волновался, нервно перебирал пальцы, готовый чуть ли не руки заламывать. У него было такое чувство, будто идет он на собственную казнь, где его предадут огню из-за тайного греха. Сознание услужливо подкидывало наихудшие варианты развития событий, даже сами ноги были готовы предать Ойкаву — дорога к собственному дому казалась ковром из тончайших иголок, покалывание которых ощущалось и жгло при каждом шаге. Из-за этого чувства его походка приобретала ту самую нервную прыгучесть, которая с лихвой выдавала его волнение. Нервно кусая губы, он судорожно оглядывался по сторонам, пытаясь найти глазами кого-то, кто увел бы его за руку с этой треклятой дороги, успокоил легким прикосновением к макушке, убедил в правильности его чувств и сказал, что сегодня можно и повременить, что нет никакой нужды торопиться в признании. И тогда ему не пришлось бы проделывать эти несчастные восемь шагов к раю в пути к открытию своих светлых и нежных чувств к Хаджиме. Разумеется, взволнованное состояние Ойкавы не укрылось от его друга. Однако же, на все вопросы Иваизуми о возможной теме разговора тот успешно отмахивался, чувственно молчал или просто говорил что-то в стиле «это секрет, Ива-чан». Дорога до дома Тоору проходила в неловком, несвойственном для них двоих молчании. Иваизуми готов был поклясться, что эта тишина, повисшая в воздухе, словно ощущалась искрами на коже и была готова произвести разряд мощнейшей силы — то было затишье перед настоящей грозой. Прерывалось это гнетущее чувство предстоящей катастрофы и то, только со стороны Хаджиме. Это было довольно странно, как считал доигровщик. И его можно было понять, ведь обычно из них двоих говорил только Тоору: тот всегда был буквально не затыкаем, а сегодня молчал всю дорогу, только роняя тяжелые, не несущие особого смысла ответы, внимая вопросам друга. Вскоре друзья уже были в доме сеттера, в его комнате, дабы не мешать родителям. Но даже в доме они почти не разговаривали. Первым тишину вновь прервал Хаджиме. — Итак, о чём ты хотел поговорить? — абсолютно спокойно спросил он. Ойкава впервые за долгое время поднял взгляд на Иваизуми, и тогда где-то на периферии его сознания легкой дымкой промелькнули некоторые приятные воспоминания. Лето. Парк. Скамейка в тени. Вот лицо Хаджиме приобрело редкое мечтательное выражение, а взгляд, устремленный на жемчужные облака мягких очертаний стал несколько отсутствующим — его мысли точно устремились куда-то далеко отсюда. Тоору невольно залюбовался этой невесомой, неожиданно мягкой эмоцией, в глубине души с нарастающим жаром надеясь, что даже сейчас его прекрасный друг думает о нем, о Тоору. Зима. Ледяная улица. Скользкие дороги, припорошенные тонким слоем снега. До глупости неловкий Ойкава, умудрившийся грохнуться на первом же повороте. Насмешливая, полная какой-то дурашливости, но при этом не имеющая злого умысла ухмылка Иваизуми, который, тем не менее, протягивает ему, болвану, руку. Тоору сделал глубокий вдох, собираясь сказать что-нибудь колкое в оправдание своей невообразимой грации, но тут же застывает со стеклянным взглядом и по-идиотски открытым ртом, чувствуя прикосновение руки Хаджиме на своих коленках, которая отряхивает штаны от легкого налета снега. Спустя только пару секунд до его слуха доходят причитания доигровщика о том, что за ним глаз да глаз нужен, и вообще, как он собирается жить без его, Хаджиме, помощи? Ойкава чувствует, как резко у него пересохли губы, и с его языка срывается только неуместно-колкое: — Ива-чан, ты что, моя мама? Тоору грустно улыбнулся чему-то своему, несильно мотнув головой. — Ива-чан, я давно хотел это тебе сказать, но боялся того, что ты начнешь орать и бить меня, — тихо начал Ойкава. Кто-то сейчас начнёт говорить, что Ива-чан и пальцем его не тронет не в благих целях, но тем не менее, подобные инциденты были, хоть и редко. — Ива-чан, — Тоору глубоко вздохнул, — я люблю тебя, Ива-чан… — Тупокава, не смешно, ни капли, — с неким… презрением посмотрел Ива-чан на друга. — Ива-чан, скажи, когда я говорил о чём-то серьёзном, смеясь? Это чертова правда, и тебе, хочешь того или нет, придётся принять ее. — Извини меня, Тоору, но я не могу принять твои чувства. Прости, правда, — он подошёл к нему и обнял, успокаивающе гладя по спине. — Ива-чан, — перебарывая слёзы и ком в горле, Ойкава продолжал говорить. — Притворись, пожалуйста. — Ойкава, пойми, что я не могу это сделать. Я не могу играть с тобой и твоими чувствами, это неправильно. Вся эта ситуация неправильная… — Ты хочешь сказать, что я неправильный? — перебил того сеттер. — Не говори глупостей, пожалуйста. Я не могу это сделать так же, как и не могу поверить во всякие глупые легенды, — после этих слов взгляд Тоору стал вопросительным. — Ох, ну существует некая легенда, что любовь без взаимности — не любовь вовсе, посему каждый, кто посягнёт разбить кому-либо сердце — умрёт... Взгляд Ойкавы стал каким-то стеклянным, потерянным. — ...да, этот «закон» в какой-то степени нелогичен и абсолютно несправедлив, но говорят, что он есть и работает, делая это невероятно исправно, поэтому шанс сбежать от наказания равен нулю. Ты что, забыл? Сам же в детстве мне рассказывал. А, ладно, пока, — Иваизуми махнул рукой, взял сумку и ушёл. — Погоди, Ива-чан! — хрипло закричал Тоору. Но было, конечно, уже поздно. Скорее всего, тот ушёл домой за мотоциклом — рассекать улицы на нём очень его успокаивало.***
Разбудил Ойкаву громкий и противный телефонный звонок. Ему хотелось разбить гребаный телефон об стену, но сделать он этого не смог. Кое-как встав с кровати, он поплелся к столу за аппаратом. — Алло? Да, это Ойкава Тоору. Что? Куда ехать? — после получения нужной ему информации, он бросил трубку, закинул телефон в рюкзак и побежал в коридор.***
Сердце колотилось словно бешеное. Дыхание сбилось к чертям. Хотелось просто упасть на влажный от ночного дождя асфальт и лежать, пока всё не утихнет. Переосилив это желание, Ойкава зашёл в двери здания. Как внутренне, так и внешне оно выглядело очень приятно и спокойно, не было ничего яркого и режущего глаза — только спокойные сочетания. — Извините, — обратился он к девушке, сидящей за стойкой регистратуры, — где лежит Иваизуми Хаджиме? Взгляд девушки стал немного озадаченным, что-то шепнув своей подруге, что стояла там же, она вышла из-за стойки. Сотрудница поманила рукой Тоору, и он послушно прошёл с ней.***
— Доктор, что с ним? Всё время, что парень был в больнице, ему ничего не говорили о состоянии друга, даже не сказали, куда его ведут, в воздухе прозвучало лишь «за мной, пожалуйста», «не отставайте, пожалуйста». Но вот, наконец-то, он попал в кабинет врача, который, скорее всего, заведовал травматологией. Ну, Ойкава надеялся на это. К сожалению, даже доктор его не видел или же просто не заметил, а это очень даже могло быть, так как тот что-то писал в какой-то бумаге. — Доктор, что с Иваизуми Хаджиме? — вновь повторил свой свой вопрос Ойкава. Врач наконец-то оторвался от своей писанины и посмотрел на сеттера. Вздохнув, он таки ответил на столь волнующий парня вопрос: — Иваизуми Хаджиме, говорите? Поступил он к нам сегодня ночью. Состояние его не самое лучшее — многочисленные ссадины, переломы.***
Слёзы медленно стекали по щекам. Они, будто совершая самоубийство, прыгали с подбородка парня и падали на ноги, разбиваясь на миллионы крохотных частиц. Именно сейчас человек, что плакал, страстно хотел повторить судьбу этих капель. Он чувствовал себя невероятно виноватым в том, что случилось с его другом. Каждый день слышал от людей фразы в духе «Ты не виноват, прекрати вешать на себя вину тех происшествий, в которых нет твоей вины». На подобные высказывания парень лишь кивал, мол, хорошо, я понял. Но он, конечно же, никогда не согласится с этим. Ойкава умирал внутренне и внешне. Его кожа становилась всё бледнее, невероятно редко можно было увидеть хоть намек улыбки на его лице. А смеялся он теперь, конечно же, редко, из него вообще сложно было выманить хоть немного положительных, оптимистичных эмоций и мыслей. Парень частенько подумывал о суициде, но всё время вспоминал, что это не самый лучший выход. Ежедневно он прокручивал в голове тот злосчастный день, анализируя его и представляя разные вариации развития событий. Об одной из них он думал невероятно много и долго. Это дошло до той степени, что Тоору в неё поверил, но когда пришёл к друзьям после занятий, понял, что это была лишь иллюзия. Всё время всплывали в голове фразы Иваизуми, что служили словно ножом в сердце. После занятий он заваривал по привычке любимый чай Хаджиме и после того, как допивал свою чашку чая, смотрел на стул напротив, но не видел там никого. Горькие солёные капли прорывали в его душе и сердце ещё большую дыру. До него очень долго доходил этот факт отсутствия, он никак не мог с этим смириться. Любимым быть — большая честь, и Ойкава её не достоин. Как бы он ни пытался что-то предпринять — ничего не выходило. Да и тоска давала о себе знать режущей болью, всё больше проникая в руку. Каждый день он умолял своё сердце перестать стучать.***
— ...но несмотря на всю силу, он погиб. Его многочисленные переломы не совместимы с жизнью, — спокойно сказал доктор. Иваизуми Хаджиме похоронили. Во время похорон Тоору долго смотрел на его тело, зачем-то одетое в классический костюм, — да разве же Ива-чан оденется так вычурно? — и его взгляд, каким бы усилием воли он не стремился его контролировать, все время предательски опускался на то место, где технически должно было быть правое ребро Иваизуми. Технически на этом месте была дыра. Пустое место, которое не мог до конца прикрыть даже пиджак прямого кроя. Взгляд бегло и боязливо метнулся в сторону лица Хаджиме, — у Ива-чана самое прекрасное лицо, разве может быть иначе? — и взору Ойкавы открывалась бледная кожа. Иваизуми был такой же тусклый и недвижимый, как и любой другой труп, собрат по несчастью. Ойкава тупо уставился на бескровные губы, которые представляли собой паутинку сухих трещин, будто у Иваизуми никогда и не было этих его прекрасных губ, которые так часто читали ему нравоучения, которые так редко, но так желанно улыбались ему. Бывшему доигровщику весьма повезло - он умер из-за большой кровопотери, и сейчас на его неподвижном холодном теле практически не расцветают трупные пятна. Они могли бы окончательно изуродовать красоту молодого тела и весьма быстро открыть глаза скорбящему Тоору. Сейчас же Ойкава просто глухо надеялся, что Хаджиме откроет глаза и скажет, что это был такой розыгрыш, обнимет его и засмеется. Но чуда не происходило. Этого не происходило. Вообще ничего не происходило! Тоору плакал навзрыд. Казалось, что ещё чуть-чуть, и в нём не останется воды вообще. После похорон Ойкава слишком часто посещал своего друга, общался с ним, делился тем, что происходит вокруг, будто он разговаривал по телефону. Делал паузы в тех местах, где подразумевался ответ собеседника. Приносил цветы каждый день. Как бы Ойкава Тоору ни держался и терпел, у всего был свой предел, и это ожидание чуда ничем так и не закончилось.***
Ойкава Тоору — девятнадцатилетний парень. У него в наличии невероятная бледность лица и ещё одна аномалия. Его сердце больше ни за что не будет биться. Парень никогда больше не будет улыбаться и получать шоколад. И это не из-за того состояния, до которого он себя довёл. Вовсе нет… Ойкава Тоору умер в результате самоубийства, вызванного приёмом чрезмерного количества таблеток.