Даже небо мне не нужно без тебя

Все деревья и цветы поникли, мне их жаль. Я смотрю на небо, и в глазах моих печаль. Словно слёзы серый дождь. Ты меня уже не ждёшь. Я смотрю в бесконечную даль. Даже если крепко спишь, твою я вижу грусть. Может сон дурной приснился? Но будить боюсь. Буду рядом я с тобой, Охраняя твой покой. Всё плохое развеется пусть. Без тебя я сам не свой. В небо посмотрю, Солнце ослепит. Я тебя люблю. Бог меня простит. В поисках мечты Вдаль за облака, Будешь рядом ты, Вот моя рука. Вольным ветром был, Верил и мечтал, Путь, что сердцу мил, Звёздам доверял. Но сейчас смотрю Только на тебя. Я тебя люблю, Ты звезда моя, Любовь моя. Наше будущее в тучах видеть нелегко. Ты со мною рядом будто, только далеко. Вижу слёзы на глазах, И в душе теснится страх, В сердце снова тоска глубоко. Таешь ты в моих руках. Мы можем, крылья расправив, лететь свободно в небо. Я не буду больше скрывать, что я живу, любя. Пусть нет границ у небосвода, Лишь в тебе моя свобода, Даже небо мне не нужно без тебя.

Моя мать умерла, когда я был еще совсем маленький, и сейчас смутно ее помню. Она скончалась при очередной эпидемии, захватившей нашу небольшую деревеньку. Это было страшно. Безумно страшно. Безумие буквально распространилось по деревне, захватывая всё больше сердец. Никто не выходил из дома — всем строго-настрого запретили выходить из своих жилищ. Но мама была не такой, она тянулась к свету, не могла сидеть в четырёх стенах подолгу. Это ее и погубило. Я и сам вырос таким, весь в нее. Не мог сидеть на месте, постоянно сбегал, веселился с друзьями, жил беззаботной жизнью. Бабушка этого не одобряла. Она была весьма строга, вечно ругала меня и отчитывала за мои проделки. Вечно приговаривала: «Весь в мать пошел.» Конечно, она волновалась, что я кончу так же, как моя мать. Бабушка была верующей до мозга костей, не пропускала ни одной утренней молитвы, а каждое воскресенье и меня заставляла. Я не был настолько религиозен, но, наверно, в глубине души верил в Бога, верил в то, что он поможет справиться с бедой. И поэтому, когда мама заболела, я проводил часы около ее кровати, молясь, приложив руки замком ко лбу. Взгляд застилали слезы и крупными каплями скатывались по холодным щекам. Помню, как кричал, когда ее мёртвое тело, укутанное в старые тряпки, кидали в бушующий огонь. Я молил, умолял всех оставить ее тело, сделать могилу, чтобы каждый день приходить к ней и класть на плиту цветы. Но никому не было дело до жалких криков и слез мальчишки. Когда костер почти догорел, я упал на колени, зарываясь пальцами в промерзлую землю. Слезы бесконечным потоком капали вниз, смешиваясь с грязью, а на сухих губах застыли единственные слова: «Боже». Эти дни пролетели, и теперь они кажутся далеким прошлым, которое я смутно помню. Но все же эти воспоминания отдаются глухой болью в сердце, и я даже не знаю от чего мне так больно. Всё изменилось, когда я встретил его. Это было обычным пасмурным воскресеньем. Мне стукнуло восемнадцать в самый неподходящий для Дня Рождения момент. Вместо того, чтобы хорошенько отоспаться и пойти праздновать с друзьями, я пошел на утреннюю молитву вместе с бабушкой. Я скучающе просидел на задних рядах, не особо прислушиваясь и изредка кидая взгляд на роскошно расписанные стены и потолок. Но потом я увидел его глаза. Не пустые, но равнодушные. Даже если бы прямо сейчас у него на глазах расстреляли детей, он даже не моргнул бы, продолжив стоять черной статуей в углу помещения. Он выглядел достаточно молодо, не то что наш священник с длинной седой бородой, которому было лет 70. В его изумрудных глазах навечно поселилась боль. Такие глаза, наполненные мудростью и страданиями, бывают только у седых стариков, прошедших не одну войну и видевших кровавое бранное поле и тысячи убитых товарищей. Я смотрел на него всю оставшуюся молитву и, кажется, молился ему. В конце такого рода церемонии старый священник подозвал к себе того парня и представил его всем: — Это Акааши Кейджи. С этих пор он новый пастор. Акааши никак не отреагировал, лишь смотрел куда-то вдаль, а т.к. я сидел на задних рядах, то он слегка коснулся взглядом моего лица, и мы встретились глазами на пару мгновений. Но мне и этого хватило. Он смутился и поспешно опустил взгляд в пол. После нас отпустили, некоторые, в том числе и моя бабушка, остались обсудить дела деревни со старым священником. Я еще раз мимолётом встретился взглядом с потухшими изумрудами его глаз и вышел на улицу. Меня сразу охватила осенняя прохлада, утренний туман обволок всё вокруг непроницаемым полотном. Позади меня хлопнула огромная увесистая дверь. *** Теперь я приходил в церковь почти каждый день. Лишь бы увидеть эти прекрасные раскосые глаза, встретиться с ними взглядом и заметить, как на дне темных изумрудов играют зеленые огоньки интереса. И казалось, даже этого хватало. Хватало лишь видеть, наблюдать издалека, сидя на излюбленном заднем ряду. Видеть, как Акааши светло, хоть немного и вымученно, улыбается детям, положив свою изящную руку ребенку на голову, трепля вьющиеся волосы. Как он говорит, что всё будет хорошо, Бог нам поможет, и мы обязательно встретим следующий день с улыбкой на лице. Как медленно шевелятся его тонкие губы, и глаза чуть сужаются, когда он вновь тепло улыбается. Наблюдать, как дергаются его длинные ресницы, когда он поднимает взгляд и невзначай смотрит мне в глаза. Всего лишь на жалкую долю секунды, но и этой доли мне хватает, чтобы тепло охватило мое сердце и укутало мою душу мягким пуховым одеялом. *** Каждое второе воскресенье месяца в церкви проводится исповедь. Я покорно ждал своей очереди, в сотый раз рассматривая росписи на стенах и потолке. Когда подходит моя очередь, я быстро проскальзываю в темную кабинку и присаживаюсь на крохотный стульчик, обшитый мягким бархатом, кое-где потрепанным. Смотрю сквозь витиеватую решетку и вижу твои глаза. Темно-изумрудные, сияющие в темноте, тепло и мягко укутывающей нас. Ты молча смотришь мне в глаза, въедаешься мягким взглядом в мою душу. Я совсем немного волнуюсь, ерзая на стуле, и нервно играю пальцами. Я вздыхаю, поднимая взгляд, и чувствую, как во мне вспыхивает огонь. Здесь только ты и я, и моя тайна — мой грех. Здесь только мы одни, и я могу открыться тебе и Богу, зная, что больше никто меня не услышит. Это будет тайна для нас двоих, хорошо? Эта густая темнота и твои яркие глаза плохо на меня влияют. Я прикасаюсь к решетке, отделяющей нас, и вожу пальцами по холодному металлу, желая прикоснуться к твоему лицу. А ты продолжаешь молчать и смотреть. И я не могу прочесть эмоции, отражающиеся в твоих глазах. Я сглатываю вязкую слюну и наконец решаюсь, опустив взгляд в пол. -Согрешил: влюбился в мужчину, — поднимаю на тебя взгляд и продолжаю, упиваясь твоей реакцией. — Влюбился и хочу сделать с ним неподобающие его статусу вещи, хочу зацеловать до крови его мягкие губы, зарыться пальцами в шёлк его волнистых черных волос. Хочу тебя всего до дрожи в кончиках пальцев, — говорю я шёпотом в горячую темноту, обволакивающую нас. Ты опускаешь взгляд, и твои щеки заливаются румянцем цвета рдеющего заката. -Бог простит, — тихо и неразборчиво бормочешь ты, закрывая решетку, и я не вижу ничего — со всех сторон черная густая темнота. И только всё еще в голове навечно отпечатались твои изумрудные глаза, в которых нестираемой коркой поселился стыд. *** Я перехватил Акааши тем же днем, когда он выходил из церкви, закрывая ее на ключ. Я схватил его за локоть, притягивая к себе и заводя за церковь. Еще я никогда не видел столько эмоций в его глазах, в них смешались и страх, и удивление, и некая раздраженность. -Что ты от меня хочешь?! Я ведь даже имени твоего не знаю! — он вырвал свою руку из крепкого захвата моих пальцев. -Мое имя — Котаро, — я вновь взял его за руку, но на этот раз более нежно, мягко стискивая его ладонь. — Я люблю тебя. Правда. Я… Он резко зажал мне рот свободной рукой, опасливо озираясь по сторонам. -Тише! Нас могут услышать или увидеть, — в его глазах уже отчетливо бушевал неподдельный страх. — Ты понимаешь, что с нами могут сделать за такое?! -Мы можем сбежать отсюда. Давай сбежим? Далеко-далеко, туда, где нас никто не найдет. -Куда? Где такое место? — в его глазах и надломленном голосе отражалась безысходность. — Ты не понимаешь, о чем говоришь! Всё это пустые слова, — он качал головой из стороны в сторону, однако, сжимал мою ладонь сильнее. -Я придумаю что-нибудь, правда. Я хочу быть с тобою всегда, — я приблизился к нему, чуть наклоняясь и прижимаясь сухими губами к его виску. -Господь нас обязательно накажет… — он продолжает качать головой, вперившись взглядом в землю. — Мы будем гореть в Аду… — шепчет он тихо. -Эй-эй, — я беру его лицо в свои ладони, заглядывая ему в глаза. — Перестань. Давай не будем сейчас об этом. На кончиках его ресниц скапливаются слезы, и спустя секунды соленые кристаллики скатываются по его бледным щекам. Мои сухие губы собирают соленую влагу с его лица, нежно целуют мягкую кожу. Ладони продолжают сжимать его лицо, чуть зарываясь пальцами в его волосы. Акааши стискивает руками мои локти и зажмуривается. Я и не помню, как нами овладела животная страсть и срывающая крышу похоть. Кейджи трясущимися пальцами еле как поворачивает тяжёлый ключ в замке и отворяет дверь церкви. Он, сжимая холодными пальцами мою горячую ладонь, ведет меня в какую-то комнату в глубине помещения. Здесь темно, и только мягкий огонек свечи освещает каморку. Акааши садится на стол из темного дерева и чуть раздвигает ноги, притягивает меня к себе. Я кладу руку ему на затылок, большим пальцем поглаживая его щеку, и целую в открывшиеся навстречу губы. Чувствую горячую мякоть его языка и углубляю поцелуй. Его губы мягкие, податливые, просящие продолжения. Мои руки опускаются на его бедра, слегка поглаживая, пока губы продолжают терзать его горячий рот. Пальцы спускаются ниже, подхватывая подол черной рясы и задирая ее до середины бедра, забираются под ткань. Ладони грубо сминают мясистую часть бедра, впиваясь короткими ногтями в мягкую упругую кожу. Акааши тихо стонет, оттягивает ворот рясы, приглащающе открывая молочную шею и откидывая голову назад. Я скалюсь и припадаю к нежной коже, ловлю губами выступающую венку, а потом покрываю грубыми поцелуями всю шею, оставляя красноватые пятна и следы от зубов. Он мягко стонет, упираясь пальцами за края стола, сжимает бедрами мои ноги. Мои пальцы продолжают гладить его бедра, идут вверх, поддевают резинку боксеров, чуть стягивают их вниз и сжимают оголенные ягодицы. Акааши судорожно выдыхает, сжимает бедра крепче, сплетает лодыжки у меня за спиной. Он поднимается, обхватывая руками мою шею, и утыкается горячими губами мне в ключицу. Рвано и горячо дышит мне в шею, пока я провожу пальцами между его ягодицами, нежно массируя. Он хватается пальцами за мою одежду и тихо стонет, зажимая нижнюю губу в зубах. — Т-ты…ты дьявол, — шепчет он и тянется за поцелуем. Я смотрю на него несколько секунд, любуясь расплавленными изумрудами, и вижу, как в его глазах отражаются мои глаза — сияющие, ярко-желтые. И, вовлекая его нежные губы в очередной жаркий поцелуй, срывая с них грешные стоны, я думаю, что, возможно, так оно и есть. После этого он последовал в центр залы, к огромному кресту, на котором был распят Иисус, опустился на колени, наклонив голову вниз, достав до самого пола волосами. Он шептал что-то, сжимая до дрожи крест в руках. Я смотрел на его сгорбленную спину и дрожащие пальцы, и мне становилось гадко. Через несколько минут судорожных молитв и покаяний, он встал, оттряхивая серую пыль с рясы. -Уходи, Котаро. — подходя ко мне, устало проговорил он. -А как же ты?.. -Мне нужно остаться здесь на ночь. -Но ты ведь тогда собирался уходить? -Просто уходи! Уходи и не задавай больше вопросов, — он толкнул меня в спину, прогоняя на улицу, на холодный, леденящий душу и кончики пальцев, воздух. Перед самым моим носом хлопнула тяжелая дверь, и хлопок разнесся по округе, вороны слетели с насиженных мест, качнулись голые ветви старого дерева. Я ушел и не знал, что тогда Акааши сполз на пол, поджимая колени к груди и утыкаясь в них макушкой. Слезы текли безостановочно, он кусал соленые губы, жмурил глаза, но чертовы слезы всё никак не проходили. Он шептал в темноту и гулкую тишину: «Боже, прости, прости меня за этот страшный грех, Боже, прости…» Ответом ему были лишь завывания северного ветра да карканье ворон. *** Через несколько недель к нам вновь пришла беда. Эпидемия вновь захватила нашу деревушку. Лекарств категорически не хватало. Я бежал как можно быстрее, чуть ли не спотыкаясь о собственные ноги. Я еле как открыл тяжело поддающуюся дверь и вбежал в церковь. Акааши стоял ко мне спиной, и мне было видно лишь его ссутуленную спину и темный затылок. Он стоял напротив того же креста и, вероятно, молился. Я осторожно коснулся его плеча, разворачивая к себе. Он сразу уткнулся носом мне в плечо, закрывая отросшими волосами свое лицо. -Где батюшка? — спросил я, оглядывая помещение. Было пусто и тихо. И жутко. -Он пошел к одной девочке, что заболела совсем недавно, может, пару часов назад… — его голос к концу стихал и становился чуть хриплым. -Возможно, удастся её спасти, — он всхлипнул. -Это всё божья кара. Он наказал нас за то, что мы совершили. Это большой, большой грех, непростительный грех. За него теперь будет страдать вся деревня! Это Господь наслал эпидемию на нашу деревню… Это всё мы виноваты. Мы с тобой, — он сжимал мою куртку в своих ладонях, поджимал губы и кусал их чуть ли не до крови, пытаясь не заплакать. — Дети умирают, понимаешь? Из-за нас, — это было сказано убитым, пустым голосом. -В чем мы провинились? В том, что любим? — спросил я не то, что у него, у Бога, скорее. Я отцепил его руку от моей куртки и сжал его ладонь в своей, переплетая пальцы. -Мы всего лишь полюбили, — прошептал я. Он лишь вновь покачал головой, сжимая мою ладонь сильнее. Неожиданно его ноги подкосились, и он свалился на колени, заливаясь слезами и зажав рот рукой, чтобы его громкие всхлипы не были так слышны. -Оставь меня, — надломлено прошептал он сквозь слезы. — Прошу, оставь меня одного. Я послушно ушёл. Нервно провел рукой по волосам, чуть взъерошивая. Вновь было пасмурно и туманно. В погоде сейчас отражалось моё состояние души — такое же мрачное, как это небо, готовое прямо сейчас заплакать горькими слезами, оседающими на промерзлую землю холодными каплями дождя. Казалось, эта осень не закончится никогда. *** Каждый раз, как я приходил в церковь, когда там был только один Акааши, я наблюдал одну и ту же картину. Его, сидящего на коленях перед распятым Иисусом, касающегося волосами грязного пола. Его дрожащие губы касались маленького креста, который он держал в своих бледных пальцах. Он шептал молитвы, судорожно всхлипывая, слезы не переставали капать на холодный мраморный пол. Кажется, чувство вины охватило всё его существо. Он будто сходил с ума. А дети всё умирали. А огонь, пожиравший мертвые тела, опасно согревающий холодные тела, всё горел. *** Часы пролетали с огромной скоростью, туман сменялся туманом, и ни одного хоть намека на солнечный свет. Будто не только Бог, но и Солнце обиделось на нас, не желая появляться еще несколько веков. Всё перед глазами пролетало очень быстро: болезнь бабушки, ее последний вздох и намертво застывшая улыбка на потрескавшихся губах, желто-красный закатный огонь, обжигающий мою и сжигающий её кожу. Перед глазами всё плыло, то ли от костра, то ли от слез, собирающихся на ресницах. А в башке намертво отпечатались слова Акааши: «Всему виною наша страсть. Мы будем страдать, пока последний огонь не догорит, и наши тела прахом не развеются на ветру. Возможно, хоть там, на воле, мы найдем свое счастье.» От этого глаза еще больше щипали от накативших слез. Я уже и не помню, как добрался до церкви. Помню, как сильный ветер хлестал по щекам, жестко развивал и так растрепанные волосы, колючими иголками впивался в оголенную кожу лица и рук. Помню, как вдали расплывался золотой купол с крестом, словно спасительный маяк. Помню, как позади вновь хлопнула тяжелая дверь, и твои глаза, с тревогой смотрящие на меня. Казалось, мне оставалось всего пару шагов и одной протянутой руки, чтобы наконец коснуться тебя. И вот я уже чувствую фантомное прикосновение твоей кожи с моей, но наяву этого не случается. Голову сжимает стальными тисками, боль проходит резкой молнией по всему телу, мир переворачивается, и я падаю почти без сознания на твердый пол, леденящий до самых костей. Ты срываешься с места и падаешь на колени, поднимая мою голову и кладя ее к себе на колени. Шепчешь что-то успокаивающее и стараешься улыбнуться дрожащими губами, но в твоих глазах страх и слезы. Последнее, что я помню перед тем как отрубиться, это плачущие изумруды и морщинки в уголках твоих глаз. А я всего лишь полюбил. Это меня и сгубило. *** Я не чувствую своей кожи. Я чувствую, как огонь сжирает все мои внутренние органы. Он сжирает всё на своем пути, сжирает даже мою душу и мою любовь к тебе. Огонь приближается к моему горлу и чуть приостанавливается, давая мне последний шанс, требуя забыть тебя, но я продолжаю отчаянно цепляться за тебя, за свою жизнь с тобой. И тогда огонь захватывает меня полностью, перекрывает мое дыхание. Я чувствую, что не могу дышать. Я чувствую, что умираю. И только обжигающие капли на моей ладони отрезвляют меня, заставляют вернуться, очнуться. Я открываю глаза, еле как поднимая отяжелевшие веки, и вижу тебя. Ты, опустив голову, касаясь макушкой моей ладони, держишь обеими руками мою руку. Твои губы шевелятся в молчаливой молитве, а по щекам текут непрекращаемые слезы, они падают солеными кристаллами на мою ладонь и на постель, от чего на простыне образовывается мокрое пятно. Ты совсем не замечаешь, что я очнулся, поэтому продолжаешь хмурить брови и плакать, а может, ты просто вздремнул. Глаза слипаются, организм вновь хочет погрузиться то ли в сон, то ли в очередную бредовую лихорадку. Я из последних сил сопротивляюсь, не закрывая глаза. Я хочу подольше посмотреть на тебя, я хочу, чтобы ты увидел, что я наконец очнулся, чтобы ты тепло улыбнулся мне и чтобы эти слезы были слезами счастья. Я хочу, хочу, хочу… Всё-таки тяжелые веки опускаются, и я вновь падаю в горящую огнем бездну. *** Вокруг всё пылает. Я в бреду мечусь по кровати, но я чувствую твою руку, крепко держащую мою. Я чувствую, как ты успокаивающе проводишь пальцами по щеке, кладешь ладонь мне на лоб, а потом твою руку заменяют твои сухие горячие губы. Я всё это чувствую, но в моей голове совсем другое. Что-то безумное, нецикличное, какие-то картинки, быстро сменяющие друг друга. Прошлое, настоящее, хм, и, возможно, будущее? Всё смешалось, но одно я знаю точно — там везде был ты. Огонь; твои зеленые глаза; темнота, поглощающая наши тайны; мякоть твоих нежных губ; твои сладкие стоны мне на ухо; разведенные в стороны стройные ноги; нежность твоей молочной кожи под моими пальцами; огромный крест почему-то весь в крови, и напротив него стоишь ты, и вместо слез у тебя кровавые дорожки на щеках; огонь, слезы, изумруды твоих глаз, и вновь слезы, огонь, огонь, огонь. Огнем горит моя любовь к тебе. Я горю огнем любви. Я сгораю. В конце я вижу бескрайнее море, белая невесомая пена ласкает мои ступни, а солнце погружается в голубо-синюю гладь воды. Ты стоишь рядом со мной и улыбаешься. А в глазах твоих изумрудных отражается закатное солнце. Я резко вскакиваю на постели, по лбу стекает холодный пот, а смоченное водой полотенце слетает с головы на колени. Акааши роняет кастрюлю с очищенным картофелем и подбегает ко мне. В его глазах облегчение, радость, неподдельное счастье. В его глазах стоят непрошеные слезы. -Котаро! Ложись обратно, тебе нужен покой. Когда я ложусь на постель, он смачивает полотенце в холодной воде и протирает мою вспотевшую шею и лицо, потом вновь окунает в воду, выжимает и кладет полотенце мне на лоб. Он оборачивается, берет со стола стакан с водой и преподносит к моим губам. Я чуть приподнимаюсь и жадными глотками пью, пока Акааши свободной рукой придерживает полотенце на лбу. Я выпил всё до конца, до последней капли, но жажда никуда не ушла. В горле всё было так же сухо. Я лег обратно на подушку и прикрыл глаза. Спустя секунду я ощутил холодные от воды пальцы Кейджи на своей щеке. Они нежно гладили мою разгоряченную кожу, чуть охлаждая. Дальше его длинные пальчики спустились на шею, прошлись по плечу и дальше к запястью. Он взял мою ладонь и приложил ее к своей теплой щеке. Сухие горячие губы коснулись внутренней стороны моей ладони. Я еле как разлепил глаза и встретил взглядом его улыбку. Нежную, мягкую, светлую и теплую, словно у матери. -Твои молитвы спасли меня…- хрипло проговорил я недвигающимися губами. Он покачал головой, улыбаясь сильнее и прикрывая глаза, отчего несколько слезинок сорвались с его влажных ресниц. Он вновь припал губами к моей ладони и, обжигая своим дыханием мою кожу, прошептал: -Это не молитвы тебя спасли. Это всё любовь к тебе. Я улыбнулся сухими потрескавшимися губами, поглаживая щеку в своей ладони. -Уедем отсюда? К морю, — спросил я, жмурясь от ярких лучей солнца, что падали мне на лицо из открытого окна. Акааши наклонился к моему лицу и легко коснулся горячими губами моих. Улыбнулся в поцелуй, нежно перебирая мои волосы. -С тобой хоть в адовое пекло. А в глазах его изумрудных, доколе наполненных скорбью, светилось счастье. А в глазах его изумрудных отражалась тёмно-зеленая гладь чернеющего моря звёздной ночью. А в глазах его изумрудных отражалось солнце.