"Где-то за радугой..."

Кажется, Бродяжнику снился Ад. Или что-то очень похожее на Ад. По крайней мере, если бы он сам был дьяволом, он мучал бы грешников именно так – заставляя хор мелких чертей петь им в три утра «Богемскую рапсодию» под раскатистый аккомпанемент рояля. - But I'm just a poor boy and nobody loves me! – жаловался некто звучным, грудным голосом. - He's just a poor boy from a poor family!!! Spare him his life from this monstrosity!!! – требовал нестройный, басовитый хор. Бродяжник кинул сонный взгляд на Ласси, но тот спал, как ни в чём не бывало, раскинувшись в позе морской звезды кверху крепкими, голыми ягодицами, и щекой в подушку, - серьёзный и торжественный во сне, насколько человек в такой позе может быть серьёзным и торжественным. Видимо, он уже привык к такому. - BISMILLAH! No, we will not let you go! - Let him go! - BISMILLAH! No, we will not let you go! - LET HIM GO! - BISMILLAH! No, we will not let you go! - LET ME GO! Бродяжник с тяжёлым вздохом попытался засунуть голову под подушку. Не помогло. - WILL NOT LET YOU GO! - LET ME GO! - WILL NOT LET YOU GO! - LET ME GO! - NO, NO, NO, NO, NO, NO, NO! - MAMA MIA MAMA MIA MAMA MIA LET ME GO! - BEELZEBUB HAS A DEVIL PUT ASIDE FOR MEEE, FOR MEEEE, FOR MEEEEEE! Рояль зашёлся аккордами в истерическом крещендо. Когда, неожиданно, вступила электрогитара, Бродяжник не выдержал, и, раздражённо отбросив одеяло, встал, натянув джинсы прямо на голове тело. Если раньше он ещё чувствовал неловкость перед отцом Ласси, которого так и не увидел пока вживую, то теперь эта неловкость испарилась, будто и не бывало. Он спустился по узкой, застеленной зелёным половиком лестнице и, щурясь от яркого света, заглянул в просторную гостиную. Гостиная, впрочем, такой просторной уже не казалась – в неё набилось человек двенадцать патлатых и бородатых мужиков, облепивших белый концертный рояль, за которым, в серебристом шёлковом кимоно восседала леди, в которой Бродяжник безошибочно узнал отца Ласси. Выглядел тот, как Белоснежка, окружённая гномами, и вся эта сказочная братия разом замолкла и обернулась к Бродяжнику. Даже самый молодой и менее бородатый парень, с гитарой наперевес, оседлавший усилок. Всё, что Бродяжник хотел сказать этим невовремя талантливым людям, куда-то испарилось, оставив в голове только сонный вакуум. Возмущаться? Серьёзно? Это даже не его дом. Он завалился сюда с Ласси уже в темноте. Они чертовски хотели друг друга, и не переставали целоваться даже пока дивный искал ключ. Тогда вокруг были тишина и покой – видимо, вся эта банда набежала, когда они вырубились от усталости на разворошённых простынях в маленькой, но уютной комнате Ласси, заставленной книжками и моделями парусников. - Я за кофе, - сказал толпе Бродяжник первое, что пришло в голову, и кивнул в ту сторону, где, по его прикидкам, могла располагаться кухня. – Кто-то хочет? По рядам «гномов» прокатилось нестройное, неловкое «да не», а «Белоснежка» позволила себе лёгкую улыбку и нейтральное: «это очень мило с твоей стороны». Бродяжник резко почувствовал себя лишним, и, пожав плечами, ушёл, оставив за спиной беспокойный ропот. Кухня была маленькая, и света он зажигать не стал – включил электрочайник наощупь, открыл первую попавшуюся банку, на которой едва можно было разобрать этикетку… и едва не выронил ложку, когда чей-то низкий, глубокий голос потребовал из тёмного угла: - Сделай и мне. Он узнал его обладателя, почти сливавшегося с темнотой. Это был тот самый чернявый байкер с фотографии. Бродяжник удивился, как не заметил его раньше – байкер сидел облокотившись спиной о стену, и тонкая струйка дыма, вьющаяся над его сигаретой, была отчётливо видна на фоне окна. Бродяжник молча кинул в относительно чистую кружку с самоуверенной надписью «Лучший папа» ещё пару ложек кофе и, залив кипятком, поставил на стол. - Торин Океншильд. – Байкер протянул руку, и он сердечно её пожал. - А… Бродяжник. – Ему непривычно было возвращаться к настоящему имени. В конце концов, многое ещё оставалось нерешённым. - Обидишь парня – будешь иметь дело со мной. Рано ему водиться со взрослыми мужиками. Это прозвучало так ворчливо-заботливо, что Бродяжник даже улыбнулся. - С чего ты взял, что у меня с ним что-то было? - Ну не скаутские же значки он тебе показывал. – Торин скептически хмыкнул. - А он был скаутом? - Был. Но если свалишь сейчас, он тебя не выследит. - Я, вообще-то, не планировал сваливать. – Бродяжник поискал взглядом свободный стул, и, не найдя, сел с кружкой прямо на пол. - Стоило бы. Ты не знаешь, с кем связался. Они вымотают тебе все нервы и вытянут деньги до последнего цента. Ещё будут требовать свозить их в Диснейленд – не соглашайся никогда. Ренди суд штата Калифорния запретил там появляться. Ещё придётся разбираться с их соседом, Бэггинсом. У мужика неслабые двойные стандарты: наши вечеринки он ненавидит, а себе закатил такой юбилей, что тряслись стёкла. С копами, которых он вызывает, кто-то должен рамсить, и ни Ласси ни Рэнди этого делать не будут. - А ты почему до сих пор не свалил? Торин не ответил. Он уже с час сидел здесь, в темноте, раздумывая над этим. Иногда он сам не мог понять, как тут оказался и что делает. Всё складывалось совсем не так, как должно было. *** Впрочем, с самого рождения его жизнь шла не так, как задумывалось. Родители-датчане назвали его Тореном, но чиновник в мэрии перепутал одну букву, и Торин так и остался Торином Океншилдом. Это его, правда, устраивало, в отличие от многих других вещей. Семья Океншилдов была похожа на машину, которая на полной скорости гнала по трассе, полной «лежачих полицейских». Каждый мало-мальский финансовый кризис в стране, или падение акций, начиная с Великой Депрессии, трясли, подбрасывали её и грозили разбить к чертям. Только дорога начинала выравниваться и в карманах Океншилдов заводились лишние деньги, как очередной экономический спад отправлял их в нокаут. Детство Торина пришлось как раз на такой удар. Он собственными глазами видел, как их большой и красивый дом в фешенебельном районе перешёл в собственность «С. М. О. Г. Инкорпорейтед», и как тяжело было семье пережить эту утрату и освоиться в маленькой квартирке. Тогда-то в голову Торина закралась мысль о том, что нужно всё брать в свои руки. Включая и себя. Он знал, что нельзя контролировать всё на свете, но твёрдо решил попытаться, и начать с малого – со своего образования, с семейного бюджета и прочих мелочей, на которых, в сущности, держится жизнь. Что самое удивительное – многочисленные и безалаберные в большинстве своём родственники слушались его, даже когда он был ещё подростком. Они привыкли доверять ему, и знали, что у Торина всегда всё схвачено и устроено, а если не устроено, то он придёт и устроит. О высшем образовании он даже не мечтал, да и теория была не его стезёй. Он уважал прикладной труд и строгую атмосферу, так что сама судьба велела ему идти туда, где если и не куют металл, то, по крайней мере, собирают из него автомобили. Ему нравилась работа на заводе. Каждая часть конвейера отвечала за свою задачу, и, в результате, механизм работал слаженно, так, как нужно, а ему оставалось только надзирать за процессом. Нельзя сказать, чтобы машины были страстью Торина, но он уважал их, и в их работе находил удовлетворение. Такое же удовлетворение доставлял ему его байк, на который уходила, порой, чуть ли не половина зарплаты. С байком как-то сама собой подобралась и верная байкерская команда, избравшая его, вдруг, предводителем. Команду он неособенно муштровал, и ребята, порой, действовали ему на нервы, но он уважал их право быть такими, какими они хотели, и был уверен в них, как в себе. Может быть, в глубине души, свобода «ночных волков» претила ему, но, положив руки в кожаных перчатках на руль, разогнавшись на пустой трассе, слыша за спиной слаженный рокот моторов, Торин Океншилд чувствовал себя кем-то большим, чем заводской рабочий с фиксированной зарплатой. Кем-то… великим. Значимым. В созданной им самим иерархии он стоял в этот миг выше всех, и на дороге не было никого главнее. Из-за своей самоуверенности он и попал в логово к Рэнди. Просто проехался с мужиками по Лос Анджелесу и решил срезать через заброшенный, - как он считал, - участок. Там была разруха - некогда белый дом стоял с растрескавшейся, посеревшей и облупившейся краской на стенах, весь заросший плющом. На его крыше легкомысленно росла крошечная осинка, а окна затеняли полусухие фруктовые деревья в клочьях паутины. Трава в саду была по пояс, перила крыльца давно завалились, подъездную дорожку завалило прошлогодней листвой… любой мог ошибиться. Торин с отрядом ошибся, и столкнулся нос к носу с недовольной фурией неопределённого пола, кутающейся в зелёный махровый халат. - Немедленно убирайтесь! Это частная собственность, как вы вообще тут оказались?! – голос был низкий и явно мужской, но жесты полные достоинства и женственные, как у королевы в изгнании. - Мы думали, что этот участок заброшен. У вас в заборе дыра и газон нестрижен уже… - Как грубо! Я, вообще-то, устраиваю тут барбекю иногда! Вы перебудили всех соседей, они снова будут нападать на меня из-за шума… перепугали нас! - У вас свет не горел… - Мы любим ужинать при свечах! Мы часто ужинаем при свечах, чтобы не тратить лишних денег на электричество! - Да заткнись ты хоть на секунду, я… Фурия ничего не стала слушать, и с лёгким сердцем сдала их всех подъехавшим копам, которых вызывал кто-то из соседей. Впрочем, видимо, не совсем с лёгким, потому что, когда ночь стала светлеть, она появилась в сером костюме явно мужского покроя, и внесла залог за Торена Океншильда, томившегося в обезьяннике. - Заедете ко мне на чашечку кофе? – как ни в чём не бывало, спросило это странное существо, глядя ему в лицо своими поразительными светящимися глазами. Торин никогда и ни у кого не видел таких глаз. Они были большие, светло-зелёные, как пруд с кувшинками, и блики причудливо разбивались в их глубине, затягивая… По дороге к полузаброшенному дому, с «Фурией», крепко обнимающей его за пояс, Торин вспомнил, вдруг, старую битловскую песню про Люси. «Девушка с глазами-калейдоскопами», - вот как там пелось. Рэнди не был девушкой, но у него были именно такие глаза. Ка-лей-до-ско-пи-чес-кие. Впервые попав к Мирквудам Торин испытал некоторый шок. В квартирке, которую он снимал за скромную квартплату, у каждой вещи было своё место – пусть, порой, и пыльное. Здесь же царил хаос. Большая, просторная гостиная, почти лишённая мебели, была забросана нотными листами, коробками из-под пиццы; заставлена высокими стопками книг, китайскими вазами, из которых никто не удосуживался вытаскивать засохшие розы, какими-то незаконченными акварелями... в углу скромно притулилась матово блестящая лопата с пластиковой оранжевой ручкой, грабли и секатор. Всё это было щедро пересыпано блузками, брюками, рубашками, и бижутерией – галстуки, цепочки, кулоны и колье свисали даже с карниза, будто небрежно заброшенные туда в минуту скуки. Но абсолютным королём этого невозможного, душного пространства был белый концертный рояль. Он возвышался гордо, как айсберг, и, казалось, отталкивал пыль одним своим видом. Наверное, только его чистота и относительный порядок в остальных частях дома примирили Торина с гостиной. Небрежно смахнув на пол целый ворох одежды, Рэнди явил миру диван. На рассвете, когда розовые блики подрумянили вертолётные площадки небоскрёбов, они с Торином пили кофе с коньяком на этом самом диване, болтали о чём-то – о мотоциклах, о драгоценностях, о жизни и прочих мелочах. Коньяка было больше, чем кофе, поэтому, под утро они просто торопливо и устало целовались, как школьники, пока не заснули на диване в обнимку, так ни к чему и не придя. Всё вышло как-то по-дурацки, зато Торин, не любивший неопределённости, наконец, мысленно поставил галочку перед давно открытым вопросом о собственной бисексуальности и успокоился. Когда он проснулся, он был на диване один, укрытый большим махровым розовым полотенцем вместо одеяла. Рядом, на кофейном столике сидел паренёк с длинными, золотыми волосами. На нём была длинная, мешковатая футболка и такие же штаны со множеством карманов. - Привет, - сказал он, впившись в заспанную физиономию Торина взглядом ярких голубых глаз. - Привет… - прохрипел Торин и откашлялся. - Вы цыган или араб? - Что…? Из кухни вышел Ренди в шёлковом халате-кимоно и с бокалом мартини в руках. - Это мой брат Ласси, - слово «брат» было сказано таким тоном, что Торин сразу понял, - этот Ласси кто угодно, только не брат. – Пожалуйста, отвези его в школу. Я уже выпил и мне нельзя за руль, а на автобус он опоздал. - Отвезу, - почему-то согласился Торин. Рэнди удовлетворённо кивнул и развернулся, было, в дверях, но тут же будто вспомнил о чём-то. - Кстати, как тебя зовут? – спросил он. - Торин. Торин Океншилд. - Я Рэнди Мирквуд, но мой псевдоним в артистических кругах – Этерна Спринг. Будем знакомы. Кстати, когда отвезёшь Ласси, можешь вернуться. Торин неопределённо кивнул и запустил руку во взлохматившуюся со сна шевелюру. Странно, но он и правда вернулся. *** Отец и сын Мирквуды (Ласси, правда, по каким-то невыясненным причинам всё ещё носил фамилию матери - Гринлиф) были самыми странными людьми, которых он встречал. Возраст Рэнди сложно было угадать за кремами и косметикой. Ласси, как Торин понял по некоторым оговоркам, был ошибкой двух школьников, но даже это проливало мало света на то, сколько лет было его отцу. Они действительно казались братьями, и, если бы Рэнди не врал так неумело, Торин не догадался бы об их настоящем родстве. Они сочетали удивительную для одиноких мужчин почти женскую беспомощность и богемность с такой же удивительной приспособляемостью. Их дом был полон вещей, которыми они не умели пользоваться, и поражал отсутствием предметов, которые Торин считал категорически необходимыми. Роль ящика с инструментами у Рэнди играла гнутая отвёртка, нож и моток изоленты, а чтобы погладить одежду, её, ничтоже сумняшеся, бросали прямо на пол. О том, что творилось у них в аптечке, можно было сложить отдельную грустную балладу. Ласси и Рэнди казались инопланетянами или существами из другого мира, волею случая застрявшими на Земле и слишком инертными, чтобы пытаться починить свой космический корабль. Их жизнь была полна совершенного и абсолютного бытового безумия: они швыряли деньги на ветер, радовались, как дети, какой-нибудь ненужной ерунде (например, чучелу странного оленя с лосиными рогами, которое стояло теперь на заднем дворе, обёрнутое пищевой плёнкой от дождя, и делало вид, что обгладывает кусты), мечтали о путешествиях, не умея, толком, ни рассчитать смету, ни проложить маршрут, пели хором в четыре утра… Они раздражали Торина. Особенно, Рэнди. Ласси (его полного имени он так и не добился) был просто странным, но смышлёным пареньком, честно пытавшимся изо всех своих инопланетянских сил заботиться о семье, а вот Рэнди… Он был вещью в себе, искусством ради искусства, и жизнь его была настолько же бессмысленна, как жизнь голубя или кошки или как мелодии, которые он сочинял. При всём при том, он никогда не переигрывал и всегда был полон тихого, немного печального достоинства, которое странно сочеталось со вспышками раздражения и бурного веселья. Торин не понимал, почему привязался к этому странному, бесполезному существу, никак не укладывавшемуся в его упорядоченную жизнь. Наверное, потому что чувствовал потребность заботиться, даже надзирать за кем-то. Самые младшие его родственники – племянники Филипп и Кельвин, так и не выросшие из своих детских прозвищ, и оставшиеся для всех Фили и Кили, неплохо справлялись сами. У них был маленький бар под названием «Одинокая гора», с ирландским «шэмроком» и свободным микрофоном. Торин подозревал, что братишки варят мет, и всё пытался серьёзно поговорить с ними на эту тему, но они каждый раз ловко увиливали от разговора. У них всё было в порядке. Пока, по крайней мере. Фили и Кили были немного шебутными, но толковыми и самостоятельными ребятами, в отличие от парочки дивных эльфов, живущих в своём заросшем плющом гнезде. Иногда ему хотелось взять Рэнди за плечи и трясти, пока весь туман, вся дурь не вытрясутся из его светлой головы, пока он не станет тем, кем должен был быть всё это время… но кем он должен быть Торин не знал, и старался сосредоточиться на том, что было, и том, что ему нравилось. Ему нравился элегантный, немного даже магический жест, с которым Рэнди снимал все свои кольца и, по одному, раскладывал на рояле прежде, чем начать играть. Нравилась музыка, которую извлекали его длинные, сильные пальцы – чужая музыка, наполнявшаяся каким-то особенным, принадлежавшему ему, Рэнди, звучанием. Нравился даже его сонный, рассеянный, но полный всякими чудесами и неожиданными, бесполезными фактами ум. Нравилось смотреть на него, когда он спит, и проводить указательным пальцем от его высокого лба до кончика носа, угадывая, проснётся или нет. Нравился секс – самое театральное, и, в то же время, искреннее, что когда-либо давал ему Рэнди. Нравилось… да много чего нравилось. И всё это перевешивало его неуверенность, раздражение, сомнения. До тех пор, когда у него, однажды, не исчезла банковская карточка. Она, впрочем, быстро нашлась снова, но баланс был уже не тот. Когда он заявился в гостиную-с-роялем, Рэнди как раз сидел на диване в его футболке, которая жалко свисала с узких плеч, и, сосредоточенно нахмурив брови, раскладывал по папкам нотные листы. - Какого хера? – поинтересовался Торин, помахивая карточкой так, будто собирался отхлестать ею Рэнди по щекам. - Ах, это… - Рэнди опустил глаза, изображая сосредоточенность и, практически, не меняясь в лице. – У меня не было наличных, а Ласси срочно нужен был костюм. У него в пятницу выпускной, если ты помнишь. И не волнуйся так, я отдам тебе деньги, как только получу гонорар, мне вот-вот должны позвонить насчёт работы. Торин наклонился и осторожно взял его левую руку. На ней сияли перстни и кольца, слишком массивные для суховатых пальцев с крупными костяшками. - Костюм, значит. Молчание, повисшее в гостиной, можно было ножом резать. - Рэнди, когда мы в прошлый раз делали тут уборку… мы – это я и твой сын, кстати… - Брат. - За идиота меня держишь? Так вот, тогда я собрал все твои побрякушки в одну шкаткулку, переписал и примерно подсчитал общую стоимость на случай, если тебя вдруг обворуют из-за твоей привычки не закрывать дверь. - Так это был ты. А я ведь долго ломал голову, пытаясь вспомнить… - Заткнись и слушай. У меня хорошая память. И эти кольца я у тебя вижу впервые. Взгляд Рэнди стал холодным и неприязненным. - Разумеется. Обычно я их прячу – это память о покойной жене. Торину вдруг стало интересно, что будет, если он ударит эту тварь, но он сдержал любопытство. - Твоя жена – ландшафтный дизайнер в Нью-Йорке. А твой сын взял выпускной костюм у моего племянника. И мне пришлось гладить ему брюки, потому что никто не учил парня делать стрелки. - Надеюсь, он догадался взять костюм твоего младшего племянника. Потому что пиджак старшего ему точно не… - Рэнди! Чего в Рэнди никогда не было, так это страха. В его глазах читалось лёгкое, королевское презрение к подобной мелочности. - Мне казалось, что мы достаточно близки, чтобы ты мог доверять мне в финансовых вопросах. Если я сказал, что отдам тебе деньги, значит, так и будет, - негромко сказал он, стиснув красивые губы, изогнутые, словно лук. - Доверять?! – Торин отбросил его руку так, что кольцо больно царапнуло по пальцу. - Ты спёр у меня кредитку! Как ты вообще узнал пароль?! Изогнутые губы тронула лёгкая самодовольная улыбка. - Всего лишь спросил у тебя, пока ты спал. Ты иногда разговариваешь во сне и тебе забавно задавать вопросы. Некоторые ответы я даже записываю. И я не «спёр» её, ты удачно оставил бумажник на столе. Вся злость Торина вдруг куда-то испарилась. Вместо неё образовался вакуум, который со свистом засасывал и уничтожал всю его любовь и нежность к этой грёбаной фее сидящей на собственном грёбаном седьмом небе со своими грёбаными бриллиантами. - Бывай, Рэнди. Может быть, ещё увидимся, - сказал он и ушёл. Навсегда. «Навсегда» длилось месяц. Потом он сорвался и поехал через весь город туда, к дому с облупившимися стенами, якобы посмотреть, не завалились ли перила у крыльца, которые он так старательно прибивал. Рэнди стоял на подъездной дорожке, похмельный, - особенно худой и жалкий в свободных джинсах и его, Торина, забытой клетчатой рубашке. Он пытался сгонять воздуходувкой нападавшие на дорожку листья, - скорбный, отрешённый и одинокий в своём величии. В его волосах запутались какие-то веточки и красные листочки… В них вечно что-то путалось, сколько Торин его знал, хотя волосы у Рэнди были гладкие. Весной туда попадали лепестки цветов, осенью – листья, зимой – снег, но Рэнди даже не замечал этого порой, как сейчас не замечал, что у воздуходувки слишком слабый напор, и листва, немного покружившись, оседает на то же место, откуда поднялась. Его действия были так обворожительны и так болезненно грустны своей бессмысленностью, что Торин не выдержал. Он просто открыл скрипучую калитку и отобрал у Рэнди воздуходувку. - Дай сюда, - грубовато сказал он, стараясь не смотреть в глаза-калейдоскопы. – Я сам. А ты иди… закажи мне пиццу. От короткого поцелуя в щёку он увернуться не успел. Да и не хотел. - Хорошо, что вы вернулись, - сказал ему потом Ласси. – А то я подумал, что скоро с ума сойду от «Эй, Джуд». Когда я был маленький, он всегда пел её, когда мне было грустно. Мне тогда помогало, а ему теперь, кажется, не очень. Торин внимательно посмотрел на его умное, подвижное лицо, и решил, что им всем будет полезно скататься в Нэшвилль. Деньги ему, кстати, так никто и не вернул. *** Музыка в гостиной как-то примолкла, Бродяжник ушёл досыпать, ребята по одному заходили прощаться и тоже разбредались. Дождавшись, пока Рэнди останется один, Торин вошёл в гостиную и сел на забытый возле рояля венский стул. Гостиная теперь больше напоминала пункт переработки стеклотары, а её хозяин выглядел бледным, печальным и задумчивым. Торину это его состояние было знакомо как никогда. Рэнди любил кутить, но его запал мог неожиданно сойти на нет, особенно к концу ночи. Та безумная поездка из Нэшвилля в Вегас тоже, на поверку, оказалась не такой уж безумной. Они не доехали до Вегаса, застряв в Рино, за один вечер спустили сумму, о которой Торин не мог думать без содрогания, и Рэнди затосковал среди всего этого шума и ярких огней, запросился домой, напился, от страха, в самолёте, и всю дорогу проспал у Торина на плече, как нежная и печальная Спящая Красавица. За Ласси он, что характерно, не волновался. Когда Торин намекнул ему, что неплохо было бы узнать, как там парень, - страдающий мигренью отец-одиночка только отмахнулся. «Он, кажется, хорошо учился весь последний год и заслужил приключение», - ответил он. – «Пусть поищет себя – в его возрасте это необходимо». Неизвестно, как насчёт себя, но какого-то небритого бомжа Ласси точно нашёл, и Торин совсем не был уверен, что это хорошая находка. - Спой что-нибудь, - попросил он, разглядывая Рэнди. Тот казался каким-то матово-прозрачным от усталости, но не спешил уходить наверх, рассеянно перебирая клавиши. В ответ на просьбу он только чуть улыбнулся, не поднимая глаз. - Я охрип за сегодня. - А если «Однажды мой принц придёт»? - Торин в кои-то веки позволил себе улыбку. Как бы странно это ни звучало, но усталый Рэнди нравился ему больше всего. Он не выпендривался, не делал глупостей и не покупал ничего с «Ибей». Мучающийся от похмелья утренний Рэнди был ещё приятнее – он просто тихонько страдал под тёплым одеялом, глядя снизу вверх большими, грустными глазами, и всем своим видом внушал желание укрыть его ещё теплее. Странно, но даже тогда его возраст почти никак не давал о себе знать. Правда, секс с таким Рэнди становился невозможен, и это был существенный минус. - Я был так похож на Белоснежку с гномами? - Был. Спой, тогда отпущу спать. - Твою любимую «Металлику»? – сам Рэнди настороженно относился к металлу и хард-року, признавая разве что нежные оркестровые кавер-версии. Эта была одна из тысячи маленьких вещей, насчёт которых их вкусы не совпадали. Одна из тысячи причин, которые складывались для них обоих в одно большое «почему я вообще до сих пор с ним?» - Как сам хочешь. Журчание клавиш понемногу превращалось во что-то осмысленное и знакомое, а калейдоскопический взгляд Рэнди устремился куда-то сквозь стену. Куда-то за радугу, далеко, в страну, о которой он однажды слышал в колыбельной; в страну, где небо вечно голубое, а все самые смелые мечты сбываются. В унисон с Джуди Гарланд он мечтал загадать падающей звезде желание, и проснуться там, где все проблемы тают, как лимонные леденцы, а облака остаются далеко позади… И Торин, вдруг, понял, что никогда не отпустил бы его туда. Пусть даже Рэнди был родом из прекрасной, не существующей страны, в которую должен вернуться – всё равно не отпустил бы. Силой оставил бы здесь, на глупой, грязной, грешной Земле, потому что ему, Торину Океншильду, прочно стоящему на ногах заводскому рабочему с фиксированной зарплатой, невыносимо хотелось прикоснуться к чуду, к магии, которая была ему недоступна так же, как игра на рояле. Ему хотелось, чтобы это глупое, неземное существо с куриными мозгами, которое только и умеет, что пить и распевать песенки, любило его и страдало без него. И он вспомнил, что они никогда не говорили об этом, что слово «люблю» в их разговорах относилось только к музыке или мороженому, и просто подразумевалось, что… Рэнди плавным движением снял руку с затихающих клавиш и снова улыбнулся. - В детстве я мечтал стать принцессой, - сказал он. – И жить в замке. Вроде того, что стоит в Диснейленде. Но сейчас я думаю, что из меня вышел бы неплохой король. Роль принцессы теперь больше подходит Ласси. - И что бы ты делал, если б был королём? – Торин внимательно всматривался в его лицо, стараясь найти там ответ. - Я устраивал бы пиры каждый день… мм… носил каждый сезон новую корону и ездил на олене. Таком, как то чучело у нас на заднем дворе. Это какой-то специальный ирландский олень, я смотрел в энциклопедии. Торин усмехнулся, и Рэнди игриво толкнул его ногой. - Эй, не смейся! Я написал это в дневнике, когда мне было лет восемь. И до сих пор считаю, что это было бы просто шикарно. - А… кем был бы я? – почему-то этот вопрос дался Торину нелегко. Рэнди помедлил несколько секунд, и это промедление ясно дало понять, что в волшебном королевстве с ездовыми оленями не было места для кого-то кроме дивных эльфов. - Ты… ты тоже был бы королём. Какого-нибудь гордого северного народа, да. И носил бы подбитый мехом плащ. Помнишь, куртку с меховым воротником, которую я присмотрел тебе в Нэшвилле? Вот такой. И мы… - Жили бы вместе? Вопрос повис в воздухе. Рэнди осторожно опустил крышку, пряча усталые клавиши, и поднялся. - Конечно нет, милый, - сказал он, немного снисходительно глядя сверху вниз. – Мы ведь были бы слишком разные. Но обязательно ездили бы друг к другу в гости. Так, хватит на сегодня. Я спать. Он зевнул, прикрыв рот ладонью, легко поцеловал Торина, и вышел, осторожно переступая через бутылки и даже не делая попыток их поднять. - Слишком разные, нда… - повторил Торин, задумчиво глядя на чучело оленя, заглядывающее в окно. Он вдруг позавидовал Бродяжнику, спавшему сейчас на втором этаже, рядом с Ласси. У этих двоих столько всего было впереди! Вымотанные нервы, выброшенные на ветер деньги, поездка в Диснейленд, скандалы с мистером Бэггинсом… - Тори! – Рэнди бесшумно возник у него за спиной. Он уже успел сменить кимоно на тёплый халат, надеть свои модные, прямоугольные очочки, в которых, обычно читал перед сном, и захватить какой-то блокнот. Торин поморщился. Он не любил, когда от его и без того недлинного имени образовывали всякие дурацкие уменьшительные прозвища. - Ты ляжешь когда-нибудь? - Да-да, разумеется. Прошлой ночью, когда ты разговаривал во сне, я спросил у тебя, где ключи от танка. И знаешь, что ты мне ответил? - Понятия не имею. – Ещё меньше ему нравилась вся эта ночная стенография, потому что «стенографист» не стеснялся зачитывать избранные места за завтраком. Рэнди зашелестел страницами. - Ты сказал… ах, вот. Ты сказал: «Встань у серого камня, когда застучит дрозд, и последние лучи заходящего солнца в День Дьюрина укажут замочную скважину». Что это было? - Ещё раз – понятия не имею. – Звучало на редкость складно для ночного бреда, но всё равно абсолютно бессмысленно. – Какой вопрос, такой и ответ. Иди спать. Узкая, прохладная рука коснулась его щеки, и Торин нехотя поднял голову. Глаза Рэнди сияли даже через немного захватанные очки, и невозможно было не смотреть в них. - Только если ты со мной. Мне нравится задавать тебе вопросы, когда ты спишь, ты тогда такой искренний! Торин почувствовал, что краснеет. - Я всегда искренний, - сказал он, и, отобрав у Рэнди блокнот, быстро поднялся по скрипучей лестнице наверх, на ходу перелистывая страницы. Среди дурацких вопросов и несмешных шуточек, его внимание, вдруг привлекло короткое предложение. Всего одно, в самом низу страницы, исписанной округлым почерком. «Ты любишь меня?» Свой ответ Торин читать не стал. Он и так знал его.