На высоте шестого этажа

      Егор давно заметил, что у Михалыча было особое чутье на возможности выпить. Как только появлялись лишние деньги, на пороге возникал и он — без предварительных планов или договоренностей. Впрочем, жаловаться было не на что: с тем же успехом Михалыч забредал и тогда, когда сам был не с пустым карманом.       Два коротких звонка в дверь — будто пароль — и Егор уже знал, кого увидит, когда откроет. Он даже успел подумать, что на сей раз интуиция подвела Михалыча, ведь и карточка, и остатки денег были сейчас у Веры. Но нет, тот пришел не с пустыми руками, при нем был черный непрозрачный пакет, позвякивавший при движениях.       — Эй, парень, давно не виделись! — весело сказал он, поддевая носами задники разношенных ботинок и поочередно скидывая их с ног. Он всегда разувался при входе, хотя на его месте, пусть даже не совсем босиком — в носках с дырками на пальцах — Егор бы не рискнул ходить по такому грязному полу. — Соскучился? А меня моя Машка под домашний арест посадила, ты прикинь! Как тогда от тебя на рогах приполз — так сразу и посадила. С работы меня каждый раз встречала, я выхожу с завода, а там она на проходной, в полной красе: руки в боки, глаза молнии метают, ей бы скалку еще в руки — и все, хана! Только вчера амнистию получил — надоело ей наконец. А то, представь, она же со своей работы отпрашивалась, чтобы к концу моих смен успеть. А потом под конвоем домой — и под замок. Дочек к теще отправила, чтоб меня не выпустили ненароком. Не женщина, а начальник концлагеря в юбке! Говорю тебе, все зло в этом мире от баб! — Михалыч назидательно приподнял вверх указательный палец. Впрочем, он улыбался при этом.       Егор всегда в глубине души знал, что все Михалычевы пассажи о женщинах как воплощении мирового зла произносятся больше в шутку, чем всерьез. Но ему доставляло особое удовольствие соглашаться с ними, а по глубокой пьяни еще и приводить кучу доводов в пользу этого мнения — в такие моменты он всегда думал о Свете и ощущал себя настолько умудренным и опытным, что теперь ни за что не допустил бы такого предательства. А потом трезвел, вспоминал все, и становилось стыдно. Егор понимал, что и опыта у него, по сути, никакого не было, и предавать его попросту было некому — и этого не изменить.       Сейчас же он поймал себя на том, что чуть ли не впервые воспринял такие слова с той долей иронии, какую в них вложили по факту.       Михалыч стянул куртку, потертую настолько, что нейлон на груди, спине и локтях блестел, и повесил ее на крючок возле входной двери.       — Слушай, парень, ты-то как? — вдруг спохватился он и замер с опущенными плечами. — Я ж так понял, ты звонил, да меня Машка к телефону не пустила. Мобильник конфисковала. И от домашнего трубку с собой забирала, когда из дому уходила. Как в тюрьме, ей-богу!       Егор, конечно, понимал, что при желании Михалыч мог позвонить ему с работы на домашний, который знал наизусть, стрельнув телефон у любого из коллег, но, очевидно, не захотел — чтоб с женой не нарываться или еще почему. Но припирать его к стенке не хотелось, да и смысл?       — У меня все в норме, — кивнул Егор.       — В магазин сходить надо, пока еще не сели? — спросил Михалыч и рефлекторно потянулся назад — за курткой.       Егор помотал головой.       — Нет. У меня все есть.       — Как есть? — опешил Михалыч. — Я же помню, как в тот раз мы последнюю банку солений Машкиных доедали.       Ага, выходит, что продукты кончились, он если не знал наверняка, то догадывался, но на связь все равно не вышел. Нет, такое случалось и раньше, но тогда в заначке оставалось хоть что-то из еды.       — А я в один дальний шкафчик пакет с крупами положил и забыл. Потом нашел. Еще не кончились. Так что в магазин не надо, — постаравшись придать лицу самое честное выражение, сказал Егор.       Он сам поразился, как легко сочинил это — прямо на ходу, раньше за ним не наблюдалось такого таланта к вранью. Но и рассказывать о Вере почему-то принципиально не хотелось.       Михалыч пожал плечами и вразвалочку протопал на кухню.       — Ну и вонища у тебя тут! — воскликнул он и водрузил на стол пакет с бутылками.       — Ты же в прошлый раз не вынес мусор, — напомнил Егор.       — Виноват. Каюсь. — Михалыч развел руками. — Вот прямо сейчас на площадку и вытащу, чтобы больше не забыть, — захвачу, когда пойду домой. Да и воздух посвежее будет.       И он подцепил за узлы ближайшие два мешка и потащил их в коридор. Едкий, тошнотворный запах от потревоженных гниющих продуктов только усилился, повиснув тяжелым шлейфом по пути в коридор.       Егор постарался загнать инвалидную коляску между столом, стеной и хлипкой дверью с дребезжащим стеклом так, чтобы создавать как можно меньше помех — на кухне и двоим ходячим разойтись было трудно, а с его коляской и габаритами хоть и жилистого, но рослого Михалыча, который и без того своими размашистыми движениями вечно норовил что-нибудь сшибить или обо что-то удариться, это становилось настоящей проблемой. Проводив взглядом следующую пару мешков с мусором, отправлявшуюся на лестничную площадку, он поморщился и потянулся к пакету на столе. Дернув за ручки, опустил вниз края. Четыре бутылки по ноль семьдесят пять — а, Михалыч явно пытался загладить вину! — несколько банок со шпротами, баклажанная икра, хлеб.       Егор задумчиво провел пальцами по стеклу одной из бутылок, хранящему остатки уличной прохлады. Во рту — в предвкушении — сам собой возник вкус алкоголя. Вот только обычного нетерпеливого ожидания приближавшейся пьянки не было. Напротив, внутри скользким червячком шевельнулись чувства гадливости и стыда, которые пробуждались обычно не раньше похмельного утра.       Михалыч тем временем разделался с мусорными пакетами и, вернувшись на кухню, по-хозяйски выставил на стол пару стопок — хрустальных, из какого-то набора праздничной утвари, пылившейся у матери в серванте еще с советских времен.       — Надо же, — удивился он, — не припоминаю, чтобы когда-то видел у тебя столько чистой посуды за раз.       — Мне было нечем заняться, — буркнул Егор, искоса глядя, как Михалыч открывает одну из бутылок и булька за булькой наполняет стопки.       «Первая» была опрокинута, конечно же, за встречу. Жгучее тепло опустилось вниз по пищеводу, а из живота начало расходиться по всему телу. Довольно быстро ударило в голову, что и неудивительно после такого воздержания. Михалыч-то, небось, несмотря на все ухищрения жены, умудрялся регулярно промачивать горло — у него к такому был особый талант. Егор не видел его трезвым ни разу за все годы знакомства — всегда хоть немного да подшофе. Впрочем, его адекватность не страдала от этого.       — А это что? — удивленно воскликнул Михалыч, приподняв вафельное полотенце с голубыми — на этот раз — цветочками по краю, прикрывавшее тарелку с еще теплыми оладьями. Схватил одну, откусил и, пожевав, еще более удивленно спросил: — Там что, внутри яблоки?       Егор кивнул, опустив глаза. Вера действительно каким-то там образом вмешала порезанные кубиками яблоки в тесто перед жаркой — вышло, как и всегда, вкусно: сладкие оладьи с приятной фруктовой кислинкой.       Днем, после возвращения долгов и последующего разговора, Егор, вернувшись в квартиру с балкона, не мог перестать улыбаться. В тот момент все казалось невероятно радужным и легким. Работать, правда, от избытка эмоций все равно не получалось. Но это его совсем перестало волновать. Пережить еще несколько часов, дождаться вечера и опять говорить с Верой — вот что было важно.       Но с ней, как оказалось, ничего нельзя планировать заранее. Через несколько часов Вера действительно вновь появилась на своем балконе — чтобы сообщить, что у нее опять будут гости: какая-то пара подружек. И что, вероятно, они не станут засиживаться допоздна, а пойдут куда-нибудь еще — все вместе. Егору это совсем не понравилось — слишком отдавало любовными приключениями, а думать в таком контексте о Вере не было никаких сил!       Он едва сдержался, чтобы не устроить опять какую-нибудь глупую сцену, о которой пришлось бы потом жалеть. Ну, кем он ей был, в самом деле? У Веры за пределами балкона была целая жизнь, в которой она прекрасно обходилась без соседа в инвалидной коляске. И что, ей теперь надо было плюнуть на все и развлекать его? Чушь!       Егор снова и снова крутил в голове эти мысли, надеясь так себя успокоить. Но попусту — желать увидеться с Верой не получалось себе запретить.       Оладьи, которые она оставила ему на вечер, не лезли в горло. Он лишь попробовал парочку — и оставил тарелку с ними, почти не тронутую, на столе.       — Слушай, как вкусно! — восхитился Михалыч и потянулся еще за одной оладьей.       Егор коротко глянул на него, на мгновение подняв глаза. Рад ли он был появлению своего товарища и собутыльника? Появлению-то, пожалуй, рад. Все же с ним единственным за последние годы можно было пообщаться по душам. А вот грядущая пьянка восторгов не вызывала. Нет, выпить все же хотелось — почти нестерпимо — но Егор слишком хорошо знал себя и понимал, что одним вечером все не закончится и тягучее запойное забытье снова накроет с головой. Михалыч ведь неспроста принес аж четыре бутылки. Выжрать столько за раз невозможно при всем желании. Зато в ближайшие дни не придется бегать за добавкой для Егора и нарываться на конфликты с женой. Но если раньше запой был хорош тем, что позволял почти не думать о реальности, как бы выпасть из нее, то теперь именно этим и пугал.       — Еще по одной? — бодро поинтересовался Михалыч. Вопрос, естественно, был риторическим, и стопки наполнились раньше, чем можно было выдать хоть какую-то реакцию.       Они выпили. Михалыч закусил оладьей, опять похвалив ее вкус. Егор попытался, дыша глубоко, перебороть жгучую горечь, но все же не выдержал и, последовав примеру, потянулся к тарелке с Вериной стряпней. Тем более, если накидываться водкой так быстро и без закуски, его надолго не хватит.       — Признавайся, откуда у тебя эта прелесть? — спросил Михалыч, хитро подмигнув, и кивнул на оладьи.       — Сам делал, — понимая, что на сей раз вранье не задалось, сквозь зубы бросил Егор — нужно было его совсем не знать, чтобы поверить в такое.       Михалыч громко рассмеялся:       — Ну ты и шутник!       Егор даже не улыбнулся в ответ. Молча открыл одну из банок со шпротами, потянувшись через узкий проход, взял нож, валявшийся у раковины, и принялся нарезать хлеб с таким пылом, что на пластиковом покрытии, и без того иссеченном множеством отметин, оставались новые зарубки (разделочной доской Егор, как и сейчас, почти никогда не пользовался). Подломленная ножка стола при каждом движении издавала тихий унылый скрип, а сам стол опасно пошатывался.       — Ладно, не хочешь — не говори, — с некоторой растерянностью в голосе сдался Михалыч и расставил в стороны бутылки, которые от тряски премерзко позвякивали друг о друга.       — Закурить есть? — спросил Егор, когда закончил с хлебом. На изрезанном вдоль и поперек целлофановом пакете с эмблемой хлебозавода теперь красовалась большая куча тонких ломтиков вперемешку с крошками. Тащиться в комнату за своими сигаретами не было никакого желания, тем более что с Михалычем они все равно курили одинаковые.       Тот молча вытащил свою пачку вместе с зажигалкой из заднего кармана джинсов и положил на стол. Егор закурил и придвинул поближе банку из-под кильки, служившую пепельницей на кухне.       — У Машки моей опять бред ревности включился, — пожаловался Михалыч, видимо, чтобы разрядить обстановку. И тоже закурил. — Ее послушать, так я на заводе не работу работаю, а баб осеменяю — всех подряд, даже старуху-вахтершу. Тьфу! А зарплату мне, видимо, так платят, за присутствие. Или нет: за то, что я у жены директора под юбкой делаю — Машка ведь и по ее честь проходиться любит. Хотя лично я даже не знаю, есть ли у директора жена. — Он вздохнул и, зажав в зубах сигарету, с очень несчастным видом принялся делать себе бутерброд.       Егору доводилось видеть супругу Михалыча. Как-то раз она гоняла его, едва стоявшего на ногах, но упорно пытавшегося улизнуть, по двору. Тогда, кажется, все соседи, что были дома, выскочили на балконы или прилипли к окнам, наблюдая за шумным зрелищем. Егор тоже наплевал на чувства благородного семейства, живущего через стенку, и показался наружу — тем более что это именно у него Михалыч тогда и наклюкался.       У этой самой Машки была странная особенность: своего мужа она могла встречать с работы, запирать дома, устраивать скандалы на весь двор, но при этом никогда не позволяла себе заламываться в чужие квартиры, где он квасил (а в том, что она знала все адреса и явки, сомневаться не приходилось). Михалыч полагал, что причина в ее природной скромности и нелюдимости, мол, она с молодости была стеснительной и никогда не ходила по гостям.       Пару лет назад он приносил семейные фотки — тогда его младшая дочка пошла в первый класс. Худенькая рослая девочка (выше всех одноклассников на полголовы и больше) с огромными бантами на светло-русых волосах и грустными голубыми глазами невероятно походила на отца. Впрочем, как и старшая дочь — она, кстати, в этом году заканчивала школу, а Михалыч с осени выл от связанных с этим расходов. Глядя на его жену, можно было лишь порадоваться, что дети внешне ничего не взяли от матери. Она была невысокой и коренастой, с безнадежно заплывшей жиром фигурой, выбеленными перекисью до желтизны волосами и цепким, тяжелым взглядом маленьких темных глаз. И выглядела старше супруга, хотя по факту была моложе лет на шесть или семь. Михалычу исполнилось сорок пять в этом году, но, несмотря на весь его образ жизни, ему трудно было дать больше сорока на вид. «Это потому что я заспиртовался, — любил говаривать он. — Долго хранюсь и не порчусь».       — Нет, я ей, конечно, изменял по молодости, — снова вздохнул он, уставившись на готовый бутерброд. — Было дело — не скрываю. Ну, так то давно было. Я уж лет пятнадцать налево не хожу. Наелся этого как-то с возрастом, знаешь ли. Да и силы стали не те. Чем на стороне что-то выискивать, придешь домой уставший, прижмешься к Машке — и хорошо! Эх! А она не понимает, дура-баба. Как привыкла мне истерики катать за измены — так и все, не остановишь. И вот, мне кажется, даже знает, что я больше ни с кем, кроме нее, а все равно… Придумает себе проблему, накрутит всех — ну, что за женщина? Ксантиппа!       — Че-его? — Егор, делая затяжку, чуть не поперхнулся от удивления.       — Ксантиппа, — с довольным видом повторил Михалыч. Выглядело так, будто ему лестно, что на это странное словечко обратили внимание. — Жена философа древнего, как его… Сократа. Дурная, сварливая баба, ну прямо как моя!       — Откуда такая осведомленность? — изумился Егор. У него в универе был курс философии, но ни о какой жене Сократа он и слыхом не слыхивал.       — Да я это… — Михалыч засмущался. — Из газеты. Мы как-то с мужиками в каптерке при цехе пивка собрались попить, а в газету эту была рыба завернута. Так я и вычитал, пока рыбу чистил.       Егор расхохотался.       — Ну, вот, парень, хоть повеселил я тебя, — добродушно заулыбался Михалыч. — А то все сидишь смурной — ну, да ты это дело любишь. Давай еще по одной — за хорошее настроение.       Он нацедил еще водки и сделал второй бутерброд. На сей раз алкоголь пошел как родимый — расслабил окончательно, а в голове разлилась приятная вязкая муть.       — А сколько раз я уходил от нее, пока детей не было! — ностальгически протянул Михалыч, опрокинув стопку. — Думал: все, порву, начну новую жизнь. Ну, нахрена мне этот трах мозга? Она что, последняя баба в мире, чтобы так себя со мной вести? Не последняя. Да и я ничего вроде — ну, был еще тогда. А потом ведь все равно возвращался — люблю. Да и хорошая она, хоть и мегера. А уж как старшая родилась — так все, ну, как я ее с ребенком брошу? Уже и уходить перестал.       Он занюхал рукавом, сделал последнюю затяжку, затушил бычок в банке из-под кильки и принялся за бутерброд.       Егор вздохнул, докуривая свою сигарету. Биографию Михалыча он знал наизусть — хоть ночью буди и спрашивай! Все эти истории повторялись из раза в раз, из пьянки в пьянку, практически не меняясь в деталях и описаниях. Он гадал иногда, Михалыч просто забывает, что их рассказывал, или ему доставляет некое удовольствие снова и снова переживать эти моменты собственной жизни. Впрочем, выпимши Егор и сам бывал не лучше — он мог часами не замолкать, вспоминая Свету и — изредка — мать.       На ум пришел недавний разговор с Верой о том, почему женщины не уходят от мужей, которые к ним погано относятся. Она тогда сказала, что дело в ценностях, но не сказала, в каких. Что нужно ставить во главу угла, чтобы всю жизнь мучиться, живя в скандалах и терпя неуважение? Касательно себя Егор знал ответ. Но вряд ли для всех он был одинаков. К примеру, что держало Михалыча с его Машкой? Ведь и мужики порой не уходят от жен, с которыми не бывают счастливы.       Михалыч тем временем живописал одну за другой сцены собственной семейной жизни, то пересказывая события последней недели, то возвращаясь во времена далекой молодости. Его послушать, так они с женой вечно жили как кошка с собакой. А то, что за годы знакомства Егору довелось увидеть собственными глазами, лишь подтверждало это.       Возможно, задайся Михалыч целью, он и сейчас сумел бы найти себе неплохую бабенку за сорок, которая бы закрыла глаза на проблемы с алкоголем и алименты до совершеннолетия детей. Мужик-то он был хозяйственный и работящий, да еще и по натуре мягкий и добродушный. Нет, Егор, конечно, не считал себя таким уж знатоком женских душ, чтобы с уверенностью утверждать подобное. Но в свое время мать рассказывала о коллегах-ровесницах, которые с готовностью вцеплялись в подобных Михалычу кавалеров и уверяли, что их бывшие жены ничего не понимали в колбасных обрезках.       Конечно, сейчас Михалыч мог отговариваться дочерьми, мол, не хотел оставлять их без отца. Но до рождения старшей он со своей Машкой достаточно лет прожил, ничем почти не связанный — даже браком, в который они вступили, только узнав, что скоро станут родителями. Что держало его тогда, тем более что и налево он, как признается, похаживал?       Может, права Вера, и люди в таком положении и впрямь, несмотря на все жалобы, все же довольны? В конце концов, у Егора у самого со Светой было не все гладко. А частенько так и вообще казалось, что это самое «гладко» наступает только в особых, исключительно редких случаях. Но о том, чтобы первым разорвать отношения, у него и мыслей не было. А вот Света с определенного момента — курса со второго, наверное, — начала практиковать расставания «навсегда», за которыми спустя несколько дней или недель все же следовал акт примирения, в процессе которого Егор шел на новые уступки или давал те обещания, которые не готов был дать раньше.       Они усадили больше половины бутылки, когда Михалыч достал очередную сигарету и, поднеся к ней зажигалку, вдруг спохватился:       — А что мы здесь-то коптим? На улице не жара, конечно, но все же весна, как-никак! Пошли на балкон, пускай соседи твои икру пометают!       Егора к тому моменту успело уже хорошенько расслабить от выпитого. Приятно плыло перед глазами, а состояние было как нельзя лучше располагавшее к откровенным, задушевным разговорам. Но от слов Михалыча его мгновенно поддернуло.       — Нет, не стоит… — отрывисто произнес он, резко подобравшись и вжавшись в спинку инвалидной коляски. — Я не хочу.       — Эй, да ты чего, парень? Не дрейфь!       Егор отвел взгляд. Нет, он не дрейфил. Он потяжелевшим, затуманенным алкоголем разумом пытался прикинуть, была ли Вера дома или уже ушла со своими подругами куда-то, куда они собирались… Пожалуй, должна была уйти. А если нет? Если она увидит его пьяным, да еще впридачу и Михалыча, который может по простоте душевной сболтнуть любую глупость? А если и не сболтнет, все ведь во дворе знают, что он алкаш, а если он вместе с Егором, то вывод напрашивается сам собой…       — Да что ты вечно из-за этой идиотской семейки переживаешь? — фыркнул Михалыч. — Какого хрена? Они не могут тебе запретить пользоваться собственным балконом!       Егор помялся немного, а потом демонстративно вытряхнул сигарету из пачки и закурил — на кухне. Надо было видеть, сколько возмущения было во взгляде Михалыча в этот момент!       — Эти соседи больше не живут здесь, — нехотя пояснил Егор. — Съехали зимой.       Он медленно и максимально расслабленно выпустил облачко дыма изо рта — так, словно эта тема не имела для него никакого значения.       — Съехали? — Михалыч удивленно приподнял брови и тоже прикурил. — И кто же сейчас там обитает? — Этот вопрос он задал, казалось бы, очень отстраненно, но его внимательный с хитрецой взгляд выдавал особую заинтересованность.       Егор помедлил, но, решив, что врать бессмысленно, отрывисто ответил:       — Да так… Соседка.       — Молодая? — заговорщически прищурился Михалыч.       Сделав очередную затяжку, Егор кивнул.       — А-а! — Михалыч хлопнул себя ладонью по лбу. — Так это ж, небось, та, что на Ниве ездит! — И в ответ на удивленный взгляд Егора пояснил: — Видел ее во дворе. И слышал, что она в соседний от тебя подъезд заехала — зимой как раз. Ничего так, бойкая девица. И хорошенькая!       Егор понял, что краснеет. И ничего с этим сделать не мог. Только отвел глаза, плеснул себе еще водки и залпом выпил.       — Тебе эта соседка оладьев напекла? — осторожно поинтересовался Михалыч.       — Да. Она. — Врать, когда все и так понятно, было бы глупо и бессмысленно.       Михалыч долго молчал. Выкурил свою сигарету. Потом наполнил стопки — в который уже раз? Выпили без тоста, но неуклюже чокнувшись — чтоб уж не совсем как на поминках.       — Слушай, парень, — он вдруг вскинул голову, — ну, а что ты теряешься? Хорошая девчонка! Она ведь и за продуктами тебе ходила, да? — чуть виновато спросил он и, не дожидаясь ответа — да, пожалуй, и не нуждаясь в нем — продолжил: — Так ты смотри, может, у вас чего и выйдет? Не все же тебе по Светке этой проклятой убиваться!       Нет, это было уже слишком!       — Дурак ты, Михалыч! — зло выкрикнул Егор. — Ну, что у нас выйдет, а? Ты хоть головой-то думай, прежде чем говорить!       Он схватил бутылку и одним движением свинтил крышку — хотел было хлебнуть из горла, но с этими чертовыми новомодными набалдашниками на горлышках, дозирующими все по булькам, такой фокус был невозможен. И Михалычу еще приспичило купить ту водку, что была подороже! С дешевой таких проблем бы не возникло.       Пришлось трясущимися от злости и еще неизвестно чего руками наливать себе — с горкой, плеснувшейся через край, стоило только поднять стопку от стола — чтобы выпить залпом, не задумываясь.       Егор едва успел перевести дыхание, как снова потянулся к бутылке.       — Эй-эй, парень, стой! — Михалыч обеспокоенно схватил его за руку. — Ты чего это накидаться решил? Завтра знаешь, как хреново будет?       — Знаю, — сквозь зубы процедил Егор. — Первый раз, что ли? — И, резко вырвав свою руку из его захвата, добавил: — Тебя это не касается!       Егор уже был в том состоянии, когда градус алкоголя переставал ощущаться. Водка пилась, как вода, оставляя лишь терпкую горечь во рту. Самое обманчивое состояние, когда организм уже пресыщен выпивкой, а все новое, что заливаешь в себя, оседает в желудке, чтобы отравлять потом еще долгими часами.       Но сейчас было все равно — просто хотелось забыться. Не думать ни о чем. Ничего не чувствовать. Уткнуться взглядом в одну точку — на стене, окне — неважно, где — и ощущать, как все медленно плывет перед глазами, и накрывает сладостным, желанным безразличием.