abyss on the tip of clockwise

В его жизни много красного. Яркого, противного грязного. Много крови, боли и обжигающего дыма. Волосы все пропахли горьким табаком, и зимней стужей. Кожа будто выцвела окончательно, хотя казалось куда хуже. И на белом слишком хорошо было видно красное. В темных переулках с разбитыми фонарями и лицами так тем более — да ужаса тошнотворно. Так заебало и надоело — до невозможности и края не видно. И все вокруг, как на зло, было раздражающе-красным, горячим, но согреться, почему-то, никак не получалось. По ночам душная комната превращалась в морозилку, одеяла в тонкий слой льда и тени на стенах и сознании сгущались одинаково быстро и часто, как кофе в его грязном стакане по утрам. И возможно, он сходил с ума, но только отчасти. Шагал к бездне отчаянно, как и минутная стрелка приближалась к следующему часу — безысходно и безвозвратно. Но Дейву было плевать. Он лишь продолжал смотреть Джону в глаза, тонуть в этой беспощадной синеве едкого аквамарина, и спасаться от удушающего красного вокруг. Хватать его за руки «чисто случайно» в людной толпе и давить из себя вымученную улыбку — потому что иначе не умел, но порой сильно-сильно хотел. И также случайно касаться его плеч, бедер и тела в целом, как за спасательный круг в кроваво-красном океане, как за последнюю возможность выбраться и забраться куда-то повыше, чем просто край «ебанного ничего». Чтобы однажды осознать, что собственоручно привязал себя слишком крепко и сильно, без возможности выбраться. И небо, даже небо, было красным. И потому он не видел его большую часть времени — прятался за шторами, за темными очками, из-за которых день в ночь превращался и голову не поднимал. Смотрел только вперед, на красные огни светофоров и всегда сворачивал на менее людную улочку. Джон первое время возражал, противился и упирался, да говорил что хочет увидеть куда больше города, красивых мест и людных улиц с памятниками. Но Дейв отвечал лишь, что на кучи мусора можно было и у себя посмотреть, в своем холодном и скучном Вашингтоне. Хотя кто здесь именно наискучнейший, Дейв все еще решить не может. Претендентов на эту роль больше, чем кажется. Да и на самом деле, Дейв не понимал до конца, что Джон забыл в этом штате, в самом тухлом во всей Америке — будто умирающая птица на солнцепеке. В этом городе в частности, где люди живут быстро, умирают ярким камнем с многоэтажки и по телику с громкими заголовками. И с вечно красным, будто бы над ними самый настоящий ад, небом над головами. Потому что вокруг, блять, было много красного, ядовитого, тошнотворного. Мертвого и черствого. А Джон был сине-голубым и по-нормальному ярким, как летнее небо после дождя, что Дейв видел когда-то однажды на западном побережье. Холодный ветер моря, глоток холодной колы из ящика со льдом, долгожданный отдых после долгой дороги домой. Живой. Настоящий. И Дейв правда мог утонуть без этого. Утонуть и захлебнуться в пыли дорог, несканчаемого жара-холода и контраста. От тонны противоречий в своей голове — все подталкивало только ближе к ебучему краю. И крепко сжимая Джона в своих руках, называя это объятиями и позволяя себе секундные слобасти, Дейв чувствовал себя дома. Ему хотелось согреться, сжимая в руке настоящую льдышку. Говорят же, что дом там, где твое сердце, если оно живое все еще, конечно. И получается, что это все бред, потому что иначе — Дейв уже давно сошел с ума, а минутная стрелка шагнула за край, развалившись на кусочки где-то на дне между четырьмя и восьми. Сердце застряло под чужой голубой толстовкой или прилипло вместе с грязью к желтым нелепым ботинкам, что так не подходили под серый асфальт и бензиновые лужи. Когда они прячутся в унылом кафе от дождя, что для Дейва как чертово чудо, сваливается прямо на голову, он забывается опять. Смотрит в глаза Джона необъяснимо долго и подозрительно — видит там звезды, небо, океан. Когда Джон смотрит в глаза Дейва, то видит лишь черную зияющую пустоту солнечных очков в пасмурный день — самая настоящая бездна. И Дейв на самом ее краю, минутная стрелка толкает его в спину. Потому что никто не хочет падать туда первым. И цепляться за Джона так легко, так просто и так невероятно необходимо, что нет никакого страха или даже мысли о том, что утащить его можно на дно за собой. Он легкий, воздушный — не свалится. — Эй, Дейв. — тянет Джон мягко-мягко и тихо, так спокойно и умиротворенно, с головой зарываясь в мягкий, красный и клетчатый плед. Он сидит рядом, дышит громко, взволнованно и легко, и пахнет от него морем в майскую ночь. Дейв вновь и вновь задерживает взгляд на чужом лице непозволительно долго и лишь вопросительно смотрит, поднимая очки наверх, совершенно не стесняясь и оставляет их путаться в волосах. Его глаза красные и это самая настоящая вершина всей злости и ненависти к самому себе. Как чертова вишинка на огромном торте. Джон всегда говорил, что это красиво и необычно. Дейв каждый раз сухо смеялся, но никогда не верил. Дейв знал, что Джон врать не мог, не умел и не собирался. — Чего тебе? — голос у Страйдреа сухой и грубый, возможно, из-за сигарет, что истребляются им как самая опасная вещь на планете. Так и было же, ну. Он говорит с Джоном мало, улыбается еще реже. Потому что думает, что одно его слово может порезать не хуже острозаточенного ножа из его холодильника. Джон не отвечает, лишь подтягивается чуть ближе, а волосы разлохмаченные больше обычного — плед сползает на плечи. И его глаза, о черт возьми, действительно блестят и сияют в вечернем полумраке. Очки остаются лежать где-то на тумбочке и он, совсем немного, почти незаметно, но щуриться. Это выглядит забавно, мило, о-х-у-е-н-н-о. Когда он пододвигается еще ближе, то у Дейва, какое совпадение, заканчивается воздух и он судорожно дышит и чувствует что-то очень-очень странное. Земля уходит из-под ног. — Ну так чего тебе, Эгдерп? Если что, то в эти тупые гляделки можно и с Кэлом сыгрануть. — в его рту сухо, как в самой настоящей пустыне и воздуха действительно не хватает, будто кто-то перекрывает весь кислород за чертову неуплату. Телевизор с дерьмовым фильмом, ноутбук с незаконченными делами — все это уходит на второй план, убирается в сторону и не имеет никакого значения. Красные кнопки мигают по очереди. Руки Джона, как обычно, холодные, забираются под чужую красную толстовку и у Дейва сердце останавливается, теряется под тонной железного хлама и разбивается о серый асфальт. Эгберт улыбается так, как обычно это делает, будто сейчас ничего такого не происходит. И Дейв ждет эту его противную фразочку о том, что он самый черно-белый, из всех возможных, натуралов и того момента, когда можно будет уже выдохнуть. Чтобы потом вновь задышать нормально. Дышать пылью и плесенью, духотой и безысходностью. Как обычно, без изменений в прогнозе погоды по телику. И без особых перемен в жизни. И это происходит довольно быстро, но совсем чуточку ожидаемо — очередное возмущение не успевает даже сорваться с губ, как Джон ловит его своими, точно такими же сухими и искусанными губами, и закрывает глаза. Минутная стрелка шагает за край. Сердце Дейва, неожиданно, выпрыгивает из груди и он не понимает, нравится это ему или нет. У него в голове непонятный фейерверк и слишком много голубого. От чего возникают странные эмоции — это до противного ужаса иронично и по-тупому смешно. И все идет не так, как положено и он дышит чужим дыханием, ветром моря западного побережья, запахом сырых дорог в полночь и понемногу наполняется жизнью. Дейв ничего не делает, глупо и тупо смотрит перед собой и впервые, или, всего лишь, во второй раз за всю жизнь находится в откровенном замешательстве. Но это все равно длится недолго, а Дейву кажется, что целую вечность, когда Джон осторожно и медленно отстраняется, дышит все также громко, взволнованно и гулко, смотрит так наивно по-доброму. И ему, кажется, совершенно не страшно, что будет дальше. Дейв любил его глаза. — Ты спрашивал, что я здесь забыл, да? Дейв любил его. Его руки и холод. Джон в последний раз смотрит на Дейва, а затем закрывает глаза, прежде чем уткнуться в перекат бледного плеча, чтобы затем невнятно и тихо пробурчать, скрывая свое собственное смущение: — Тебя. — его щеки красные, глаза покрасневшие, как и губы и впервые в жизни Дейву нравится такой красный. Живой, бледноватый, теплый. И Дейв обнимает его, зарывается носом в черные, словно ночь за окном, волосы и еле заметно улыбается, прекрасно понимая, что никакие слова не нужны. Да и он слишком крутой для каких-либо сопливо-романтиных фраз в данный момент, потому просто сжимает его чуть крепче, натягивает сползший плед повыше и затем восвсе позволяет заснуть себе так до утра. Чтобы утром проснуться в обнимку с клетчатым одеялом, обнаружить на столе чистую кружку с вкусным чаем, вместо кофе, и одного улыбающегося так мило и охуенно, чудика рядом с собой. И понять, что в этот момент все полетело в бездну. В аквамариновую.