placebo

после окончания затяжной зимы апрель встречает чонгука мерзкой оттепелью, грязными разводами луж под ногами и отвратительным щебетанием глупых школьниц на автобусной остановке об их новых и всепоглощающих влюбленностях из-за прихода весны, согревающей юные сердца. чон закатывает глаза, стараясь не слушать этот бред, упорно генерируемый подростковым сознанием, да кличет дураками всех тех, кто считает весну средством от депрессии, изнурения и замороженного в период зимних вьюг сердца. в конце концов, весна — не таблетка плацебо, чтобы лечить чужие болезни, но только отчего-то никто этого понять не в состоянии. чонгук осторожно высовывается из приоткрытого окошка автобуса, несколько минут стоящего в пробке, и впивается усталым взглядом в небо. разводы блеклых туч комками свалявшейся ваты виснут над линией высоток, без остатка проглатывая весь сочный цвет небесной синевы — чон впервые за долгое время щурится не от бьющего в глаза зимнего солнца, а от промозглой серости растаявшего снега. на улице сегодня непривычно тепло, но сильный ветер, бьющий случайных прохожих ледяными пощечинами, никуда не исчезает, бесшумно гоняет сухую пыль вдоль заполненных до отвала магистралей. в пятницу подобная загруженность неудивительна — желание поскорее очутиться в своих уютных домах движет людьми, их быстрым темпом, который они задают своей жизни, но, как иронично, они лишь больше задерживают друг дружку. чонгука все это малость раздражает. честно говоря, сама суетная жизнь, вечно куда-то устремляющаяся, его выводит из состояния равновесия, выбивает как ничего не значащую материальную точку из системы, пребывающей в положении покоя. в последнее время аллегорический симбиоз дерьмовой реальности особенно давит вместе с осточертевшей в край подработкой и не пойми откуда взявшимися хвостами в учебе. безумно опустошающее, все такое печально-депрессивное, словно драматический театр на выезде опять ставит свои спектакли в неправильное время и в ненужном месте — в его жизни. чону бы затянуться тошнотворными, горьковатыми сигаретами, которыми без конца и края травятся его одногруппники под лестницей у запасного входа в здание университета, чтобы стало хоть каплю легче, да только всякое желание отсутствует напрочь. изможденность изнутри пожирает, словно какое-то чудовище из сказок, непомерно угнетает, заставляя чувствовать себя до чертиков разбитым. все его мысли вращаются по замкнутому кругу — учеба-работа-учеба-работа, — и чонгуку кажется, что из-за этого ужасающего постоянства он упускает нечто важное. тратит время впустую и делает то, чего абсолютно не хочет. сердце болезненно ноет, а еще рвется к единственному своему спасению, к скользкому полумраку, где всегда пахнет дымом ароматических палочек и персиками, где на темно-синем ковре в гостиной разбросаны мягкие подушки и теплый плед, в который можно укутаться прохладными вечерами вдвоем. его сердце немыслимо тянет к юнги, и у чона челюсть сводит от бесконечного желания обнять мина в это мгновение. уткнуться бы сию же секунду лицом в чужую макушку, зарываясь носом в темные волосы, и больше никогда не покидать ни своего хена, ни границы обозначенной комфортной зоны. часы отражают на экране смартфона 18:07, когда чонгук наконец оказывается около дома. любимые ботинки песочного цвета вымокают насквозь, пока он переходит дорогу, а волосы слегка завиваются от повышенной влажности. чону жарко, взмокшая челка липнет ко лбу, неприятно щекочет кожу, и парень раздраженно убирает ее назад. одеваться не по погоде, кажется, его жизненное кредо, призвание неудачника, щедро подаренное сеульскими перепадами температур. тучи на небе сгущаются, и вязкой консистенции воздух виснет над задыхающимся в выхлопных газах городом. чонгуку от этого немножко дурно. ему думается: когда-нибудь асфиксия сожмет его легкие плотным кольцом, и он окончательно загнется — поэтому чон как можно скорее заходит в дом, чтобы вдохнуть глоток не загаженного воздуха, нажимает кнопку лифта и ждет. тело неприятно ломит, а конечности отчего-то немеют — острая пасть госпожи-усталости смыкается на его горле, и чонгуку уже ничего не хочется, кроме как хотя бы ненадолго избавиться от этой амбивалентной фрустрации. пока он добирается до квартиры, то успевает почти застрять в старом и противно скрипящем лифте, несколько раз к ряду уронить ключи — будь они неладны — и почти поддаться мысли выйти в окно, но. он с отчетливой ясностью понимает, что это будет наиглупейшим его решением, особенно когда буквально в паре шагов ждет юнги. теплый и домашний юнги, перманентно забывающий закрыть дверь после его ухода. юнги, который совсем не умеет создавать вокруг себя уют, но неизменно творящий его внутри самого чонгука своими худощавыми руками. юнги, чья сущность временами буйна и несоизмеримо кидается из одной крайности в другую, не жалея ни сил, ни уже выстроенного фундамента собственного внутреннего мира. его милый и любимый юнги, не способный усидеть на месте, не терпящий загоняющих в рамки ограничений, но отчего-то по-прежнему остающийся с чоном. в коридоре темно, приятно пахнет чем-то сладковатым, и младший не может насытиться неудушающим воздухом. этот запах дома, привычный ему, ставший для него спасительным кругом в целом океане вездесущих проблем, он готов на весь отведенный для него кислород выменять. все потому, что только здесь он действительно может дышать. чонгук скидывает у входной двери свои промокшие ботинки, медленно треплет волосы да, кое-как перебирая негнущимися ногами, плетется на приглушенный свет, невесомым северным сиянием льющийся из комнаты. и тут же замирает. он созерцает, пожалуй, самое противоречивое видение из всех возможных. даже не-слепящее солнце в зените самого холодного из существующих оттенков не кажется ему такой метафорической фантазией и выглядит гораздо реальнее, чем укутанный в одеяло и сидящий на подоконнике у распахнутого настежь окна старший. пуховое нечто спадает по его коленям, к босым ступням, к сброшенным на пол махровым носкам, открывает оголенные плечи и изящные ключицы с расползающимися по коже засосами, оставленными чоном вчерашней ночью. в тонких пальцах юнги кружка с какао, а на испачканных губах цветет мягкая улыбка. чонгук не может отвести взгляда, и ему чудится, что серое небо бесшумно глотает юнги, обволакивает собой, становясь оттого будто ярче, светлее и пленительнее. мин не сразу его замечает, только когда поворачивает голову в сторону. он видит чона, улыбается — улыбается так широко и тепло, что у парня от этого зрелища сердце ухает далеко в пятки, — и нараспев тянет: "с возвращением, чонгук-и. как прошел твой день?" чонгук никогда не скажет, что еще дерьмовее, чем вчера. не признается, заглушит все таящиеся глубоко внутри крики в оглушительном "все в порядке" и закусит и без того изодранную в кровь губу, пока затянувшееся молчание не начнет резать уши. юнги недовольно хмыкает и медленно отворачивается, вновь устремляя взгляд на небо, проваливаясь в него с головой, подбирает с пола одеяло и неловким движением тянет на себя дрожащими руками. младший спешно подходит к хену и помогает ему, кутает в теплое одеяло и присаживается рядом. он берет ослабшие ладони мужчины в свои, подносит к обветренной коже щек и крепко-накрепко прижимает их к себе, тянется к старшему, как цветок к необходимому свету. маленькие ладошки приятно холодят лицо, и чонгук облегченно выдыхает, наконец-то полностью ощущая свободу от всего тяготящего. от рук юнги пахнет недавно купленным детским мылом и едва ощутимо таблетками. парень порывается спросить, пил ли мин осточертевшие транквилизаторы, но тот словно предчувствует вопрос и прикрывает пальцами рот чона, плавно касается нижней губы да принимается нежно гладить. младший от такого готов расплавиться, ему страшно хорошо, и он по-честному не знает, куда себя деть от этого разливающегося в груди чувства. юнги ласково зарывается одной рукой в волосы юноши, другой же почти не ощутимо водит по коже вокруг контура губ к скулам, и чону мерещится, что сейчас трогают не его тело, а душу, задевают там, где больше всего болит. где бессилие захватывает каждую клеточку, каждый натянутый струной нерв и мучительно долго убивает. мин своими движениями будто исцеляет переломанное и растоптанное очередным паршивым днем, молча извиняется за то, что чонгуку приходится все это терпеть из-за его беспомощности перед черным по белому выведенным диагнозом «неврастения» в истории болезни, старается оживить низкочастотными волнами внутренних китов, и чона от этой эфемерной совокупности накрывает сплошной пеленой умиротворения. – хен, – чонгук не узнает свой голос. он слышится осипшим и слишком низким, переполненным чем-то, чего он не знает, чего не понимает. – я люблю тебя, хен, – юноша отнимает руки юнги от себя, обвивает собственные пальцы вокруг исхудавших запястий мина и притягивает к себе. одеяло приспускается вниз, оголяет бледную спину, и в неярком комнатном освещении кажется, словно его кожа сияет. юнги сам светится, льнет ближе к мускулистому телу чонгука и сладко целует. "и я тебя люблю", – хочет сказать юнги. "пожалуйста, не держи все в себе. мне тоже тяжело", – застревает у мина в глотке тихим скулежом, осыпается тяжким грузом на самое днище душонки и там остается, будучи похороненным под целой тонной такого же невысказанного. юнги знает: чон хочет казаться сильным, потому никогда-никогда не жалуется и не упрекает, хочет, чтобы он побыстрее поправился, чтобы опять начал нормально спать и питаться. но вот незадача — самому юнги ничего из этого не нужно. ему хочется только чонгука рядом, он запредельно сильно желает обхватить его руками и ногами, укрыть их двоих пуховым одеялом и остаться вот так, никуда не выпуская парня. эта фантасмагоричная жадность, касающаяся только лишь его чонгуки-и, поедает день ото дня и не дает старшему покоя. мин мертвой хваткой цепляется за мощные чонгуковы плечи и обнимает, забирает все переживания, перетягивает чужеродные мысли магнитом, не имеющим полюсов, и наполняет существование чона смыслом. тот в ответ бережно обхватывает стройную талию и тихонько посмеивается, впивается ногтями в белоснежную кожу до красных пятен и хитро смотрит на своего хена. – как же я люблю тебя... ты мое лекарство от всей этой чередующейся черно-белой херни. – ты — дурной кролик. как будто бы я не люблю тебя, глупый-глупый чонгук. юноша усмехается, неторопливо водит мозолистыми пальцами по выпирающим позвонкам, подставляет лицо под миновы поцелуи, и его губы трогает наисчастливейшая улыбка — кому нужна эта весна, являющая собой в большей степени полноценную болезнь, нежели вакцину, если вот она, его таблетка плацебо, заключенная в одном лишь человеке? "ты для меня — все", – повисает между ними неразличимой нитью, и они тонут друг в друге, в проясняющемся небесном полотне сеула и в безраздельных чувствах, безжалостным потоком охватывающих их души.