Братья по чертогам

19 ШЕР Тонкости взаимоотношений между долгом и смертью лучше всего понимают русские. Наша поговорка «Сделай или умри» по-русски звучит куда жестче и правильней — «сдохни, но сделай». То есть смерть не является оправданием, даже после нее ты все равно должен выполнить обещанное и ответить за базар. Если смотреть с такой точки зрения, смерть превращается в то, чем она зачастую и является на самом деле — в бегство от ответственности. В трусость. И значит, оправданий у тебя действительно нет. Прости, Джон. Четырнадцать ступенек. Три шага. Еще четырнадцать. Если прыгать через две — на пролет хватает семи шагов. На площадках ты более не задерживался, двери, если даже и встречались, не проверял. Не видел смысла: подсознание отчетливо продемонстрировало свое негативное отношение к любым попыткам увильнуть в сторону. Или вверх. Первое, что ты сделал, когда снова оказался на лестнице — пошел наверх. Вернее, попытался. Пытавшись, опять же, при этом обмануть сам себя рассуждениями о том, что если мальчишка был прав и верха и низа тут нет, то какая разница? Оказалось, что разница есть — ступеньки оставались твердыми, лишь пока ты шел вниз. Стоило шагнуть вверх — и они проваливались под ногой, ускользая. Острое чувство дежавю тебя не разозлило — скорее, добавило веселого азарта. Тебе дали четко понять, что в одиночку отсюда не выбраться? Что ж, ты это принял. А поскольку сидя на заплеванных щербатых ступеньках трудновато должным образом настроиться на единение с вечностью, то оставалось только идти вниз. Но стратегическое отступление вовсе не означает капитуляции, подсознание может сколько угодно раз приводить тебя к водопою — заставить тебя напиться оно не сможет. Кое-какие правила все еще оставались неизменными, и если ты не станешь ни убивать, ни просить о помощи… А ты не станешь. Только не этого мелкого паршивца-манипулятора, сумевшего прогнуть под себя даже твое подсознание. При всей своей внешнея мягкости и доброжелательности он слишком властный. И что с того, что любая власть — это иллюзии, если эта иллюзия работает? Впрочем, любая иллюзия работает, если в нее верить слишком сильно или слишком долго. Власть иллюзия, слабость тоже, просто из множества иллюзий каждый выбирает свою, которая ему больше подходит. И верит по мере сил, воплощая. Только вот мальчишка в свою иллюзию не верил, поскольку вовсе не считал ее иллюзией. Да и подходила она ему ничуть не лучше, чем пресловутой корове то самое седло. Не случайно тебе еще при первой встрече так не понравился его фонтанирующий идеализм. Несоответствие формы и содержания — вот что тебя насторожило. Такая наивность обычно присуща убогим задротам, идеально сочетаясь с полной беспомощностью, а мальчишка выглядел каким угодно, только не слабым. Более того — даже его доброжелательность была агрессивна и неудержима, словно сорвавшаяся с горы лавина или ураган. Под мягкой (мимикрирующей? защитной?) оболочкой в нем чувствовалась сила, непонятная и несгибаемая, словно смертоносный дамасский клинок в бархатных ножнах, да еще и украшенных стразиками. И это пугало. Танк можно выкрасить в розовый цвет и расписать ромашками — он все равно останется танком, и броня его вовсе не станет от этого тоньше. Танк можно взорвать. Ну, во всяком случае, попытаться. Но есть ли что-либо более нерациональное, чем просить танк о помощи? Если и есть — тебе это не известно. Хотя, конечно, танк вполне может помочь. Если его попросить. Особенно такой вот, розовый и в ромашках. Подсадить на броню, защитить, подвезти куда надо, утюжа по дороге любые препятствия. Только вот ведь какая штука — он очень много места занимает, этот танк, танки все занимают слишком много места. И ты вдруг обнаруживаешь — по прошествии не очень большого периода времени, — что для тебя самого места как-то совсем и не осталось, ни тут, ни даже наверху. Да и вообще тебя уже нет давно, сохранился лишь след на броне чужого танка… Нет уж. Сильных сволочей с ромашками на броне лучше вообще ни о чем не просить — целее будешь. Слабых дураков — тем более. А тот, кто всерьез пытается тебя убедить, что плохих людей нет, может быть только одним из двух: либо наивным дураком, действительно в это верящим, либо умной сволочью, преследующей свои интересы. И лучше бы второе — с умной сволочью иногда можно найти точки соприкосновения интересов и договориться. С идеалистами — никогда. И остается лишь надеяться, что под ромашками прячется именно танк. Потому что если никакого танка нет и в помине — все куда хуже. Допустим, это не маска. Хотя бы на секунду предположим, что пацан не врал. Что весь этот благостный незамутненный даже зачатками интеллекта бред и на самом деле является именно тем, чем выглядит — восторженным идеализмом (читай — идиотизмом), не основанном ни на чем, кроме такой же безосновательной и не выдерживающей ни малейшей критики убежденности в том, что плохих людей нет. Умному человеку трудно поверить в подобное. Почти невозможно, но ты ведь как раз известен тем, что совершаешь невозможное по шесть раз на дню, и это только до завтрака. Так что ты сможешь поверить. Ты ведь сам в себя веришь, правда? Проблема всех восторженных идеалистов в том, что рано или поздно они сталкиваются с жестокой реальностью, а эта дамочка не из тех, что отпрыгивают в сторону и смущенно ковыряют тапком коврик, позволяя идеалистам и далее благополучно заблуждаться на ее счет. И если мальчишка на самом деле верит в то, что говорил… Тогда он действительно вирус. Причем смертельно опасный. Слепая вера в хорошее (а тем более ее агрессивное навязывание окружающим) опасна не столько даже для самого носителя (идиотов судьба как раз таки хранит, иначе бы род людской давно вымер), сколько для тех, кто случайно окажется рядом. Если все люди хорошие и никаких чудовищ не существует, то и защита от них не нужна, правда ведь? Так давайте разрушим все стены и уничтожим оружие! Никакой защиты, никакой осторожности — зачем? Ведь плохих людей нет! А эти шестеро с ножами… ну, наверное, они просто заблудились в темном переулке и бегут к нам, чтобы спросить дорогу… Зачем бороться с чудовищами, если их не существует? Такие вирусы часто и сами живут недолго, но напакостить умудряются изрядно, заразив вредоносными идеями кучу народа. Слишком соблазнительна для многих мысль, что ничего не надо делать, потому что все и так хорошо. Слишком удобна. Причем как для потенциальных жертв, так и для самих чудовищ. Очень опасная зараза. Куда опаснее танка в ромашках. Майкрофт молчит. Что ж, ничто не мешает тебе посчитать это молчание знаком согласия — понять бы только, с чем? И Джон молчит. Вечный, надоедливый, незатыкаемый Джон! Который даже здесь умудрялся доставать тебя так, что впору было взвыть. Молчит. Хотелось бы верить, что всего лишь потому, что его здесь нет. Хотелось бы, да. Но куда логичнее предполагать, что это и есть ответ. Если ты избавился от привязанностей, то почему бы и привязанностям не избавиться от тебя? *** Лестница кончилась так неожиданно, что ты чуть не упал. Обернулся. Ступеньки за спиной никуда не делись, а вот тех, что должны были уходить дальше вниз, не было. Глухая стена справа, вместо следующего пролета. И прямо перед тобою тоже глухая стена. А вот слева — широкий пролом, словно дверь здесь вышибли давно, вместе с коробкой и теми кусками несущих конструкций, что не успели отпрыгнуть. И из этого пролома на площадку падают рыжие сполохи, ничуть не похожие на отблески мертвого янтаря — словно там, за проломом, кто-то зажег костер. Прямо на паркете. С инкрустациями в виде кленовых листьев. Скептически усмехаясь, ты спрыгнул с последней ступеньки и заглянул в пролом, ни секунды не сомневаясь в том, что же ты там увидишь. А главное — кого. И все-таки ошибся. Хотя и совсем немного. Не костер — всего лишь открытая дверца печки. Вернее, если судить по размерам — отопительного котла. Не бункер с его стеклянными панелями вместо стен — скорее, котельная. Низкий потолок закопчен, стены обшарпанные и грязные, трубы, вентили, пустые ломаные ящики, кучи то ли мусора, то ли невнятного инвентаря и огромный котел посредине, за открытой дверцей топки гудит яркое пламя, по стенам мечутся тени. Мальчишка, скорчившись, сидел на поставленном вертикально ящике у самого огня, чуть ли не уткнувшись лицом в открытую дверцу. Словно замерз и никак не мог отогреться. Сидел он спиной к пролому и лестнице, а потому тебя еще не видел. И не слышал — слишком громко гудело близкое пламя. Плечи мальчишки вздрагивали, и ты почему-то был абсолютно уверен, что неверная пляска теней тут ни при чем. Ты был готов ко всему. К тому, что он снова начнет выкаблучиваться и трепать тебе нервы. Что будет показательно обижаться, дуть губы и требовать извинений. Что сделает вид, будто вы не знакомы — и, может быть, не только сделает вид, а действительно забудет, у чертогов свои законы. Что сразу предложит помощь, словно ничего не случилось (ха, предложит! Навяжет со всей присущей ему агрессивной доброжелательностью крупнокалиберной самоходки, так будет точнее). Что станет громко рыдать, ругаться или швырять в тебя предметами. Ты заранее продумал, как станешь реагировать на любую подобную выходку, ты был к ним готов. Но к чему ты не был готов совершенно, так это к тому, что он будет сидеть вот так, скорчившись, слепо глядеть в огонь и плакать. Молча. — Мар, послушай! — Ты сам не понял, как оказался внутри. — Я нелепый человек, меня нельзя принимать всерьез. Я всегда обижаю тех, кого меньше всего хотел бы обидеть. Я жалею потом об этом, начинаю жалеть сразу же, но остановиться не могу… При первых же звуках твоего голоса Мар замер. Ты сделал еще пару шагов и остановился. Подходить вплотную показалось неправильным. — Послушай, я хотел бы… ну, в общем… Я наговорил там тебе всякого, не обращай внимания. Это все чушь. Я хотел бы взять те слова обратно, но… Черт! Да я даже не помню, что я тебе наговорил! Мар?.. Мар снова задергал плечами — куда сильнее, чем раньше. Заерзал на ящике, обернулся — медленно, всем телом. Ящик скрипнул, мерзко и пронзительно. Мар вовсе не плакал. По губам его блуждала улыбка — немного смущенная и одновременно глумливая, именно блуждала, то появляясь, то исчезая, то проступая вновь. — Мар, что ты де… Ты лязгнул зубами на полуслове. Потому что отлично понял уже, что именно он делает, засунув обе руки в штаны чуть ли не по локоть, рассматривая тебя в упор и вызывающе мерцая улыбкой. Какая-то часть сознания удовлетворенно отметила, что в одном из своих предположений ты оказался все-таки прав — несмотря на свой полутораметровый рост, мало подходящий для взрослого, ребенком Мар не был. У детей не бывает такой улыбки и настолько опытных взглядов. Если твое присутствие и смущало похотливого недомерка, то лишь самую чуточку. Во всяком случае, останавливаться он не собирался. Наоборот. Словно бы именно появления стороннего зрителя и его реакции ему и не хватало для завершающего аккорда: руки под черной тканью брюк задвигались быстрее, глаза подернулись поволокой, дыхание участилось, стало хриплым и теперь сопровождалось короткими отрывистыми подскуливаниями. А потом он застонал, выгибаясь, и выдохнул глубоко и удовлетворенно, весь как-то сразу обмякая, словно проколотый воздушный шарик. Но рук из штанов не вытащил, лишь перестал ими там активничать, запрокинул голову, продолжая пристально рассматривать тебя сквозь ресницы, и медленно провел языком по губам. В этом движении было столько откровенной чувственности, что тебя самого обдало жаром, словно из топки. Мар продолжал смотреть на тебя в упор, и эта реакция не ускользнула от его слишком взрослого и понимающего взгляда. Кривая мерцающая улыбка на секунду сделалась чуть более отчетливой и даже сочувственной. Потом снова исчезла. — Опаньки… и кто это к нам пришел? Голос прозвучал справа. Ты обернулся и вздрогнул, увидев второго обитателя котельной. Им тоже был Мар — только Мар, чудовищно разжиревший. Огромный живот, тройной подбородок и руки, больше похожие на свиные окорока — все это вместе взятое при его росте впечатление производило жуткое. И этот макси-Мар что-то жевал. — Марка звал, хы, — сказал первый Мар, и ты легко преодолел искушение снова бросить на него быстрый взгляд. Тем более что, если судить по вновь участившемуся хриплому дыханию, он опять заработал руками. — Его, хы, игрушка. Хы. Хы. Хы. Та многозначительная интонация, с которой он произнес слово «игрушка», заставила тебя передернуться. По лицу толстяка размазалась жирная умиленная улыбка. — Ну надо же! — Толстяк смотрел на тебя одобрительно, хотя и с некоторой долей сомнения. И почему-то тебя совсем не радовало ни первое, ни второе. — Хотя я думал, что Маричек сделает девочку. — Да какая, хы, в жопу, хы, разница? Главное — симпатя-а-ашка. Хы. Хы. Хы. — Маричек-то растет… — толстяк вздохнул с сожалением и, раскачиваясь, сделал несколько шажков в твою сторону, с трудом передвигая тумбообразные ноги. Спросил с улыбкой (тебя опять передернуло, ибо это была та самая улыбка, типично маровская, донельзя фальшивая, как пенопластом по стеклу) — Хочешь печеньку? Ответить ты не успел — мир вдруг взорвался фейерверком и наступила тьма. *** Сознание обычно возвращалось к тебе медленно, постепенно. Ступеньками. Причем почти всегда с первой же секунды-ступеньки начинало казаться, что с тобою все давно уже в полнейшем порядке, только вот почему-то никак не удается доказать это окружавшим тебя идиотам. Может быть, потому что не получается сказать ничего связного и членораздельного? Или оттого, что их собственные слова кажутся бессмысленным набором звуков на совершенно незнакомом тебе (ха! это тебе-то!) языке? Или же из-за окутывавшей все темноты, убрать которую тоже почему-то никак не получается. А еще очень часто темнота была наполнена болью. Как, например, сейчас. Первым сквозь боль пробился слух. Как всегда. — А он, хы, х-хорош. Я бы им, хы, занялся. Пока, хы, не началось. Голос хриплый и какой-то тягуче-липкий. Слова вроде понятны каждое по отдельности, но общий смысл ускользает, странные хекающие смешочки-придыхания чуть ли не после каждого слова сбивают с толку и путают. А еще тебе почему-то очень не нравится интонация — мечтательная такая, предвкушающая. Смакующая. И очень хочется открыть глаза, но никак не удается вспомнить, как это делают. — Не трогай, он не твоя игрушка. Возьми лучше печеньку. Тот же самый голос, но чуть более мягкий, округлый и самодовольный. И чуть менее внятный, словно говорящий одновременно поддерживает беседу и что-то ест. Темнота раздражает и нервирует. Темнота наполнена голосами и болью. И холодом. И почему-то холод нервирует даже больше самой темноты и уж точно куда сильнее боли. Боль привычна. — Ну и что? — Ну и то. Не трогай, Марик обидится. А печеньки вкусные. — Марик-хы не жадный. Марик всегда, хы, поделится. Со старшими… — Пыхтун, прекращай. Сам себе кого намечтай, если так уж замуж невтерпеж. — Вломак-хы париться. А тут, хы, на готовенькое, че бы не… Очень неуютное ощущение — словно рядом спорит сам с собою какой-то псих, чуть меняя голос и прыгая с места на место для каждой новой реплики, а ты его даже не видишь. Боль, пульсируя, потихоньку стекает к двум центрам наивысшей напряженности — в затылке и кистях рук. И еще немного — в груди. Но там как раз нормально, там и должно. А вот руки и затылок — что-то новенькое. Особенно затылок. Боль редко бывает приятной, но эта какая-то особенно мерзкая, противная, дергающая, словно нарывающий зуб. И такая же сильная и тошнотворная. Впрочем, когда в следующую секунду новая боль пронзает мошонку, ты понимаешь, что все познается в сравнении… — Пыхтун! Кому сказали — не трогай! — Да ладно, ладно, я че? Я ниче… Боль была страшной. Тебя выгнуло дугой, глаза и рот распахнулись одновременно, словно у выброшенной на берег рыбы, но ни закричать, ни даже просто захрипеть ты не сумел — легкие оказались пусты. Тело скрутило судорогой, руки и ребра снова дернуло, но теперь это ощущалось всего лишь ласковым поглаживанием. Вся вселенная съежилась до размера крохотной точки внизу твоего живота, где разгорался маленький персональный ад, прожигая раскаленными метастазами дорожки по всему телу, скручивая в узел кости и выворачивая внутренности наизнанку. И ты бы, наверное, порадовался, что они пусты — иначе бы тебя точно вырвало, а то и чего похуже. Только вот радоваться тоже было нечем. Слишком сильно. Сильнее, намного сильнее и пронзительнее всего предыдущего. И длилось целую вечность. Хотя на самом деле, наверное, не долее двух-трех секунд, и схлынула эта жуткая боль так же быстро, как и накатила, оставив тебя, мокрого и дрожащего от острого облегчения. Слава богу, это был не удар в пах тяжелым армейским ботинком, как ты было решил вначале по старому опыту уличных драк. От него отходить пришлось бы намного дольше. Ты сморгнул выступившие на глазах слезы и огляделся. И понял, что наполовину висишь, прикованный за вздернутые руки к проходящей под потолком трубе. Абсолютно голый. А прямо напротив (буквально в двух шагах) стоит и с интересом тебя разглядывает тот, кого ты недавно принял за Мара. — Гляди-ка, очнулся! — сказал он хрипловатым тягучим голосом, в котором после каждого слова слышался то ли смешок, то ли придыхание. И добавил кому-то в сторону: — Я же говорил: Убийца х-хорош в своем деле. Не мог зашибить совсем уж. Макушка этого урода находилась на уровне твоего плеча, полтора метра, не более. Не ребенок. Но и не карлик — тело слишком пропорциональное, если не считать крупноватой головы. Только маленькое. На Мара он был похож довольно условно, как близкий родственник, но не близнец — шире в плечах, массивнее и основательнее, что ли. Вот разве что рост… и улыбка такая же мерзкая. К твоему облегчению он отвлекся от своего любимого занятия и даже руки из штанов вынул, но долго радоваться по этому поводу тебе в голову не пришло. Потому что в пальцах правой руки он вертел черный цилиндрик. Задумчиво так вертел, поглядывая то на него, то на тебя и время от времени облизывая кривящиеся в предвкушающей улыбке губы. Чтобы взглянуть тебе в лицо, этому псевдо-Мару пришлось бы запрокинуть голову. Только вот он предпочел разглядывать кое-что пониже твоего подбородка. Существенно ниже. Причем разглядывать с задумчивым интересом, от которого у тебя непроизвольно поджалось все что могло, от диафрагмы до пальцев на ногах. Включительно. Маленький черный цилиндрик в его правой руке был электрошокером… — Пыхтун! Кому сказали — отвали. — Да ладно, ладно, х-хех… не больно-то и… Псевдо-Мар хехекнул еще разок, подергал плечами, но к твоему немалому облегчению убрал руки (вместе с электрошокером) за спину и отступил, одарив тебя напоследок многообещающей улыбочкой. Пыхтун, значит. Что ж, ему подходит. Черная рубашка с короткими рукавами, черные штаны из мягкой ткани. Очень мягкой, неспособной скрыть сильнейшую эрекцию. Сейчас, когда Пыхтун повернулся к тебе полубоком и слегка прогнулся в пояснице, заложив обе руки за спину, его гротескный силуэт до смешного напоминал парусную каравеллу с гордо вздыбленным бушпритом. Несмотря на недавно испытанную жуткую боль, — а может, как раз и благодаря ей, обострившей до предела все чувства, в том числе и чувство юмора — ты не смог удержаться от фырканья. И сразу же пожалел об этом — ребра ладно, но вот в затылке словно граната взорвалась. Бушпритоносец посмотрел на тебя с укоризной, вздохнул осуждающе. Хотел что-то сказать, но вместо этого замер с открытым ртом, словно к чему-то прислушиваясь. Расплылся в широкой довольной улыбке, донельзя мерзкой, как всегда. И исчез. Черный цилиндрик электрошокера звонко ударился об пол, откатился к стене. Ты моргнул. Головная боль усилилась. — Ну вот. Его очередь. Голос доносился справа, но сначала ты посмотрел наверх (голову повернув осторожно, стараясь не задевать руками затылок) и попытался заставить исчезнуть наручники, сковывающие запястья. Или хотя бы открыться. Или разомкнуть цепь, перекинутую через трубу. Или сломать саму трубу. Обтянутые пушистым голубым мехом наручники выглядели несерьезно, но поддаваться не пожелали. Ни в какую. Когда в глазах стало темнеть, ты прекратил попытки и просто развернулся в сторону говорившего, стараясь не морщиться: прикованные руки при этом пришлось сильно перекрутить, а босые подошвы очень остро прочувствовали все неровности бетонного пола. К тому же неприятно холодного. Впрочем, вся эта мелочь не стоила внимания — по сравнению с тем широчайшим спектром ощущений, которые мог доставить маленький черный цилиндрик. Толстяк сидел на низком топчане, широко расставив ноги и свесив между ними огромный живот. Он тоже был одет в черную футболку и черные брюки, но они ничуть его не стройнили. Левая окорокообразная рука его уютно придерживала на животе, как на подушке, вскрытый пакет чипсов, правая же безостановочно сновала между пакетом и ртом, отправляя туда один хрустящий желтый кружок за другим. Он тоже смотрел на тебя, но в его взгляде не было пугающего интереса, скорее благожелательное равнодушие. И тебя опять поразило, насколько же он толст. Пожалуй, даже толще Майкрофта из самых безудержных твоих мечтаний… Топчан был довольно длинный, рассчитанный на рост обычного человека, но сидящий толстяк занимал не меньше его половины. На оставшейся части, свернувшись в позу эмбриона и плотно зажмурившись, лицом к тебе лежал… нет, не Мар. Хотя по субтильности и похож более прочих. Но у того нахального и противного лестничного мальчишки, которым был (или притворялся?) Мар, просто не могло быть такого плаксиво-недовольного выражения лица. Никогда. Ты почему-то был в этом твердо уверен. Ты перевел взгляд обратно на толстяка. Поднял бровь. Спросил поощряюще: — Очередь? — Ну да. Толстяк смял опустевший пакет и бросил его на кучку таких же. Достал откуда-то пачку вафель. Вскрыл. Захрустел. Пояснять свои слова он, похоже, не собирался. Ты предпринял вторую попытку: — Что за очередь? — Дежурства. — Гора плоти под черной растянутой футболкой дрогнула, имитируя… что? пожатие плеча? Может быть. — Сейчас вот Пыхтуна вызвали. Потом еще кого. — Тебя? — Надеюсь! — Жирные щеки слегка раздвинулись, давая пробиться наружу такой знакомой мерзкой улыбочке. Эта тема толстяку, похоже, понравилась больше предыдущих, и он продолжил, погладив толстенькими пальцами лежавшего соседа по темным волосам (тот захныкал, не открывая глаз). — Рева только что отдежурил, устал сильно. Так что меня должны, по всему. Хорошо бы, мне там нравится. — Нравится? — Ну да. Там кормят. Впрочем, — добавил он со вздохом, — там и Реве нравится, его там наказывают. И Пыхтуну… — Тут голос его приобрел оттенок легкого осуждения. — Только Пыхтун увлекается и вечно тащит работу на дом. Ты покосился на электрошокер. Сглотнул. Толстяк проследил твой взгляд, жирные щеки снова дрогнули. — Мог бы, кстати, и спасибо сказать. — Спасибо, — сказал ты осторожно, стараясь не коситься в сторону черного цилиндрика. Ну или хотя бы коситься не слишком часто. Толстяк опять шевельнул жирным плечом, что, очевидно, все-таки должно было означать пожатие. — Не за что, — сказал он, похрустывая вафлей. И добавил равнодушно: — Убийца хотел с тобою поговорить, когда вернется, а Пыхтуна иногда заносит. Если бы ты сорвал голос, вышло бы не очень, правда? Хочешь печеньку? Зря. Вкусные. Ощущения были неприятные — голова раскалывалась, руки затекли, ноги заледенели. А теперь еще и эта дрожь… впрочем, дрожь могла быть и от холода. Глупо мерзнуть в чертогах, к тому же обнаженный человек всегда чувствует себя куда более уязвимым, чем одетый. Пусть чертоги работают и в ограниченном режиме, но с одеждой должно получиться, с нею никогда никаких проблем не возникало, даже на самых нижних уровнях. Это ведь не металл, а всего лишь… Не вышло. Одежда вела себя ничуть не лучше, чем обтянутые голубым мехом наручники (вот же пакость!). С той лишь разницей, что первая точно так же не хотела появляться, как вторые — исчезать. — Не получится. Зря стараешься. Ты поднял голову. Толстяк смотрел на тебя с удовольствием, хрустел вафлей. Пояснил благожелательно: — Ты один. А нас много. Пусть даже кое-кто и на дежурстве, но все равно. А нам ты больше нравишься таким. Так что лучше не напрягайся, побереги силы, они тебе еще пригодятся. Голова раскалывалась. И кружилась. И… *** …Ты один, а нас много… Голова кружилась. Их действительно было много. Очень много. И все кружились, раздваиваясь и снова сливаясь в единственный черный силуэт. Черный совершенно, без единого иного оттенка, словно вырезанная в картинке дыра, за которой пустота. Черная дыра. — Где ты его спрятал? Впрочем, это ведь не важно, правда? Лица у Убийцы не было. Просто черный провал, сгусток непроницаемого мрака под капюшоном. Черный силуэт, ни на секунду не останавливающийся, завораживающий до головокружения, до рези под веками, до желания закрыть глаза. Впрочем, голова кружилась и без дополнительных стимулов. Голос, тихий и вкрадчивый, продирал до костей, ввинчивался в виски тупым штопором. — А важно то, что его нет. Но есть ты. Так почему бы нам слегонца не поразвлечься, пока не началось? А может быть, и не слегонца. Может быть, даже очень и очень долго. Времени у нас много. Убийца кружил вокруг, поигрывая ножом. Блики вспыхивали на лезвии, резали глаза. Хотелось зажмуриться, но ты себе этого не позволил и постарался, чтобы твой голос в свою очередь звучал если не столь же вкрадчиво, то хотя бы столь же ровно: — Боюсь вас разочаровывать, но долго вряд ли получится. В последнее время у меня со здоровьем не так чтобы очень. — О, ты его не знаешь! — Под руку Убийцы подсунулся его малахольный двойник, ранее виденный спящим. Вздохнул с мечтательной завистью, — Он умеет… О, как он умеет! Убийца согласно склонил капюшон. — Я умею. Много чего, в том числе и быть осторожным… И продлевать удовольствие… ты даже не представляешь, насколько. Он качнулся к тебе, приблизившись вплотную, лезвие остро сверкнуло перед самыми глазами. Но не вонзилось — лишь чуть царапнуло, даже не порезав кожу. Ну, почти не порезав. Малахольный еще раз вздохнул и отступил. Убийца неторопливо провел лезвием по твоей груди и животу. Медленным ласкающим движением, чувственно и продуманно, от подключичной впадинки, вокруг соска и ниже, к пупку. И еще ниже. Лезвие было холодным, а ощущения настолько острыми и неожиданными, что сохранить неподвижность и не застонать удалось с огромным трудом. А продолжи он движение еще на чуть — не факт, что удалось бы вообще. Да нет же, глупо врать самому себе — точно бы не удалось, некая часть твоего тела уже готова была тебя предать, радостно отсалютовав, и никакими волевыми усилиями ее не удавалось призвать к порядку. К твоему облегчению (облегчению? хм-м…) продолжать Убийца не стал. Только обвел оценивающим взглядом твою мгновенно покрывшуюся мурашками кожу, понимающе ухмыльнулся и отступил. Малахольный вздохнул — на этот раз разочарованно. — Обнадеживающая реакция. Полагаю, скучно нам с тобою не будет… …Голова кружилась… — …Наручники — условность. Как верх или низ. Плохие или хорошие. Белое или черное. Правое или не правое. Ничего этого на самом деле нет. Видишь у меня в руке инъектор? Не видишь? А он там есть. Пыхтун одолжил. Сверху принес, ему там часто подобные уколы вкатывают. Теперь видишь? Отлично. Пустой? Ну, так это пока. Нас четверо, понимаешь? И если мы все четверо представим, что в этом инъекторе убойная доза конского возбудителя — как ты полагаешь, насколько долго тебе удастся сопротивляться его воздействию и сохранять после укола определенную… хм-м… невозмутимость? Секунд двадцать? Тридцать? Хотя… учитывая твое бурное наркоманское прошлое, я бы поставил на минуту. Или даже полторы. Две — максимум. Но не дольше. А потом наручники станут не нужны. Или, может быть, как раз и наоборот, эм-м? Очень даже нужны, ну ты понимаешь, о чем я? Но и в том и в другом случае, уверяю, тебе не будет скучно… и нам… всем… тоже… Кружилась уже не просто голова — кружилось все вокруг. Желудок подкатывал к горлу, словно забыв, что он пустой, что его попросту нет, как нет и горла. Что они — тоже условность. Иллюзия. — …А Рева так от тебя вообще без ума — твое мастерство обращения с плеткой произвело на него неизгладимое впечатление. Реве такие нравятся… Ты хотел ответить, что Рева не мог знать про плетку, но не сумел разомкнуть слишком сильно стиснутые зубы. Если эти уроды действительно чужие — они знать не могут. А если здесь все еще твоя территория, и они порождение твоих собственных Чертогов — наручники должны были исчезнуть по первому пожеланию. Нестыковка. Или сбой? …Голова кружилась… — …Он всех считает хорошими, даже нас. Некрасиво обламывать такого славного мальчика, правда? Вот и приходится соответствовать. Ну, хотя бы когда он рядом. Знаешь, в присутствии Мара даже Пыхтун ведет себя вполне прилично. Да что я тебе объясняю, ты и сам это отлично понимаешь, у тебя ведь есть Джон, который тоже видит в тебе героя… Тебе тоже приходится тянуться, чтобы не разочаровать. Это ведь так печально, разочаровать кого-то настолько светлого… Вас наверняка считают семейной парочкой, да? Идиоты, помешанные на сексе. Между нами — почему люди так глупы? Почему люди не хотят думать? Тебя это разве не бесит?.. Голова кружилась так сильно, что зажмуриться все-таки пришлось. Откуда он знает про Джона? Откуда кто-то вообще может знать?.. — Ваша связь куда глубже любого секса… Он твой стержень. Тот, кто держит тебя за шкирку, не давая свалиться в грязь или встать на колени. А самое забавное в этой ситуации то, что люди глупы и не различают истины даже в упор. Они действительно верят, что герой должен быть один, и не сомневаются в том, кто же из вас двоих сверху. И почему. Ну разве что Майкрофт, он с самого начала возлагал на Джона большие надежды, а Майкрофт ошибается редко. Остальные слепы. И даже сам Джон считает себя всего лишь помощником, не более. Не понимая, насколько же ваше партнерство действительно неравноценно. Он без тебя проживет. А вот ты без него — вряд ли. Во всяком случае — такой ты, каким уже привык себя видеть и ощущать. Таким, на какого ты уже подсел. Это ведь действительно завораживает, — правда? — ощущать себя героем. Сладкая дурь самоуважения и гордости, да… Круче любого наркотика. Чей это голос? Почему тебе кажется, что он должен звучать совершенно иначе? — Только вот Джона тут нет. А значит, ты не герой. И Мара тоже нет. Значит, и мы не белые и пушистые. Какая жалость. Зато есть ты. А ты ведь отлично знаешь, какие мы на самом деле, правда? Перед тобою нам не надо тянуться, притворяться хорошими, стараться соответствовать… Вот и чудненько. Полагаю, нам тоже не будет скучно. Стоп. Слишком много нестыковок. Даже для чертогов разума. Даже для самых нижних уровней. Даже для затухающей активности… Даже для чужих чертогов, если на то пошло. Значит? Значит. ПРОЧЬ ИЗ МОЕЙ ГОЛОВЫ. И не надо спрашивать почему. Потому что вас здесь нет… *** — Ты уверен, что он в бункере? — Уверен. Больше просто негде. Я бы почувствовал. Голоса отдалились, но не исчезли совсем. — А что он там делает? — Походу, закуклился. — Может, и к лучшему, хы. Чем х-хоняться за ним по всем, хы, уровням. И вх-холостую. — Вот же мелкий паскудник! Не вовремя как… — Мелкий, да… эх-хы. Был бы постарше — я бы ему тоже вдул… давно уже, хы. — Пыхтун! Он же маленький! Мы должны беречь его, а не… — Ну дык я же и х-ховорю. Был бы х-хоть возраст сох-хласия…. Ох-х, как бы я ех-хо берех-х бы!.. Ты открыл глаза и уставился на грязно-серую штукатурку. Голова больше не кружилась. Только болела. Адски. Особенно затылок. Вот и хорошо. — Пыхтун! Кончай страшно! — Дык эт я с радостью, хы, дык эт я завсегда… — ПЫХТУН! Твою ж мать!!! — Не-не-не, ну вы чего, не было ничего! А ежли вам кто чего — так клевета, зуб даю! Х-хотя она, конечно… еще того! В соку… матушка-то наша… эх-х. Хы… Рельефная. Есть за что… хы. — Пыхтун. Слез с темы. Быстро. Этого голоса ты раньше не слышал. Негромкий такой, подчеркнуто спокойный, словно полностью лишенный малейшей эмоциональной окраски. Но послушались все и мгновенно. Даже Пыхтун. Впрочем, толстяк молчал недолго. Почавкал чем-то, хихикнул опасливо и осторожно заметил: — Ты это, Пыхтун, действительно. Графиню не тронь. Она святое. Лучше на Реву залезь. Ответный вздох бушпритоносца был полон вселенской скорби, но ответил тот быстро и даже без придыханий: — Не. Он это… опять того, заставит его пороть. И будет потом рыдать. А это скучно. Еще один голос, высокий и плаксивый, захныкал о том, что его никто не любит. Толстяк снова захихикал. Обладатель пугающе бесстрастного тона молчал. Пришлось опять перекрутить руки, поворачиваясь. На этот раз их было четверо. Толстяк по-прежнему сидел на топчане и что-то жевал, но без привычного хруста. Малахольный понуро пристроился в углу на куче угля, бушпритоносец возился у топки. А четвертый, тот, чей голос заставил тебя обернуться, стоял рядом, глубоко засунув руки в карманы длинного черного пальто, и смотрел на тебя, чуть склонив голову к левому плечу. В свете падающих из открытой дверцы топки отблесков его волосы отливали рыжим. И ты как-то сразу понял, кто это. Хотя при нем и не было плазмогана (что бы там ни значило это слово). — Ну, здравствуй, — сказал Убийца. Он был больше всех похож на Мара. И одновременно не похож. То же сложение, тот же рост. И лицо почти то же, только очень уж спокойное. Холодный острый взгляд — и голос, такой же холодный и острый. А еще на нем было пальто. Твое пальто. Ну или очень похожее — черное, в пол, широкое и с высоким воротником. Воротник был поднят. Ну разумеется! — Извини, что сразу не сказал, как мы тебе благодарны. — Улыбался Убийца тоже иначе, одними губами, скупо, скорее лишь намечая улыбку, чем позволяя ей действительно проявиться. — Был немного занят. Вернее, не был, но… мог быть. Пожать плечами в ответ ты бы не смог, даже если бы и хотел, но постарался отзеркалить подчеркнуто нейтральный тон, заворачиваясь в сарказм, как в тогу римского патриция. — Странные у вас понятия о благодарности. — Какие уж есть. А что оставалось делать? Я задерживаться не мог, а вот тебя задержать было надо. Очень. Так что вместе с благодарностью можешь принять еще и извинения. — Извинения звучали бы намного доходчивее, а благодарность была бы куда ощутимее, если бы они не сопровождались… — начал было ты, намереваясь отпустить ехидное замечание по поводу любителей принудительного стриптиза, но замолчал на полуслове, внезапно осознав, что подобное высказывание более не имеет под собой оснований. После крохотной заминки ты нашел претензию, все еще остающуюся актуальной: — …наручниками. Убийца чуть шевельнул уголком губ в намеке на улыбку. И ответил на то, что так и осталось не высказанным. — Со стриптизом — не моя идея. Пыхтун постарался. Ну и Рева немножко, его впечатлили твои синяки. А Обжора всегда присоединяется к большинству. Но если хочешь, могу извиниться и за них. — Убийца помолчал. Взглянул остро. — Сломанное ребро? Голос его по-прежнему был нейтрален. Ты вздернул подбородок. — Всего лишь трещина. — Больно, наверное? — мечтательно уточнил из своего угла малахольный, все это время с жадным интересом прислушивавшийся к вашему разговору. Ты выпятил подбородок еще больше. Сузил глаза. — Если не дышать, то нет. Так как насчет наручников? — Извини, но настолько далеко наша благодарность не распространяется. — Достаточно ограниченная… благодарность. — Какая уж есть. — А распространяется ли эта, хм-м, благодарность на объяснение собственных причин? Вместо ответа Убийца вдруг напрягся, вытянулся в струнку и уставился в потолок. Ты тоже туда посмотрел, не удержался — но не заметил ничего интересного. Не считать же чем-то интересным ободранную штукатурку и ржавые трубы? — Что, уже началось? — с тревогой поинтересовался толстяк, глядя вверх. — Меня не зовут… кажется. Малахольный встрепенулся, то ли испуганно, то ли обрадовано и тоже уставился в потолок. Ты был уверен, что невидимый за котлом бушпритоносец смотрит туда же. Постояв в прежнем напряжении две-три секунды, Убийца обмяк, тряхнул головой. — Пока еще нет. Ложная тревога. А потом обернулся к тебе и все-таки ответил, хотя ты и был процентов на тридцать уверен, что всю эту так называемую ложную тревогу он только для того сейчас и затеял, чтобы отвлечь твое внимание и не отвечать. — За лорда Марка, конечно же. У нас очень редко получалось задержать его здесь на достаточно длительный срок или загнать в манеж. Тебе удалось. И, похоже, надолго. И это очень хорошо. Когда не надо за него волноваться, это развязывает руки. Сразу становится как-то… спокойнее. Так что мы действительно благодарны. Все мы. — Кто такой лорд Марк? Ты уже догадался, конечно. Но нужно же было хоть что-то спросить. — Он называет себя Ма-аром. Убийца и раньше слегка растягивал слова, но гласную в имени Мара удвоил подчеркнуто, со своим обычным намеком на кривую улыбочку. И ты понял, что случайностей действительно не бывает. Во всяком случае — здесь. Маар, значит. Вот как… — Извини, но отпустить тебя не получится. Никак. По той же самой причине, имя которой Мар. Видишь ли, мы все очень упрямы. По-своему. Проблема в том, что Мар один из нас, а значит и упрям ничуть не менее. И защищать нам его часто приходится и от него самого. В том числе и не пуская наверх, куда он так рвется. Хотя и знает отлично, что ему туда нельзя. Пока еще нельзя. Пока… не началось. Убийца снова покосился наверх. Это словно послужило сигналом — остальная троица тоже подняла головы. А малахольный так и вообще встал, заморгал, личико его при этом исказила страдальческая гримаска. — О-о… — протянул он растерянно. — Похоже, моя смена… Он окинул жалобным взглядом остальных. — Только моя, да? Ох… ну, ладно. И исчез. Бушпритоносец поежился и опустил голову. Нет, не опустил — втянул ее в плечи, еще и крутанув при этом несколько раз из стороны в сторону, словно пытаясь стряхнуть воду с волос. Или вытряхнуть неприятную и слишком глубоко засевшую мысль. — Не, — сказал он. — Не. Не я. На это я не подписываюсь. Точняк. Он посмотрел на толстяка. Потом на Убийцу. — Слушай… если они действительно запустят такое… Я ведь не смогу! — Голос его более не был ни вкрадчивым, ни липким, теперь в нем сквозило нечто среднее между отвращением и отчаянием. Придыхания тоже исчезли. — Это не мое. Совсем. Даже Реве не очень. Меня ведь не… не заставят, да? Толстяк вертел в руке крупное масляное печенье, но в рот его совать не спешил. Молчал. Смотрел в сторону. Печенье крошилось в сарделькообразных пальцах. Крошки падали на пол. Убийца вздохнул. Сказал мягко, но твердо: — Не заставят. Не бойся. Что бы они там ни придумали — мы создадим того, кому это понравится. Сколько бы их ни понадобилось. Мы сможем. Мы ведь упрямые, помнишь? И нас много. — Ах-ха… Мы такие! Бушпритоносец заметно расслабился и замерцал своей обычной вкрадчивой улыбочкой. Толстяк сунул в рот остатки печенья. Убийца перевел взгляд на тебя. Спросил буднично: — Ты ведь уже понял, кто мы такие, да? — Ну да, — ответил ты в тон. — Несложный ребус. — Ну так и кто же? — Щиты. Психологические щиты. Охранные субличности расщепленного сознания. Ты не гордился — скорее досадовал. Понять истину можно было давно, после первого же взгляда на Мара, обладавшего чуть ли не всеми признаками классического принципала. Оберегаемое ядро, шарообразное и в вакууме, то-то он тебя так раздражал. Защитить обычно стремятся самое чистое и уязвимое, при этом еще и как можно тщательнее отсепарировав нуждающийся в охране объект от посторонних примесей и уменьшив его объем для облегчения собственно защиты. Сублимированный рафинад, приторный до тошноты, вот на что оно становится больше всего похоже после подобной обработки. Такое и не может не раздражать. И самое обидное, что эта версия у тебя была тоже практически с первой минуты — та самая, признанная бредовой и не то чтобы отброшенная, но… отложенная за отсутствием видимых подтверждений. И благополучно забытая. Убийца одобрительно кивнул. Уточнил. — Они — да. А я, скорее, копье. Агент точечного воздействия, как ты понимаешь. Выжидаю подходящий момент и наношу удар. Одного, как правило, хватает. Надеюсь, успею и сейчас, пока Обжора нас всех полностью не обездвижит. Толстяк смущенно сглотнул и перестал жевать. Под твоим скептическим взглядом он засмущался еще больше и даже сделал вялую попытку заерзать. — Расщепление, несколько я понимаю, было вполне сознательным? — Верно понимаешь, — склонил голову к плечу Убийца. — Превращение пытки в удовольствие — мера логичная, но радикальная. Крайняя даже. А тут целых три, причем единовременно… Похоже, вы крупно влипли. Убийца философски пожал плечами. — Возможно. Но так же возможно, что крупно влип наш слишком гостеприимный хозяин. Просто пока не знает об этом. Ты снова скользнул недоверчивым взглядом по толстяку. — Рева и Пыхтун — это понятно. Чередование грубого физического воздействия и психологического унижения, это почти классика. Но — Обжора?.. Убийца отвел взгляд. — Пытки бывают разными. Ты не мог бы поклясться, что он смутился — мало ли почему может возникнуть у человека внезапное желание посмотреть в другую сторону. Мимо. И далее продолжать смотреть туда же. Теперь ты сам рассматривал Убийцу, и рассматривал с интересом. — Мар считает себя самым старшим из вас. Но он ошибается. Так? Убийца царапнул тебя стремительным взглядом и три раза сомкнул кончики пальцев в ироничной имитации аплодисментов. — Конечно. Просто я не люблю высовываться. — Я так понял, что наручники с меня ты не снимешь? — Увы. — Тогда убери хотя бы пальто. Жарко. А главное –воротник давит на разбитый затылок, и пульсирующая при малейшем движении боль мешает думать. Убийца чуть шевельнул головой, сразу стало легче. Не дышать, нет. Но — легче. — Мог бы сказать спасибо. Но ведь ты выше этого, да? — Спасибо. — Не за что. Дежавю. Тебе показалось, что в холодных внимательных глазах Убийцы танцуют веселые искорки. Может быть, даже издевательские. — На сколько ты старше? — На несколько жизней. Чужих, как ты понимаешь. Остальное не имеет значения. Мы говорили не обо мне, а о Маре, и я бы хотел, чтобы мы и дальше говорили о нем. Ты уже понял, что в его мире подонков не существует? Просто не существует — и все. Он потому никогда и не вырастет, что верить в подобное могут лишь дети. Вечный восторженный мальчик. Когда такие мальчики сталкиваются с жестокой реальностью — за реальность становится… — он замялся. — Стыдно? Убийца издал короткий и почти неслышный смешок. Скорее даже не сам смешок, а просто слабый намек на возможность такового. Искры в его холодных глазах стали отчетливее. — Не стыдно, нет. Страшно. Если, конечно, реальность не успеет отпрыгнуть в сторону и прикинуться ветошью в робкой надежде, что ее не заметят и не прогнут. Некоторым везет. Реальностям. И их действительно не замечают. Другим везет меньше. Хотя… тут все зависит от того, что считать везеньем. — Жаль, что это работает только здесь. Наверху реальность сама кого хочешь прогнет. Убийца поднял перед собой раскрытые ладони, не возражая и не соглашаясь. Лицо его оставалось бесстрастным, но паскудные искры совсем распоясались. — Каждому по вере… Однако такая вот вера, как у Мара — качество полезное, да. Только вот обратной стороной является невозможность для самого Мара выйти отсюда. Самый Старший его не позовет, разве что будет совсем уж край, а самостоятельно Мар пробиться не сможет. Ну, во всяком случае, пока мы принудительно гостим в подвалах у этого на всю голову больного подонка. Понимаешь, Мар не может находиться в одном мире с теми, кого, по его убеждению, не существует. Такая вот неприятность. Ты покосился на обтянутые голубым мехом наручники и совсем уже собирался высказать обоснованные сомнения по поводу невозможности выживания Мара рядом с больными на всю голову извращенцами, ведь удавалось же ему как-то… Но посмотрел еще раз на Обжору и промолчал. В конце концов, даже одинаково снесенные крыши могут существенно отличаться по степени шуршания шифера. — Очень удобное разделение, — продолжал Убийца негромко. — Поначалу наша задача казалась довольно простой: дежурить наверху и не пускать туда его, пока не проведем окончательную… хм… зачистку. Ну или пока нас не спасут. По второму пункту нам даже делать ничего особо не пришлось, Мар сам все сделал. Сам заблокировал для себя выход наверх, в мир, где существуют не только хорошие, своей же верой и заблокировал. Вернее — неверием. — Нелогично, — не выдержал ты. — Сам заблокировал — и сам же туда рвется? С чего бы это? Убийца развел руками в жесте преувеличенно искреннего недоумения. Ирония была легкой — скорее намек на иронию. — Он упрям. И, похоже, не понимает, что заблокировал сам. И уж тем более не понимает, чем именно. Обвиняет нас. Ему так легче, ему всегда легче во всем обвинить себя, а мы ведь тоже как бы его части… в какой-то мере. Нам в ответ приходилось его уменьшать, чтобы с гарантией… но он все равно то и дело сбегал. Упрямый. И неглупый. Придумал вот, как обойти собственный блок. Ты уже понял? — Буксир. — Конечно. Теперь, надеюсь, ты понимаешь, почему мы не можем тебя отпустить? — Нет. Что мешает ему вызвать другой буксир, пока вы меня тут… развлекаете светской беседой? Мар бы наверняка оценил твой сарказм, рассмеялся бы, рот растянул от уха до уха в своей дурацкой улыбке. Он над любой глупостью смеялся. Над любой сказанной тобою глупостью. А вот Убийца остался серьезным. Убийственно серьезным. И ты бы, наверное, даже поверил в эту серьезность, если бы не искры… — Это не так-то просто, вызвать сюда кого-то сверху. Не новую субличность-щит, а постороннего. Более чем не просто. Я вообще не представляю, как ему удается. Каждый раз загадка… ты ведь не первый у него, знаешь? — Знаю. — После тех двоих он тоже долго из манежа не высовывался. Я не знаю, создает вас Мар или откуда-то выдергивает, да мне и все равно. Главное, что это отнимает много сил. И значит, повторить он теперь сможет нескоро, достаточно просто держать тебя здесь прикованным — и проблема решена. Потом, когда все утрясется тем или иным образом, мы тебя отпустим, конечно, мы же не звери. А пока… Хочешь печеньку? Обжора поделится, он не жадный. — Спасибо. Убийца сказал — двое. Убийца уверен, что ты у Мара всего лишь третий. Вот же черт… — Спасибо, да — или спасибо, нет? — Спасибо, нет. Они никогда не видели маровский бункер, ну да, он же говорил, что двери закрыты для братьев. Значит, и этих дверей-граней они тоже не видели. Ни разу. Не могли соотнести. Десятки узких дверей, десятки дорог за ними. Многие десятки. Может быть, даже сотни… Третий, ха! Ма-ар, ну надо же… Скрытный мелкий паршивец! — А при чем тут лошади? — Лошади? Убийца моргнул. На этот раз его удивление было непритворным. — Ну да. Ты же упоминал манеж. — А-а. Я имел в виду детский манежик. Маровская песочница, он зовет ее бункером. Уже смешно. Здесь его удержать было почти невозможно, хотя мы и старались. Его песочница, если уж на то пошло, ничуть не хуже исполняет роль защитного манежика. Он такой непоседа. Иногда нам тоже удавалось его туда загнать, но ты… Я восхищен. Честно. Ты хорошо его упаковал, качественно так. Надолго. Не представляю, как тебе это удалось, но я такие вещи чувствую. Ты его буквально высосал, он теперь долго никого не сумеет вызвать. Если повезет — вообще не успеет, прежде чем начнется…. Вот и хорошо, вот и пусть пока там сидит, лишь бы наверх не совался. А он не сунется. В одиночку, во всяком случае, точно не сунется. Да еще и в таком состоянии… Ты отвернулся к стене и дальше слушать не стал. Стоял, разглядывал серую штукатурку. Могло быть и хуже, правда? Могло. Наверное… Ну, например, Убийца мог бы все это (или нечто другое) сейчас говорить не тебе, а младенцу в коричневых с серебром ползунках, а младенец бы только хныкал и пускал пузыри, ничего уже не понимая. Потому что их действительно четверо, а он один. На каком возрасте они остановятся? Три года? Два? Вряд ли. Куда проще охранять того, кто не умеет даже ползать. А еще им могла бы прийти в головы светлая мысль использовать тебя в качестве наживки. Приманки для одного маленького скрытного паршивца, слишком порядочного для того, чтобы не клюнуть. Но их такая мысль не посетила. Как хорошо, что ты куда больший мерзавец, чем все они, вместе взятые. Как хорошо, что Мар в бункере… Бункер, в котором нет стен, одни только двери. Десятки (или даже сотни) дверей, десятки (или даже сотни) дорог, десятки (или даже сотни) буксиров. Приходящих — и уходящих. Сам Мар называл их защитниками. Чужими защитниками. И ни с одним из них так и не дошел до самого верха, куда он (как все считали!) так усиленно рвался. Не потому, что они чужие. Просто имя обязывает. Убийца этого так и не понял, и другие субличности тоже, но Мар… Нет, не Мар — Маар. В том-то все и дело. Он ведь тоже ее слегка растягивал, свою единственную гласную, когда представлялся. Не подчеркнуто, так, слегка, почти незаметно. Чуть ли не смущенно. И все-таки — не случайно. Здесь не бывает случайностей. Не просто имя, в той или иной мере бессмысленное или что-то значащее, но столь же необязательное и легко заменимое. Клеймо. Печать судьбы. Единственно верное предопределение. Рок. Карма. Какая разница, как называть то, что невозможно исправить? То, что определяет всю твою сущность, раз и навсегда. И прописывает судьбу — тоже раз и навсегда. Маар — это вулканический кратер без характерного конуса. Не бросающийся в глаза, не привлекающий особого внимания. Незаметный такой. Тихий. Тот, что остается на месте взрыва, если не было лавы, если вся лава осталась глубоко внутри. Внизу. Навсегда. Так и не сумев прорваться наружу. Так и не сумев вырасти… Случайностей здесь действительно не бывает, бывает только судьба, а ты — всего лишь ее слепое орудие, и вовсе не по собственной воле приложил свою руку к скручиванию в кукиш чужой жизни. Опять. Да еще и активно так приложил, постарался, от всей души. Тоже судьба? Но с твоим-то именем что не так?! Хорошо, что вы друг для друга никто. Чужие. Что он не твоя часть, а ты не его создание или игрушка. За игрушкой бы он пришел. Вот и хорошо, что это не про тебя. Что ни ты, ни он не способны друг друга почувствовать на расстоянии так, как ты чувствовал все порождения собственных Чертогов и как наверняка чувствуют друг друга (и Мара) здешние охранные субличности. Хорошо, что Мар в своем бункере. Хорошо, что он там надолго. Это, наверное, единственное, что хорошо. Там никому не повредит его рафинированный идеализм. И ему самому никто не сможет навредить. А тебе остается лишь ждать и верить, что они не соврут и отпустят, когда все утрясется тем или иным образом. И что будет — кому отпускать. Что щиты выдержат. Потому что есть судьба, куда более скверная, чем быть похороненным в собственных чертогах разума в то время, когда возможность выбраться еще есть и оставшееся наверху тело не умерло окончательно, и ты это знаешь. Быть погребенным в чужих чертогах куда страшнее. Особенно если ты твердо знаешь, что у этих чертогов уже не осталось живого хозяина, потому что все его щиты были разбиты, один за другим. Хорошо, что этот мелкий доставучий паршивец далеко… — Отпустите его. — Мар, какого черта?! Крикнуть не удалось — ты крутанулся так стремительно, что ребра свело и получилось лишь яростно захрипеть. К тому же тебе пришлось очень сильно вывернуться, чтобы увидеть пролом на лестницу. И Мара. — Я сдаюсь. Мар на секунду замер в проломе, но потом решительно шагнул внутрь. Шел он не очень охотно, нога за ногу, но покорно, словно выполняя работу хоть и неприятную, но необходимую. Выглядел вымотанным и больше не улыбался, только морщился время от времени. И, пожалуй, еще менее походил на себя прежнего, чем любой из четверки. Был меньше ростом и младше года на два, чем тот, каким ты его помнил, ставший не по размеру костюм висел на нем, как на вешалке. Лицо осунулось, глаза словно подернуло пеплом. Убийца смотрел на Мара пристально и молча. Смотрел и толстяк, даже жевать перестал. Пыхтун в три беззвучных и длинных кошачьих шага оказался у него за спиной и тоже уставился. В затылок. Мар вздрогнул и резко стал ниже ростом. Запутался в штанинах. Остановился. Передернул плечами. — Это лишнее, — сказал он устало, ни на кого не глядя. Зажмурился, напрягся. Вернул рост обратно. Открыл глаза. — Лишнее, правда. Я обещаю больше не убегать. Остальные трое молчали и словно чего-то ждали. Мар поморщился, сглотнул. Спросил тоскливо: — Что, мало, да? Обязательно ползунки? Помолчал. Посопел. — Ну… ладно. Согласен. Чего уж. Согласен даже на соску, если вам так спокойнее. Они по-прежнему ждали. Молчали. Смотрели. Мар сел на ящик, нахохлился, но уменьшаться вроде бы прекратил. На тебя он не смотрел, он вообще ни на кого не смотрел. Вздохнул. Добавил обреченно: — Слово Форкосигана. Наручники исчезли так резко, что ты чуть не упал. Отступил к стене. Интересно, есть ли надежда, что о тебе больше не вспомнят? — Почему? Это спросил Убийца, и голос его звучал неожиданно мягко. Мар повернул голову в его сторону, пожал плечами. — Мячик был черным, — сказал он невпопад, но с такой убежденностью, словно никаких других объяснений не требовалось. — Я хотел цветной. А он был черным. И не менялся. Значит, ему действительно нужнее. А для меня… — он поморщился, махнул рукой. — Для меня это было так… невсерьез. Наверное, я просто не умею, чтобы всерьез… И действительно никогда не вырасту. Наверное… Так что какая разница? — Мальчик-то вырос… — умиленно протянул толстяк, складывая пальцы-сардельки домиком перед третьим подбородком. — А мы и не заметили… — Ах-ха! — подтвердил Пыхтун таким горделивым тоном, словно сам лично и ежедневно тянул Мара за уши (или что другое), ну или иные какие меры предпринимал для ускорения роста. — Дождались! — тихо сказал Убийца и впервые улыбнулся широко и радостно, во все тридцать два, отчего стал еще больше похож на Мара. Не сегодняшнего, хмурого и потухшего, Мара с лестницы. Мар никак не отреагировал, словно не услышал. — Ну и че ты не уходишь? — спросил он в пространство тоном, подразумевающим, что в ответ ожидает получить какую-нибудь новую неприятность. — Он не может, — ответил Убийца все так же мягко, и только тогда ты понял, что Мар вообще-то спрашивал у тебя. — Он живой только тут. Остановка сердца, я полагаю. — Да? — В глазах Мара сквозь толстый слой пепла пробилась искра интереса. На тебя он по-прежнему не смотрел, словно ты стал невидимым, обращался к Убийце. — Тогда сложнее, да… А запустить пробовал? Можно же прямо отсюда, наверное. Если ударить как следует… — Полагаю, он пробовал. Но не сумел. Только сломал два ребра. — Одно, — процедил ты сквозь зубы. — Трещина. Убийца и Мар синхронно развернулись к тебе и уставились в четыре глаза с одинаково задумчивым выражением. Ты занервничал. Они переглянулись. — Ладно, — сказал Мар, словно с середины продолжая какой-то безмолвный диалог.- Я провожу. Не бойся, не убегу, раз сказал. — А я и не боюсь, — Убийца продолжал улыбаться. — Ты вырос, чего бояться-то? Ты и какашку, наверное, сказать сумеешь? Мар подавился заготовленными словами, хрюкнул раз, другой, широко распахнул глаза — и наконец расхохотался, закрыв лицо руками и подвывая. — Убийца, ты зараза! — простонал он сквозь смех. — Иди ты в… наверх, короче! — Уже. — Взгляд Убийцы резанул потолок, лицо закаменело. Улыбка исчезла, словно ее вовсе не было. — Опаньки… — протянул толстяк, — похоже, начинается… В следующую секунду в подвале ты остался один. Вернее, не совсем… — Черт, — сказал Мар, тоже уставившись в потолок. Он больше не смеялся. — Черт, черт, черт! Он посмотрел на тебя, снова на потолок, снова на тебя, разрываясь. Пепла в его глазах больше не было. Интересно, бывает ли серое пламя? Затараторил, чуть не плача, гримасничая и давясь словами: — Я не смогу тебя проводить! Черт! Меня тоже зовут! И это срочно! — снова быстрый взгляд на потолок. — Вот, держи! Это должно помочь! Он метнулся к тебе, всунул в руку маленький резиновый мячик, пихнул в живот обеими руками: — Ну что ты стоишь?! Ты пошатнулся и, чтобы удержать равновесие, сделал шаг назад. И еще один, рефлекторно, потому что перед самым лицом возникла стена. Прозрачная. И за ней — вид на дорожку пустынного парка, залитого вечерними сумерками и дождем. Ты вновь оказался в бункере. *** Попроси кого-нибудь о помощи. Попроси униженно, преувеличивая собственную ничтожность и важность оказываемой услуги — и ты скорее всего ее получишь. Более того — ты удивишься, насколько же лучше станет к тебе относиться оказавший подобную помощь благотворитель. Все мы любим людей тем больше, чем больше хорошего для них сделали, и ненавидим тем больше, чем больше сотворили гадостей. Попроси — и тебе дадут. Попроси — и тебя полюбят. Искренне. И даже безотносительно того, будешь ли ты испытывать или выказывать благодарность, просто за саму предоставленную тобою возможность оказать благодеяние. Сильнейшая жизненная необходимость любого человека — быть нужным, и не важно, осознает он ее или нет. По статистике более восьмидесяти процентов по-настоящему хороших профессионалов умирает за первые полтора года пенсии. Даже не кончают с собой, нет, от самых вроде бы естественных причин. Просто включаются механизмы самоуничтожения, как только подсознание понимает, что ты стал больше не нужен. Базовый инстинкт, закон природы, бороться с ним так же бессмысленно, как с законом всемирного тяготения. Да, ты можешь, конечно, не принимать эту сентиментальную чушь в расчет и высокомерно игнорировать, считая, что сила воли и разума превыше всего, — но ровно до той секунды, как сделаешь первый шаг с подоконника. Иногда игнорировать так называемые сантименты бывает именно что нерационально, братец мой. А вот использовать — рационально. И еще как. Сильнейший рычаг воздействия, неотразимый прием манипуляции, эффективная кнопка, при нажатии которой открываются все — ну, почти все! — двери. Позволь себе помочь — и твой помощник становится именно что твоим, твоим с потрохами. Стоит лишь попросить… Но ведь ты не попросишь, правда? Нет. Что — нет? Нет, не правда — или нет, не попросишь? Нет — это нет. Смысла. Возможности. Времени. Просить надо было раньше — когда было кого просить. Разумеется, ни одна из узких стеклянных дверей-панелей не имела ни ручки, ни замочной скважины, в которой можно было бы поковыряться отмычкой. Разумеется, ни одна не поддалась при нажатии или даже попытке вышибить ударом ноги или всего корпуса. И не сдвигалась в стороны или вверх-вниз (условность, да? ну-ну)., а когда ты наморгал таки ломик с целью более доскональной проверки материала дверей на прочность — стекло оказалось еще и небьющимся. И упругим — тяжелый металлический дрын не оставлял на таком тонком и хрупком с виду материале даже царапины, как ты ни старался, а вот в руках каждый удар отдавался неприятной вибрирующей болью до самого позвоночника. Значит, все-таки мячик. Маленький черный мячик из плотной резины, очень похожий на тот, что ты несколько лет таскал с собою в качестве своеобразного талисмана. Потом там, наверху, мячик куда-то делся, но стоило спуститься сюда — и он снова оказывался в кармане пальто. Сейчас пальто на тебе не было, и ты не мог сунуть руку в карман и проверить — лежит ли у тебя на ладони тот самый, что укатился вниз по коридору еще до встречи с Маром. Или, если в кармане обнаружится настоящий, сравнить два мячика и найти десять отличий. Может быть, тогда бы удалось понять, что же имел в виду Мар. когда говорил, что мячик поможет. Потому что мячик ты проверил первым же делом. Непосредственно сразу после попадания в бункер и задолго до того, как начал кидаться на стеклянные стены или искать в них замочные скважины. ***