***
Время шло, мы понемногу подрастали. Пошли в первый класс, десять лет отсидели за одной партой — еще в начальной школе учителя махнули на нас рукой и перестали пытаться рассадить. Как и все на свете братья и сестры, мы ссорились, мирились, заводили своих собственных и общих друзей, взрослели понемногу, и все равно оставались самыми близкими людьми на земле. Я всегда доверял ему больше, чем кому-нибудь еще. И он платил мне тем же, между нами не было секретов — и в раннем детстве, и когда мы оба повзрослели. Свою самую главную тайну он рассказал только мне. Очень спокойно, точно ничего особенного в этом не было. Но я всей кожей чувствовал, с каким напряженным вниманием он наблюдает за моей реакцией. — Тебе нравятся парни, значит, и я тоже гей? — неуверенно спросил я. — Возможно, — задумчиво ответил Ярик. — Ты не узнаешь, пока не попробуешь. Я нервно рассмеялся, не понимая, как он может так шутить. Ярик наклонился — и на секунду прижался своими губами к моим. Я тут же оттолкнул его, все еще думая, что это глупая шутка, но по выражению его лица понял, что ошибся. — Какой-то ты нервный, братишка, — он усмехнулся, растянув рот в улыбке, но взгляд был всё тот же, холодный и злой. Нетрудно было понять, почему он злится. Я шарахнулся от него, словно он был чужаком, который без разрешения нарушил моё личное пространство. Это обидело его куда больше, чем нежелание ответить на поцелуй. Через несколько дней я увидел его на улице в компании незнакомого парня. Они просто шли рядом и разговаривали, как двое друзей, но меня не проведешь. Я знаю своего брата: как он говорит, как улыбается, да что там, его настроение я могу определить по тому, как он поворачивает ключ в замке, входя в дом. Парень смотрел на Ярика жадно и хищно, словно почуял легкую добычу, за показным спокойствием Ярика я уловил интерес и любопытство. Он никогда не упускал случая попробовать что-то новое. И на этот раз он будет делать это не со мной. И я сам в этом виноват, потому что оттолкнул его, когда он так нуждался в любви и понимании. Если бы вечером Ярик задержался хоть на минуту, я бы, наверное, наделал каких-нибудь глупостей, но он вернулся почти на час раньше того времени, когда по строгим маминым правилам мы должны быть дома. — Нагулялся? — спросил я. — Ну и хватит с тебя. Чтобы я тебя с этим типом больше не видел. — Это еще почему? — спокойно поинтересовался Ярик. — Потому, — ответил я. Что я еще мог сказать. — Сам развлекаться не хочешь и другим не даешь? — спросил он и нехорошо улыбнулся. — А ты даешь, похоже, — не удержался я. И тут меня понесло: — Вешаешься на мужиков, как дешевая блядь. Мне стыдно, что у меня такой брат. Пощечина обожгла лицо — несмотря на то, что я ее заслужил, во мне вспыхнула ярость. Он ударил меня, меня — из-за какого-то чужого парня? Мы никогда не дрались, даже в детстве, а тут сцепились, как два уличных кота. Дергали за волосы, царапались, кажется, даже кусались, если не удавалось достать противника кулаком. Мне было слишком больно внутри, и я старался выплеснуть эту боль, получая и нанося удары. В конце концов я оказался опрокинут на спину неожиданной резкой подножкой. Вот уж не знал, что брату известны такие подлые приемчики. Он упал сверху, придавив меня — прошли те времена, когда он был куда мельче и слабее, к выпускному классу мы с ним примерно сравнялись ростом и комплекцией. Мы столкнулись бедрами, и я замер, почувствовав, что он возбужден. Как и я. Я и сам не заметил, как и в какой момент это произошло. Можно ли одновременно чувствовать ненависть и любовь, бешенство и желание? Нормально ли ударить кого-то потому, что не смеешь поцеловать? Я взял его за руку, как в детстве, когда кому-то из нас становилось страшно. А потом все-таки поцеловал. Неловко, как будто в первый раз, хотя еще в старших классах успел потискать всех сколько-нибудь симпатичных девчонок в школе и во дворе. Да и кое-что посерьезнее поцелуев уже пробовал. Но на этот раз всё было по-другому. У меня кружилась голова, словно я хлебнул на пустой желудок крепкого алкоголя прямо из горлышка, а сердце колотилось, словно хотело, как перепуганная птица, вырваться из грудной клетки на свободу. Ярик стер пальцем кровь, сочившуюся из уголка моего рта. — Тебе хоть понравилось… с ним? — вырвалось у меня. — Нет, — тут же ответил Ярик и, помолчав, добавил: — Да и не было почти ничего. Я сразу понял, что это хуйня какая-то. И не потому, что он парень, как и я, просто… это неправильно. — Такое надо делать с кем-то, кому ты доверяешь. А не с первым встречным. — Я доверяю тебе. Но ты же не хочешь. — Хочу, но не могу. Мы же братья. Это грех. Кровосмешение. Инцест. — Инцест случается, если папаша трахает свою дочку и становится отцом собственному внуку. У нас с тобой детей-уродов не будет. — Дело не в этом, Ярик. Мы знаем, кто мы друг другу. — Я знаю, что люблю тебя и что ты меня любишь. Любишь и хочешь, не меньше, чем я тебя. Остальное неважно. Для большинства людей два парня вместе — это уже смертный грех. Почитай мамину любимую книгу — там много написано про таких, как мы. То, что мы братья, уже неважно. По-любому гореть нам в аду. — Мне уж точно — за мои мысли о тебе. Знал бы ты… — Так расскажи. А лучше — покажи. Я пытался сказать что-то, возразить, привести аргументы, чтобы переубедить его и вместе с ним и себя, но он прижал ладонь к моим губам. — Говорят, у близнецов одна душа на двоих, — серьезно сказал он. — Души мне мало, я хочу тебя целиком. И ни с кем не собираюсь делить. Часть 2. Ярик Когда Стас меня поцеловал — сам, первый! — я поначалу подумал, что слишком сильно приложился головой и теперь ловлю какие-то странные глюки. А когда сообразил, что это на самом деле происходит, было уже поздно. Засмущался мой братишка. Поэтому я не стал давить. Обнял его, уткнулся в шею. А потом, не сдержавшись, лизнул — и втянул носом воздух. Я люблю запах его кожи. Похож на мой, и все-таки немного другой. У меня нюх как у собаки. Всегда знаю, когда до него дотрагивался кто-то чужой. Так и про его первый раз догадался. Ну и конечно, по его торжествующему выражению на лице. Котяра мартовский. Нам повезло, что мы родились близнецами — никто даже не пытался разлучить. Считается, что выросшие в одном животе детишки всю жизнь привязаны друг к другу невидимой пуповиной, поэтому нам все сходит с рук. Например, я могу, не таясь, обнять его при всех. Чмокнуть в щеку или растрепать волосы. Оттереть плечом любого, кто подойдет слишком близко. Я уже давно не тот тощий задохлик, над которым так тряслась мать, опасаясь, что он вот-вот тапки отбросит и отъедет на небеса. Если что, я и по зубам дать могу, за мной не заржавеет. А вот ударить Стаса никогда и в голову не приходило. Я был уверен, что скорее руку себе отгрызу, чем сделаю такое. Да и поводов не было. Оказалось, мы с ним и подраться можем при случае. Но смысла в этом нет, особенно когда не понимаешь, что больнее — если он тебя или ты его. У меня на скуле наливался синяк, у Стаса кровоточила губа, но не целоваться было почти так же невозможно, как не дышать, поэтому приходилось делать это очень нежно и бережно. После того, как он чуть не порвал меня на клочки, как Тузик грелку, от этой нежности сводило живот и хотелось орать в голос. — Девки твои… ненавижу… если еще раз — убью, — прохрипел я. — Ты мой, понял? — Конечно, я твой, — сказал он и погладил меня ладонью по щеке, словно готового расплакаться малыша. — Не бойся, я здесь, с тобой. Рядом с ним я никогда и ничего не боялся. До этого самого момента. Раздевать друг друга, жадно шаря ладонями по обнажающейся коже и подогревая желание поцелуями, оказалось легко и естественно, но когда мы сняли все до последней нитки, мой замечательно смелый брат вдруг застеснялся и сказал: — Лучше давай ты. Не хочу делать тебе больно. — Ну уж нет, — ответил я. С тем типом, к которому Стас меня приревновал, у меня ничего не было, да я и не собирался что-то ему позволять. А у Стаса уже было, пусть и не с парнем, значит, ему и рулить в первый раз. А потом и я свое возьму, когда разберусь, что к чему. Конечно, это оказалось больно. И сладко до одури. И совсем не страшно, потому что правильно. Даже боль. Хотя поначалу я чуть не заорал в голос, едва сдержался, чтобы не напугать Стаса. А потом все стало получаться, словно само собой. Мы оба откуда-то знали, что делать, как двигаться. Наши тела, такие одинаковые, были как будто созданы друг для друга. Библейское «станут двое единой плотью» вдруг обрело ясность и смысл, хотя мамина настольная книга писалась не для таких закоренелых грешников, как я и мой брат. Правильно он сказал, гореть нам в аду. За эти жадные поцелуи, за ладони на обнаженной коже, за взгляд глаза в глаза, словно в зеркала — такие же, как у тебя, сумасшедшие и влюбленные. За сорвавшийся с губ стон — имя, которое помнишь с тех пор, как научился говорить. За то, что впервые познал такую любовь с тем, кого должен был любить чисто и безгрешно. Но за это и умереть не жалко.***
Я не сомневался, что вдвоем мы сможем скрыть, обмануть, запутать, сбить со следа любого, кроме единственного человека, который знает нас обоих почти так же хорошо, как мы сами. Сначала она посмотрела на чуть смущенное, но безмятежно-счастливое лицо Стаса, потом перевела взгляд на меня, и снова на него. Последний раз я видел на лице у мамы такое выражение, когда наш кот подхватил где-то лишай. Она увезла его — на лечение, как сказала нам, а после я случайно узнал, что она выбросила Ваську у городской свалки по пути на работу. Я сразу понял — она догадалась. Нет, просто знает. И уже безошибочно вычислила паршивую овцу в нашем стаде. Плевел, который надо выполоть. Когда-то она так поступила с отцом, теперь пришла очередь одного из нас. И уж конечно, это не я, ее «маленький ангел». Мой брат, который лишил ее моей любви, встал между нами. Она этого не простила и никогда не простит. Она ничего не скажет и не спросит, но будет действовать. В этом мы похожи. Мама устраняет любые препятствия на своем пути сразу и навсегда. Значит, нам нужно было ее опередить. Иначе очень скоро один из нас окажется далеко отсюда. В психушке, в монастыре, в интернате, у дальних родственников в другом городе — да какая разница, главное, мы не будем вместе. А этого я не позволю, чего бы мне это ни стоило. Нельзя жить без половины своей души. Наш небольшой городок разделяет пополам река. Неглубокая, но быстрая и холодная. Года не проходит, чтобы кто-то не утонул по пьяни. Бывает, что и сами прыгают — под старым мостом не очень глубоко, чуть больше метра, дно каменистое. Тела чаще всего не находят — их уносит течением в море, на съедение крабам и рыбам. Я положил на перила моста свою старую куртку и свитер Стаса с порванным локтем, заботливо заштопанным мамой — потом эти вещи легко опознают. — Ты готов? — спросил я его. Он молча протянул руку, и, прежде чем сделать шаг вперед, мы привычно переплели пальцы. Теперь уже никто не сможет нас разлучить.