Парадокс

      После смерти Маккачина Виктор сильно изменился. Изменился его взгляд, его движения стали более резкими и грубыми, не было уже этой плавности и грации. Он придумывал программу, и поэтому каждый день с утра пораньше выходил на лёд и почти до самой ночи находился на катке. Виктор оставался там наедине со своей болью.       Никифоров оттачивал движения, но они всё равно оставались такими же отрывистыми и резкими. И даже на некоторых особо сложных прыжках Легенда России чуть ли не падал, касаясь рукой льда для опоры. Он зажимал в зубах потрескавшиеся губы и вновь крутил тулупы, совсем забывая об отдыхе.       Время шло, а он не продвинулся ни на шаг. Виктор замкнулся в себе.       И когда я спрашивал у него, могу ли я тебе чем-нибудь помочь, он лишь отмахивался и говорил, что всё в порядке. «Всё в порядке, всё в порядке, всё в порядке», — и так каждый чертов день.       Он говорил, что всё хорошо, а глаза его говорили об обратном. Я видел в них не чистое лазурное море, искрящееся в теплых солнечных лучах, я видел жестокий холодный океан, покрытый толстой коркой льда.       С каждым днем синяки на его теле увеличивались, а глаза всё больше темнели. Я видел в них не ночь после жаркого дня, синее небо которой усыпано миллиардами звезд, я видел в них чернеющее небо, скрывающееся за снежной метелью, что ледяными снежинками оседает на моей коже и прожигает ее насквозь.       Я видел всё, но ничем не мог ему помочь.       С каждым днём Виктор отдалялся от меня, пропускал мои слова мимо ушей и просто отворачивался. Я видел всё, а он не замечал меня вовсе.       С каждым днём его мешки под глазами увеличивались, а мимические морщинки выделялись четче. Я видел всё, а он даже не смотрел на себя в зеркало.       С каждым днем его и раньше задумчивый и серьезный взгляд становился размытым, затуманенным болью, пустым, безразличным.       Его взгляд, кажется, навечно остался подо льдами Северного океана.

***

      Кацуки заходит в помещение, когда Никифоров отрывается ото льда, делая тройной флип в воздухе, но перекручивает лишний раз и, приземляясь на нетвердую ногу, падает. — Виктор! — Юри срывается с места, на ходу снимая защиту с лезвий, и, чуть ли не падая, доезжает на неслушающихся ногах к своему тренеру.       Никифоров, приняв падение на руку, сжимал ее в пальцах, шипя и закусывая губы от боли. Брюнет пытается помочь ему встать, но тот отталкивает его и поднимается сам, оттряхивая со штанов крошку льда.       Кацуки скользит ближе, слегка касаясь локтя Виктора и встревоженно смотря в голубо-синие глаза. — Юри... — Никифоров смотрит сверху вниз прямым взглядом в чайные глаза. — Боюсь, я больше ничему не смогу научить тебя.       Японец распахивает и так большие глаза и впивается пальцами в сгиб чужого локтя. — Нет! Виктор, только не уезжай! Как же... Как же я без тебя? Кто я без тебя?! — Ты отличный фигурист, - хрипловато говорит русский, поджимая губы и ненавязчиво убирая цепкие пальцы со своей руки.       Никифоров скользит в сторону, огибая Кацуки, и подъезжает к бортику, надевает защиту, проходит к трибунам, чтобы снять коньки.       Юри остается неподвижно стоять темной статуей посреди катка. Виктор видит лишь его подрагивающие плечи, а сам Кацуки видит лишь свои ноги и лед, расплывающиеся из-за слез. Он моргает пару раз, стряхивая с ресниц крупные солёные капли, поджимает губы, чтобы не было слышно, как он всхлипывает, и чувствует, как по щекам бегут горячие слезы, способные растопить самый твердый лед, но, видимо, не сердце Виктора Никифорова. Спустя несколько дней       Юри сидит на коленях на полу, держа в руках фотографию, на которой изображены он, Виктор и радостный, как всегда, Маккачин. В сердце неприятно колет, глаза щипят от выступающих слёз, а руки слегка подрагивают.       Дверь позади скрипит, и старые половицы тоже. — Юри? — голос Никифорова разливается в ушах звоном серебрянных колокольчиков. — Почему ты сидишь на холодном полу? Простудишься же... — он неспеша подходит к Юри, заглядывая через его плечо на фотографию, что он держит в тонких пальцах.       И в выражении лица русского резко что-то меняется. Глаза вновь блестят гладью безразличного океана, а губы сжимаются в тонкую полоску. — Юри, пошли, — резко, грубо, монотонно, голосом, не терпящим возражений, говорит он. — Хватит заниматься ерундой, — его большая ладонь сильно сжимает плечо Кацуки, пытаясь развернуть к себе. — Но... Тебе ведь тоже больно? — дрожащим голосом скорее утверждает, чем спрашивает Юри. — Мне? Нет. Это всего лишь собака, — таким же холодным голосом, как и его глаза отвечает тот. — Зачем ты врешь?! Почему не хочешь поделиться со мной этой болью? Я хочу тебя выслушать, я хочу тебе помочь, — японец встает и вплотную придвигается к Виктору, пытается взять его за руку в успокаивающем жесте, но Никифоров отстраняется. — Ах, значит, хочешь мне помочь? Тогда раздевайся. — резко, но так же равнодушно. — Что? — Кацуки распахивает глаза и чуть пятится назад. И тогда русский хватает чужое тонкое запястье, Юри пытается вырвать руку из крепких пальцев Никифорова, но безуспешно. Брюнет кидает встревоженный взгляд то на тренера, то на свое запястье, что грубо сжимают цепкие пальцы. В его карих глазах паника вперемешку с непониманием, а ресницы уже слипаются от выступающих слез.       Виктор, не ослабляя хватки, тащит обескураженного Кацуки к кровати и кидает на нее сопротивляющееся тело. Быстро залезает на коленях на постель и нависает над японцем, прижимая к кровати обе руки. — Виктор! — Заткни свой ебливый рот! — Никифоров затыкает его возмущения сухим поцелуем, не выражающим ничего.       Сильные руки спускаются ниже, оглаживая бока, сжимают соблазнительные бедра, а потом цепкие пальцы поддевают резинку спортивных штанов и нижнего белья и резко стягивают, оголяя беззащитную кожу, тут же покрывающуюся мурашками, пока язык грубо проталкивается между чужих сомкнутых губ.       Юри мычит в мягкие губы и пытается остановить исследующие его тело руки.       Виктор стягивает с Кацуки майку, одной рукой держа его запястья, чтобы не вырвался. — Я не хочу...Не хочу, не хочу. Перестань! — лихорадочно сопротивляется Кацуки, а карие глаза блестят он нарастающих слёз и умоляюще смотрят на Никифорова. — Заткнись, — сухо чеканит русский и резко переворачивает того на живот.       Руки, раньше приносившие только нежность и уют, теперь грубо прижимают лицо брюнета к постели. Юри не хватает кислорода, он судорожно вдыхает тяжелый, горячий воздух и выдыхает через рот. Он пытается повернуть голову, но чужие пальцы крепко сжимают его волосы. Кацуки получается только упереться щекой в простынь, повернув голову и смотря на своего тренера. Правда, он видит лишь размытый силуэт из-за крупных слез, застелающих взор. — Я... не хочу. Виктор, умоляю, перестань! — Но Никифоров облизывает два пальца, обильно смачивая их слюной. — Остановись, Хватит. Хва-! — его слова и дыхание сбиваются, когда пальцы проникают внутрь и чуть корябают ногтями нежные стенки.       Никифоров исследует взглядом стройное тело и смотрит прямо в заплаканные, жалостливые глаза.       Он разрабатывает тугую дырочку, раздвигая пальцы «ножницами», и наклоняется к шее, оставляя мокрые поцелуи вдоль позвонков. Эти прикосновения кажутся брюнету противно-скользкими, словно слизняк ползет по спине.       Когда Виктор вытаскивает пальцы, Кацуки судорожно выдыхает, зажмуривая глаза, и сглатывает слюну. Русский приспускает штаны и резко входит, хватая рукой два запястья и плотно прижимая их к постели над черноволосой макушкой, а другой рукой держа Юри за бедро, впиваясь короткими ногтями в нежную кожу.       Японец вскрикивает и рефлекторно двигается вперед, но сильные руки держат крепко, не давая сдвинуться или убежать.       Виктор вколачивается в узкую дырку резкими толчками, убирая ладонь с головы Кацуки, чтобы тот хоть как-то смог судорожно вдохнуть и еле слышно всхлипнуть, и грубо сминает ягодицы. И крепкие, сильные пальцы будто въедаются серной кислотой в мягкую, податливую, будто воск, кожу.       Каков Виктор на льду, таков он и в сексе.       Никифоров выходит так же резко с тихим хлюпаньем, перед этим толкнувшись слишком глубоко, достав до самой простаты и вызвав у Юри вскрик, медленно переходящий в тихий протяжный стон, заставив брюнета прогнуться в пояснице, показывая всю свою гибкость, отчего капелька леденящего пота прокатывается вдоль позвоночника. Русский наблюдает за этой каплей пота, скользящей по чуть смуглой коже, и слушает, как почти скулит Кацуки. Виктор оглядывает его с ног до головы и понимает, что разум и тело у него явно не в ладах.       Глаза его, умоляющие остановиться, слезятся, а на щеках, покрытых пунцовым румянцем, засохли первые слезинки, но всё его тело только и вопит о том, чтобы его хорошенько отодрали: пульсирующая дырочка, что плавно сокращается, требует внимания; член почти достает до простыни, сочась смазкой, и все мышцы напряжены и натянуты словно струны.       И так хочется задеть эти струны, резать о них пальцы, но всё равно продолжать играть на этом звончайшем инструменте, что отзывается на каждое мимолетное касание громким стоном, отдающимся эхом в ушах, бурным звучанием нот из истерзанного страстью горла.       Виктор наклоняется ниже, еле ощутимо касается губами копчика, но такое чувствительное к прикосновениям тело содрогается и мгновенно покрывается мурашками. Сухие горячие губы скользят вверх, собирая испарину с влажной кожи, и чуть прикусывают кожу под лопаткой, оставляя еле заметное красное пятнышко.       Юри вновь вздрагивает и тихо всхлипывает, когда чужие губы оказываются на его шее и дуют на разгоряченную кожу, заставляя вставать дыбом волосы на затылке и чувствовать каждой клеткой тела прохладный воздух.       Никифоров переворачивает японца на спину, мягко сжимая чужое плечо. — Смотри на меня, — чеканит его холодный, леденящий душу, и хриплый, испытуемый северными ветрами, голос.       Юри думает, что никогда и не сводил с него глаз. Он искал его взглядом в шумящей толпе, ловил взор синих глаз на экранах и видел его образ во снах. Брюнет сглатывает, но поднимает взгляд сначала на губы своего тренера, а потом смотря уже в глаза.       Движения бедер становятся плавнее и медленнее, но всё равно чувствуется та нотка нервозности. Может толчки и становятся нежнее, аккуратнее, но этот холод в глазах, пробирающий до костей, не уходит никуда.       Кацуки не мог сравнить его глаза с небом, потому что в небеса хочется взлететь, гордо махнув крыльями, взлететь к самому солнцу, уже чувствуя, как оно обжигает лицо своими яркими лучами, а в его глаза хотелось падать. Падать закованным в тяжелые кандалы, опускаться на самое дно, глотать ледяную зелёную воду и пытаться дышать холодным воздухом, что покрывает твои легкие непроницаемой коркой льда.       Юри хочет стать тем самым пламенным солнцем, что растопит самый твердый лед. Он хочет стать тем самым солнцем, что плескается в игривых зеленых волнах. Он хочет стать тем самым солнцем, что поутру просачивается сквозь открытое окно и оседает солнечными зайчиками на нежных щеках. «Твой лед и моё пламя. Знаешь, почему никто из нас не одержит победу в этой войне? Потому что мы оба проиграли.»       Юри приподнимается на локтях, продолжая беспрерывно смотреть в океан его глаз, тем временем как Виктор разводит чужие колени шире и подается вперед, держа стройные ноги под коленями. Кацуки рвано выдыхает, запрокидывая голову назад, и его кадык дергается, когда он сглатывает вязкую слюну.       Никифоров наклоняется еще ниже, вгоняя член глубже, и брюнет изящно выгибается над простынями и подмахивает бедрами, а его рот соблазнительно открывается в протяжном стоне. Русский приближается к лицу своего ученика, и его зубы смыкаются на подбородке. Пересохшие губы выцеловывают линию вдоль подбородка, поднимаются наверх, зажимают в зубах мочку уха и, смазано касаясь щеки, целуют в полуоткрытые губы. Кацуки сразу же перехватывает инициативу, сминает чужие губы и переплетает их языки. Японец стонет прямо в чужой горячий рот, когда Виктор вынимает член почти по самую головку, а потом резко вгоняет его обратно, упираясь в особо чувствительную точку.       Юри вновь стонет в чужой рот, потихоньку сдавая позиции лидирующего в страстном танце поцелуя. Никифоров с причмокиванием выпускает мягкие губы из жаркого и влажного плена своих губ. Он смотрит прямо в карие глаза, и видит, как в них плескается горячее красное вино, игривое, молодое, полусладкое. Он выпивает каждый бокал, протянутый изящной рукой. Он будет глотать этот медленно убивающий яд, пока это горячее вино не обожжет ему горло, пока слизистая не покроется волдырями. Он будет захлебываться собственной кровью и гноем, но продолжит раз за разом осушать бокалы до дна.       Юри обнимает шею Никифорова руками, сцепляя пальцы, прижимается телом к чужой груди, принимая вертикальное положение и насаживаясь на ствол, испещренный вздутыми венами. Брюнет шумно выдыхает, плавно двигая бедрами, и сжимает, теперь, в вспотевших ладонях лицо русского.       Член попадает по простате, и Юри самозабвенно сжимается, сдвигает бедра, ощущая сладостное чувство, растекающееся по всему телу, и рвано выдыхает в чужие губы. «Ты можешь топить меня, словно только что родившегося, слепого котенка в своих холодных водах; ты можешь воровать у меня воздух каждый раз, когда целуешь, и твои губы проходятся по моим губам метелью, снежинками, оседающими белоснежным полотном на нежной кожице; ты можешь рвать мою грудную клетку в клочья и сжимать шумно бьющееся сердце в своих ледяных пальцах, но я никогда не откажусь от тебя. Я приму от тебя всё без остатка. Я буду нырять в твои объятья, словно в океан, хоть и кислород кончается, а всё тело сводит судорогой. Моя окоченевшая от холода душа согреется в твоих ледяных руках.»       Виктор тянется чуть вверх и страстно целует влажные, покрасневшие губы, сжимает в ладонях упругие ягодицы, чуть раздвигая их, и подмахивает вверх бедрами, но потом валит Кацуки обратно на кровать, не отрываясь от мягких, чуть потрескавшихся губ, и входит под другим углом, прижимая его колени к груди и выбивая из горла брюнета короткие стоны с каждым резким толчком.       Юри распахивает глаза и часто дышит через рот, скомкав пальцами простыни и упираясь макушкой в постель.       Он шепчет на русском вмиг пересохшими губами: "Пожалуйста".       И Виктор не может отказать. Он ускоряет темп, резко вколачиваясь в уже растянутую дырочку, упирается лбом в чужое плечо, тоже часто дыша, пока Кацуки водит рукой по стволу в такт движений Никифорова.       Виктор кончает глубоко в Юри, и тот громко, надрывно стонет, обнимая своего любовника, сжимая в пальцах платиновые волосы, обхватывает ногами поясницу, зажимает бедрами талию русского, прижимаясь к нему всем телом, и обильно кончает себе на живот, ощущая, как рваное дыхание Виктора оседает горячим воздухом на его ключице. — Скажи... — Никифоров старается выровнить дыхание и сглатывает скопившуюся слюну. — Скажи мне...       Юри уже открывает рот, чтобы спросить: "Что именно?", но в этот момент он ощущает, как горячие одна-две капли друг за другом падают на плечо.       Японец до последнего надеется, что это всего лишь пот, но всё становится ясно, когда Виктор поднимает голову, и челка уже не скрывает его глаз.       Смотреть, как плачет он невыносимо. — Просто скажи, что никогда не покинешь меня, Юри. Ты ведь не уйдешь, верно? Ты же не уйдешь как все остальные или как Маккачин? Но если вдруг ты захочешь сбежать, — Никифоров одной рукой сжимает его талию, а другой - тонкое запястье, плотно прижимая к постели. — То я посажу тебя на цепь. Потому что я тебя никогда и ни за что не отпущу, Юри. — И не надо. Не отпускай меня никогда, Виктор. Никогда, никогда, никогда... — шепчет Кацуки, нежно касаясь любимых губ и пальцами стирая с щек слезы. Русский приобнимает его талию сильнее, так, что ребра почти трещат под крепкими пальцами, и углубляет поцелуй. Брюнет мягко, невесомо проводит ладонями по его рукам со вздутыми венами, оглаживает плечи и вцепляется пальцами в волосы, притягивая ближе.       Прекращая нежнейший поцелуй, Никифоров ложится на бок, обнимая Юри двумя руками и прислоняя его голову себе к груди. Кацуки поднимает глаза, и его встречает мягкая полуулыбка и нежный, любящий взгляд.       Он смотрит в его глаза и видит там голубой небосвод, когда садится солнце, и небо переливается от зеленого к синему, он чувствует этот морозный холодок на покрасневших щеках, приятно колющий кожу, и слышит, как хрустит белый снег под ногами. Он смотрит в его глаза, и в них нет больше холодного океана, что въедается в кожу холодными острыми иголками, он видит там тёплое бескрайнее море, в зелёных водах которого переливается яркое солнце, он чувствует, как белые языки пены ласкают его ступни, и слышит шум прибоя и крики чаек вдалеке. «В твоих глазах я вижу себя. И это самое главное», — думает Кацуки, тепло улыбаясь и устало прикрывая глаза.       Жизнь парадоксальна.       Находя, мы обязательно что-либо теряем.       А теряя, обязательно находим что-то взамен.