Жизнь на виду

— Юри, смотри. — Виктор наклоняется ниже, чтобы показать экран телефона. На несколько секунд его обнаженное плечо задевает Юри, и тот выпадает из реальности. Не потому, что это настолько приятно, а потому, что пытается для себя осознать, что чувствует от этого прикосновения. Вскоре он сосредотачивается на двусмысленной фотографии — Виктор и наклонившийся Юри. С ракурса фотографа они стояли довольно близко друг к другу. — Не помню, что ты делал в тот момент? — спрашивает Виктор, улыбаясь, и сильнее прижимается к нему обнаженным плечом . Юри, успевший все обдумать, на секунду снова выпадает из реальности, но быстро берет себя в руки. — Кажется… Завязывал шнурки?.. Он и сам пытается опереться на Виктора, но тот уходит от прикосновения, поднимается вытереть волосы, с которых уже капает. — Представляешь, — задорно продолжает Виктор. — Они сами теперь все додумывают. Виктора не понять, да что там, Юри и себя не понимает. Когда Виктор лез в его личное пространство, прикосновения казались непривычными, обжигали.Юри чувствовал себя неловко и в то же время пытался свыкнуться с мыслью, что Виктор забрался в его зону комфорта и оттуда его не выгнать. Да и не особо хотелось. Своей открытостью и откровенностью Виктор приручал его. Подсаживал на ощущение своего тепла. Виктор был водопадом, а Юри оказался слишком слаб, чтобы плыть против течения. И, когда он уже готов был к ответным жестам, Виктор протянул ему телефон с найденной новостью и фотографией, на которой они обнимались. Для Юри все спуталось. Чего на самом деле хотел Виктор? * * * Юри пытался вспомнить, как Виктор общался с Юрио, как относился к остальным людям. Может, он просто привык вести себя так со всеми. Значит, особенным для него был только Юри? Но именно те слова и их тон смутили его. Что, если Виктор с самого начала работал на публику? И даже те личные, никем больше не видимые прикосновения, были тренировкой, чтобы естественнее выглядеть перед камерами жадных папарацци? Имел ли Юри права соглашаться на что-то, на Виктора, если и сам толком не знал, предлагал ли ему Виктор себя или заработать популярность таким способом. Возможно, вся симпатия была лишь хорошо разыгранным спектаклем. Но почему именно он, Юри? Невзрачный японец. Разве для подобных игр не подошел бы тот же Крис? Со всей своей мнительностью, Юри не мог поверить в то, что Виктор ждет от него ответа или каких-то действий. Часть его хотела верить, что происходящее — правда, а часть упорно твердила «Кацуки Юри никого никогда не интересовал, так почему вдруг заинтересовал Виктора?». Теперь, когда мечты Юри исполнились, он оказался к этому не готов и, прежде чем рухнуть с водопада имени Виктора Никифорова, уцепился за последнюю веточку: «Может ли происходящее быть игрой на публику?», и так и остался за нее держаться. — Наверное, вам одиноко без вашего тренера? — спрашивает журналист и улыбается. Это выражение Юри не нравится — Виктор остался в России, чтобы с чем-то разобраться, и прилететь должен только на следующий день. Сутки разлуки, но Юри, конечно, скучает. Имеет ли он право говорить об этом или будет лучше сказать, что он слишком сосредоточен на тренировках, чтобы скучать? Но разве журналисты не ждут именно этого? Разве месяц в Детройте не начали уже называть в неофициальных источниках их «медовым месяцем»? — Сейчас у нас с Виктором тот этап взаимоотношений, когда денек мы можем потерпеть друг без друга, — отвечает Юри, сопроводив ответ печальной улыбкой и вздохом. Виктор уже прирос к нему, корни в нутро запустил, и разлука с ним воспринимается болезненно. Но то, что он показывает — не настоящее. Они с Виктором слишком публичные люди, и их отношения делятся, как рис от шелухи — то, что для других, и то, что остается им самим. Нельзя утверждать, что Виктор играет на публику, когда, приподняв одеяло, зовет Юри спать с ним на узкую койку. Вряд ли он в этот момент надеется, что среди ночи к ним ворвутся люди с камерами, чтобы заснять эту интимность. Но Юри просто боится верить, и чувствует, что его счастье плавает кругами, как матерая акула, то показывая ему плавник, то полностью уходя под воду. Детройт — город, куда Юри приехал после провала на Гран-при. Он навевает не самые приятные воспоминания, но все же не верится, что тут Юри посещали мысли о том, чтобы уйти из спорта. Перед городом хочется извиниться. На этот раз Юри прибыл сюда создавать хорошие воспоминания, вместе с Виктором, который тогда, два года назад, казался ему недосягаемым. — В прессе ходят слухи о том, что ваши кольца — совсем не кольца на удачу. — И снова улыбка. У Виктора в родной стране могут быть проблемы из-за этих колец и из-за того, какое значение придала им общественность. Юри это понимает, но он и сам толком не знает, дарил ли их как талисманы или как обручальные. Он оставил себе и Виктору лазейку и отчаянно надеялся, что Виктор ей не воспользуется. Но Юри снова не верил своему счастью. Иногда ему хотелось, чтобы акула перестала пугать его своим плавником и оставила в покое, в полном одиночестве его необитаемого острова. — Это талисманы, — врет Юри. — Просто талисманы, остальное додумали за нас. Виктор наверняка ответил бы по-своему. Снова что-нибудь о том, что для начала Юри должен облететь Луну три раза, а потом уже они поженятся. А впрочем, победа казалась такой реальной, когда о ней говорил Виктор. Такой же близкой, как и «свадьба». По дороге к аэропорту вечером следующего дня Юри даже пытается вспомнить, разрешены ли такие браки в Детройте. Виктор врывается в зимний город новой сказкой, почти сбывшейся мечтой — необычно теплый и солнечный, будто приехал не из морозной России. — Почему ты сказал, что это — талисманы? Ты стесняешься меня? — на заднем сидении стоящего в пробке такси спрашивает Виктор. Он делает вид, что в салоне слишком холодно, греет руки о голые ладони Юри, жмется к нему ближе. Юри осматривается — конечно, тут нет журналистов, но фанаты вездесущи, а нынче в любом телефоне есть камера. — Нет, мне… Просто не нравится, когда лезут в мою личную жизнь, — взгляд в сторону безучастного водителя, этого живого манекена с глазами, уставившимися на дорогу. — О? Я — твоя личная жизнь? — отвечает улыбкой Виктор и устраивает голову ему на плечо. — У нас один номер? — Конечно, да, — кивает Юри, его отчего-то возмущает, что они с Виктором могут жить в разных. — Не знаю, в Бангкоке ты взял два разных, — капризно продолжает Виктор. Юри сдается, обнимает его за плечи. При своем росте и возрасте, при статусе тренера и признанного всем миром гения, Виктор ведет себя инфантильно. Иногда Юри сдается и потакает его поведению, чувствуя себя сильнее и больше. Чувствуя себя способным закрыть Виктора на несколько минут от всего мира, от вспышек фотокамер и любопытных глаз. — Там не было других номеров. И ты все равно из моего не вылезал, — напоминает Юри. В такие минуты сомнения отходят на второй план. Весь мир вокруг них в это время опадает глухой снежной стеной, и Юри так спокойно, словно через кожу Виктора в него переливается что-то успокаивающее. Словно Виктор, как большой белый кот, мурлыкает и вибрирует у него под боком. Мир привык к ним, принял и паял в единое целое. Узнать теперь, что для Виктора происходящее — просто спектакль на публику означало бы попытаться отодрать его вместе с кожей, с частью себя. И Юри отпускает свою спасительную ветку. Теперь ему проще поверить, что Виктор всерьез, чем продолжать цепляться за мысли о том, что это показуха. Номер не просто на двоих, в нем еще и кровать одна, широкая. Все равно каждый раз им приходится их сдвигать, а утром от стыка болят бока. Если Виктор льнет к Юри днем, то тот старается прижаться ближе ночью, во время сна, когда не может контролировать свои порывы. Как-то он чуть не спихнул Виктора с кровати в попытке прижаться плотнее, а утром огорошил словами о том, что: «Обычно в этом месте у меня стенка, и я прижимаюсь к ней, чтобы не упасть». Надо ли говорить, как подобное сравнение задело Виктора. — Вау, в этот раз не было других номеров на двоих или у нас наконец состоится первая брачная ночь? — комментирует Виктор и оборачивается проверить реакцию. Юри задыхается на полуслове, насупливается так, словно Виктор издевается над ним. Словно Юри безногий, а Виктор предложил ему велосипедную прогулку. — Пожалуйста, прибавляй что-нибудь к своим шуткам, иначе я не пойму, когда ты серьезен, — выговаривает Юри, но кончики ушей полыхают, выдавая его. — Почему к шуткам? — не понимает Виктор. — Я слышал, что в этой стране разрешены однополые браки. Или ты всерьез решил ждать золотой медали? Конечно, я верю в тебя, Юри, но… Юри перехватывает его руки, опускает голову и негромко просит: — Хватит, пожалуйста. — Хорошо-хорошо, пусть будет шутка, — сдается Виктор, наклоняется ниже и касается его затылка то ли кончиком носа, то ли губами. В душе Юри задерживается непозволительно долго, совсем не заботясь о том, что подумает Виктор или какие-нибудь папарацци у них под кроватью. Он был не прав. Они не выпаялись друг в друга. Между ними по-прежнему легкий целлофан, через который вроде и чувствуешь все, а ближе проникнуть попробуешь — и что-то тянет обратно. Холодный силикон презерватива, без которого, конечно, было бы лучше, но вот как? Со стороны всем понятно, что происходит между ним и Виктором, а вот самому Юри — нет, не ясно. И все кажется — если спросить Виктора на прямую, то больше не будет ни сдвинутых кроватей, ни поцелуев на камеру. Нет, Виктор не отшатнется от него, просто поймет, что заигрался и виноват перед Юри за ложные надежды. Когда Юри возвращается в номер, свет потушен. Он думает, что Виктор уже заснул — теплый русский медведь в берлоге из пуховых одеял. Юри еще не хочется спать, он устраивается на краю кровати, смотрит на город и вздрагивает, когда из-под одеяла выныривает светлая рука, гладит костяшки его пальцев. Только что бывший медведем, Виктор снова лишь маленький ребенок, которому стоит рассказать сказку на ночь. И Юри, сдавшись этому ощущению, наклоняется поцеловать его в бровь. Виктор ловит его за щеки, наклоняет ниже, шепчет в самое лицо: — Юри… Я, конечно, слышал, что японцы народ закомплексованный, но черт возьми… Юри, мы же не школьники. Мне через два года тридцать, у тебя четверть жизни за плечами… Сколько можно ходить за ручки и целовать меня в лоб на ночь? Здесь нет камер, никто не прячется под кроватью. В этом номере только они двое, и не перед кем разыгрывать пылкого влюбленного, а значит, этот Виктор — настоящий. И то, что он говорит, предназначается именно Юри, и никому больше. Это чувство похоже на тошноту — подкрадывается к горлу, расплескивается тихим, беззвучным смехом. Юри опускает голову на простынь, прячет лицо. — Что такое? — взволнованно спохватывается Виктор. — Я что, тороплю события? Ты плачешь? Движение получается резким, быстрым и одновременно мягким — оттолкнувшись ногами от пола, Юри проскальзывает под одеяло, затаскивая Виктора в эту берлогу, и закрывает одеяло снова, оставшись с ним вместе в темноте.. — От кого мы прячемся? — Виктор подыгрывает, а его ладони уже находят ворот халата Юри и стягивают — неуклюже, без спешки. — Ото всех, — шепчет Юри. — Никаких камер. Никаких репортеров. Тогда, возможно, я увижу немного настоящего Виктора. — Я и так настоящий, — мягко отзывается Виктор и — не выдерживает. Он откидывает одеяло в сторону, хватает ртом воздух, как надолго занырнувший пловец. Волосы в беспорядке, лицо красное — совсем не тот гордый фигурист, что сам на себя не мог наглядеться. И Юри принимает этого растрепанного Виктора как истинного, без притворства, подбирается ближе, упирается в колени Виктора. Целоваться необычайно приятно. Тот поцелуй на кубке Китая был вспышкой, нынешний похож на фейерверк, и с каждым касанием языка к языку Юри чувствует, как его прошибает током, что идет от Виктора. — У нас есть?.. Смазка, презервативы? — спрашивает Юри. Сейчас он выглядит как пьяный, его эрос на льду совсем другой. Настоящий Юри тоже сейчас принадлежит только Виктору. — Четвертый месяц с собой в чемодане таскаю. В прошлый раз на меня странно смотрели в аэропорту. — Значит, скоро прочтем об этом в газетах, — улыбается Юри, все время норовя убрать челку Виктора со второго глаза. Сейчас она только мешается, как и одежда. Хочется ощущать Виктора кожей, касаться, видеть его всего. Тает, растворяется целлофан обертки. Виктор, которого столько раз видел голым, теперь обнажен как-то по-другому. Обнажен для него. Можно не отворачиваться, можно впитывать этот образ в себя, касаться подушечками пальцев, языком, и чувствовать Виктора, всего, его солоноватый свежий вкус. — А знаешь, — останавливает его Юри, и Виктор послушно замирает, так и не надорвав блестящий квадратик, — к черту презервативы. — Получается, зря таскал, — усмехается Виктор, но согласно откладывает. Чувствовать его пальцы внутри себя — странно, но приятно. Это другой уровень единения. Только что они касались разгоряченной кожи, и вот Виктор уже скользнул глубже. Смысл секса постепенно доходит до Юри в этой подготовке: кожа на пальцах грубая, слишком толстая, и нужна кожа тоньше, чтобы прочувствовать жар внутри, чтобы вывернуть его наизнанку для себя. И Юри самому не терпится — не потому, что будет приятно, что происходящее возбуждает — ему хочется Виктора глубже в себе, как если бы тот мог руку ему в грудь запустить и поймать в ладонь заполошное сердце, душу его мягко погладить. И Юри сам убирает его осторожную, слишком медлительную руку, укладывает Виктора в кровать на лопатки, садится сверху на бедра и, улыбнувшись, убирает мокрые волосы назад. Похоже, Виктору так больше нравится. Пожалуй, им обоим кажется, что этого момента стоило ждать так долго, чтобы не стереть свежесть этого впечатления. Куда делась медлительность Виктора? Он теперь торопится, вскидывает бедра, удерживая Юри за бока, поясницу. И двигается напористее, когда Юри, закусив губу, выдыхает полу-всхлипом. Юри в постели совсем не такой, как Юри на льду, и он сам это чувствует. Можно было сколько угодно изображать томную красавицу или ветреного ловеласа, можно даже из всей толпы выбрать Виктора и танцевать только для него. Но именно тут, на кровати, Юри препарирует себя, как лягушку, пытаясь в душу себе зашить это ощущение — Виктора, который принадлежит ему. * * * — Виктор, — голос немного капризный, будто Юри передразнивает Виктора в те редкие моменты, когда тот зол. — Ммм? — мычит тот, пытаясь подушкой закрыться от солнечного света. — Мы не задернули шторы, — тем же тоном прибавляет Юри. — Да ладно, шестнадцатый этаж, — ворчит Виктор и тянет его за руку обратно, под одеяло. Кажется, без Юри холоднее, нужно скорее плотно прижаться к нему. — А как ты думаешь, откуда я узнал, что мы не закрыли шторы? — голос Юри все еще звучит недовольно, но теперь еще и зло. Виктор ощущает, что от того, откроет он сейчас глаза или нет, зависит и то, как долго ему снова придется уговаривать Юри для того, чтобы повторить эту ночь. На экране смартфона открытый твитер, чужой. И там — неясная фотография, снятая откуда-то издалека, но сверху. Юри, взлохмаченный, сонный, сидит, завернувшись в одеяло и выставив миру голое колено, и смотрит хмуро-зло в объектив камеры. — Я их засужу, — обещает Виктор беззлобно, широко зевает. — Но только после завтрака.