Освобождение

Стул перед Деаком был пуст. Минутой ранее захлопнулась дверь за пылким молодым человеком, который приехал в Кехиду, дабы убедить ее именитого обитателя в том, что лучший способ привести Венгрию к процветанию — любым способом убить императора. Деак, как мог, пытался убедить его в том, что насилие порождает лишь ответное насилие — сначала мягким, успокаивающим голосом, но по мере того, как упорствовал юноша, разговор все более переходил на повышенные тона. Поняв, что беседа зашла в тупик, Деак распрощался с раздраженным донельзя визитером, но сделал это не без внутреннего беспокойства: провожая юношу взглядом, он чувствовал стыд за то, что не смог отговорить его от опасной идеи, и мрачно предощущал, что тот еще понаделает дел. Их спор так некстати напомнил ему о прошлом, которое Деак редко хотел ворошить в памяти. Лето сорок восьмого года было примечательным во всех отношениях — если до него жизнь Деака можно было сравнить с неспешным, умиротворяющим течением Залы, на берегах которой он родился и провел свою юность, то после пришедшего из Пешта известия о восстании его будто подхватила и понесла непредсказуемая, полная порогами и водоворотами Тиса. Он помнил нервные заседания в спешке образованного кабинета министров: чеканящий слова, как патроны, Кошут, с первого же дня захвативший себе негласное лидерство; Сечени, улыбающийся одновременно скептически и отчаянно, точно улыбка была единственным, что могло помочь ему удержать ускользающий рассудок; Баттьяни, к концу июня начавший озираться на каждый резкий звук, но не подающий виду, какие предчувствия его терзают… Деак, как водилось за ним, редко брал слово, но понимал, что о его присутствии не забывают. Кошут иногда обращался прямо к нему, пытаясь заполучить себе в союзники, но Деак лишь качал головой, выпуская из-под усов кольца густого папиросного дыма. Он сам не знал, как относиться к происходящему — старался не питать лишних иллюзий по поводу исхода революции, но вопреки всем доводам здравого смысла не мог отделаться от тихого, но настойчивого «а вдруг?», чей предательский шепоток, должно быть, не удавалось еще вытравить из своей души ни одному, даже самому благоразумному человеку. Теперь, оглядываясь назад из тех дней, когда Кошут был в изгнании, Сечени — в лечебнице, а Баттьяни — в могиле (Деак помнил, каким тот был в школе; мальчик, плакавший из-за разбитой коленки, не испугался направленных на него ружейных дул), Деак осознавал, что ощущение пьянящей надежды, неизменно возвращающееся к нему, сколько бы он ни пытался его отогнать, было лучшим из тех чувств, что ему когда-либо доводилось испытывать. Или — одним из лучших. Появление нового лица в пожонском сейме было маленьким событием. Молодой человек, вбежавший в зал, сразу стал объектом всеобщего внимания; Деак не стал исключением и с интересом уставился на новичка. Тот вовсе не казался стесненным непривычными обстоятельствами — разыскав свободное место, уселся на него и сразу же, бегло оглядевшись по сторонам, вступил в оживленную беседу с соседями. Деаку показалось, что уверенный, звонкий голос нового депутата доносится до него даже сквозь царящий в сейме гул. — Кто это? — спросил он у сидевшего рядом Баттьяни. Тот подчеркнуто долго смотрел на новичка сквозь стекло монокля (он совершенно в нем не нуждался, но считал, что тот придает его облику солидности), а затем пояснил, как показалось Деаку, снисходительно: — Граф Дьюла Андраши. Сечени мне про него говорил. Сокрушался, что такой талантливый юноша так любит радикальные идеи. — В его возрасте это неудивительно, — пожал плечами Деак, продолжая наблюдать за молодым человеком — тот уже смеялся над чьей-то (или, возможно, своей собственной) шуткой. Его сияющая улыбка посреди надутых, высокомерных лиц могла бы смотреться чужой, но прочие депутаты, изменив своей обычной подозрительности, потянулись к Андраши, стремясь поймать каждое его слово. Баттьяни, тоже видевший эту сцену, усмехнулся. — Похоже, он может их завоевать. В этот момент в зал вернулись Кошут и Сечени. По бледному лицу последнего Деак безошибочно понял, что эти двое, не удовлетворенные прошедшими дебатами, продолжили переругиваться и в перерыве; оба были одинаково упрямы, но Сечени сдавался быстрее, утрачивал свое обычное ироничное спокойствие и, отбросив прочие аргументы, пытался давить сопернику на совесть — и без того не слишком действенный способ доказать свою правоту, а если учесть, что наличие у Кошута совести сам Деак поставил бы под вопрос — и вовсе бесполезный. К любым этическим упрекам Кошут относился с бесстрастием, сделавшим бы честь гранитной статуе, а иногда получал от них какое-то неестественное удовольствие; после очередного бесплодного спора он казался отдохнувшим, а Сечени — изможденным. — Не пожелал бы господину Андраши первой роли в сейме, — проговорил Деак, пока оба непримиримых противника занимали свои места. — Это еще никого не довело до добра. — Странно, что ты беспокоишься о человеке, которого впервые видишь, — невзначай бросил Баттьяни и, вряд ли подозревая, как кольнули Деака его слова, начал протискиваться между стульев с намерением что-то сказать Сечени — тот, опустившись на свое место, принялся нервно утирать платком взмокшее, посеревшее лицо. Деак позволил себе еще раз глянуть на Андраши перед тем, как вернуть свое внимание к трибуне, и граф неожиданно повернул голову и посмотрел на него. Они встретились глазами на секунду, и этого хватило Деаку, чтобы почувствовать, как этот прямой и открытый взгляд распинает его, точно лягушку, на которой решили поставить опыт с электричеством. Но первую вспышку, прошедшую через его тело, он ощутил не сразу, а несколько недель спустя, когда Андраши, с кем он до сих пор лишь обменивался сухими приветствиями при редких встречах, стал являться ему во снах. Кехида была единственным местом, которое Деак мог бы назвать своим домом, но он осознавал это лишь рассудочно, никогда не испытывая к этому месту какой-то особенной привязанности, которая обычно отличает отношение человека ко всему, что он считает родным. Рано лишившийся матери и оторванный от своей семьи, он не смог залечить эту рану даже после смерти отца — несомненно, он любил брата и сестер, но так же, как любил бы близких друзей; в молодости он мучился этим, отчаянно пытаясь выцарапать из своей души то, чего никогда там не было, но, вступив в зрелый возраст, смог, по счастью, с этим смириться — так ему казалось до сего момента, когда он со всей ясностью ощутил, что остался совершенно один в мире, и опереться ему более не на кого. Обманчивый уют поместья, знакомая и одновременно чужая обстановка давили не хуже сырых стен одиночной камеры, и Деак терпел это до последнего, но в какой-то момент терпеть стало невозможно. Он написал Сечени. Тот уже пришел в себя после нервного потрясения, сразившего его вскоре после начала войны, но так и не решился вернуться в мир, добровольно укрывшись от него за крепкими стенами дёблингской лечебницы. Иногда Деак завидовал ему, но понимал, что это малодушно с его стороны — Сечени уже сделал все, что мог, сгорев в своих прекрасных, но не сбывшихся мечтах, как свеча; он имел право на отдых, в то время как Деак, еще не сказавший своего слова, оказался бы трусом, если б решил последовать его примеру. Впрочем, на кое-какую помощь бывшего соратника можно было рассчитывать: не задавая никаких лишних вопросов, Сечени согласился выкупить совершенно не нужное ему поместье в Кехиде — сделка состоялась удивительно быстро, и Деак исполнился чудовищным облегчением, когда подписал поданные ему бумаги. Теперь он был не связан никакими, даже призрачными обязательствами, и мог делать все, что взбредет ему в голову. Он мог покинуть Венгрию, задавленную железной пятой реакции, присоединиться к сонму эмигрантов, скитающихся по Европе в поисках убежища и поддержки, но эта участь была не для него — малоподвижного, тяжелого на подъем, иногда ленившегося даже перебраться с наступлением вечера в спальню и засыпавшего прямо на мягком, продавленном диване в каминной. Сейчас, оказавшись свободным, он точно знал, куда хочет отправиться — туда, где он впервые в жизни ощутил себя не просто покойным, но счастливым. Он отправился в Пешт. Кто угодно на его месте, должно быть, задался бы размышлениями, чем мог привлечь его Андраши, но у Деака скорее вызвал бы недоумение вопрос, чем Андраши может не привлекать. Вездесущий, юркий и озорной, он как будто умудрялся быть сразу везде, зачаровывая собой каждого, на кого падал пытливый взгляд его ясных, проницательных глаз. Он был едва ли не единственным в сейме, кого видели одновременно в обществе Сечени и Кошута — мог заразительно смеяться над чем-то с одним, а спустя несколько минут внимательно и даже почтительно выслушивать другого. Как ему это удавалось, было загадкой; иногда Деак думал, как легче им было бы, обладай каждый депутат хоть малой толикой подобной гибкости в симпатиях и суждениях. То упорство, с которым они, ведомые Кошутом, провоцировали императора на открытый конфликт, могло привести их лишь к катастрофе, как ни хотелось Деаку надеяться на обратное. Был ли сам Кошут слепцом или подлецом? Деак не имел ответа на этот вопрос, но чувствовал себя не в силах противостоять этому человеку — пример Сечени наглядно показывал, что сейчас не то время, чтобы выйти победителем из этого соперничества. Несчастный граф расплатился за это собственным душевным здоровьем; Деак понимал, что его собственное ему еще пригодится, и поэтому подал в отставку, как только стало ясно, что войны не избежать. Он надеялся переждать опасные времена в Кехиде, а потом… кто знает, что будет потом? Андраши тоже появился в Пеште в эти неспокойные дни; до Деака дошли слухи, что юноша преисполнен решимости защитить родину с оружием в руках и на днях должен отправиться на фронт в составе вновь сформированных полков. Кому-то его решение могло показаться глупым, но кто был Деак, чтобы судить? Даст Бог, Андраши вернется с поля боя живым и, воочию узрев ужасы войны, осознает, что заполучить свободу можно не только с помощью штыков. И все же Деака одолевало гнетущее предчувствие, что вместе с Андраши от него ускользает что-то важное, недостачу чего в своей жизни он никогда уже не сможет восполнить. Он бывал, конечно, влюблен и до этого, и объектом его внимания были женщины, но любовное чувство, возникавшее в его душе, всегда было протравлено скользким, всепроникающим страхом — Деак помнил, в сколь дорогую цену может обойтись любой из его избранниц минута плотской слабости, и нарочно не давал себе волю, даже не мысля о том, чтобы искать с женщинами отношений, отличных от нежной платонической дружбы. Он подозревал, насколько нелепым и даже смешным выглядит ход его мыслей со стороны, но над Андраши не довлела тревожной тенью участь бедной матери Деака, и тот, осознав, что его потаенные мечты отныне ничем не сдержаны, оказался оглушен ими и, должно быть, совсем потерял рассудок — иначе почему, узнав о скором отъезде Андраши в армию, он сел писать ему письмо? Над первой его редакцией, пространной и занявшей почти три страницы, Деак корпел почти сутки, прежде чем решительно отправить ее в камин; столько же времени ушло у него на вторую — с тем же итогом. Наконец, когда времени почти не оставалось, Деак вывел посреди чистого листа «Я вас люблю», опустил сложенный лист в нагрудный карман и, не давая себе времени опомниться, отправился в сейм. Они столкнулись с Андраши в коридоре, когда объявили перерыв — Деак, плохо соображавший от волнения, едва не сшиб его с ног; для графа, который был ниже его ростом почти на голову и несравненно уже в плечах, такое столкновение могло бы обернуться едва ли не увечьями. — Простите меня, — сказал он и услышал, как предательски сел его голос, — я совсем не… — О, не стоит извинений, — с улыбкой затрещал Андраши. — Я сам вас искал! Мне сказали, что вы скоро уезжаете в деревню. Это действительно так? Жаль! Здесь будет вас не хватать. — Э… да, — пробормотал Деак, ошеломленный обрушившимся на него потоком слов. — Вас… вас тоже будет не хватать. — Вы преувеличиваете! — рассмеялся Андраши. — Даю слово, мое отсутствие заметят всего пять человек, причем четверым из них я должен денег. — А кто пятый? — Господин Кошут, конечно же, — вздохнул граф, внезапно принимая озабоченный вид. — От него ничего не укроется. Должно быть, он замечает, когда кто-нибудь из сидящих на галерке меняет застежку на плаще… Он замолчал лишь на секунду, чтобы сделать вдох, и Деак тут же воспользовался представившимся моментом — чувствовал, что следующей возможности Андраши может ему и не дать. — Должно быть, вы не знаете, что есть и кто-то шестой, кому также небезразлична ваша судьба. — Действительно? — Андраши казался неподдельно удивленным. — И кто это? — тут он приметил, как Деак немеющей рукой тянет из кармана пресловутую бумагу, и добавил с интересом. — Записка? От него? — Да, — ответил Деак почти неслышно и, стараясь не задумываться о том, что, возможно, совершает сейчас одну из самых ужасных ошибок в своей не слишком-то богатой на события жизни, вложил свое послание в дружелюбно протянутую узкую ладонь. В следующий момент, когда Андраши развернул записку, Деаку захотелось зажмуриться, но он заставил себя смотреть, как граф озадаченно бегает взглядом по почти пустому листу, затем замечает, наконец, роковые слова, и… — О, — вырвался у него короткий невнятный возглас. — Это… это очень… Деак схватился за стену, чтобы не поддаться искушению сбежать. Андраши сложил бумагу вдвое и посмотрел на него — в выражении его лица Деак не увидел гнева или отвращения, одну лишь растерянность. — Неожиданно, — наконец выдохнул Андраши, изучая своего собеседника взглядом так внимательно, точно впервые видел его и изо всех сил старался отыскать в его облике какие-то тайные знаки. — Признаться… вы меня удивили. Мы ведь почти не разговаривали! Я иногда хотел, но опасался, если честно, вас беспокоить. — Мне хватило того, что я видел и слышал… о вас, — сказал Деак, почему-то чувствуя такое огромное облегчение, будто ему только что удалось избежать смерти. — И вас. Андраши еще несколько секунд смотрел на него — что удивительно, молча. Затем развернул записку и еще раз пробежался по ней взглядом. Сложно было сказать, какие мысли посетили в те короткие мгновения его голову, но когда он вновь поднял глаза на Деака, в его взгляде сверкали многообещающие лукавые искры. — Тогда поужинаем вместе? — Ч… что? — ожидавший чего угодно, но только не этого, Деак замер, будто ему дали пощечину. Андраши пожал плечами с таким видом, точно говорил о погоде. — На улице Вац есть прекрасный ресторан. Если уж суждено мне сегодня провести последний свой вечер в Пеште, то я хочу провести его там. Если вы составите мне компанию, это будет прекрасно вдвойне. Деак продолжал безмолвствовать, все еще не веря, что слышит это. Удивление Андраши с каждой секундой все нарастало. Он даже покосился еще раз на записку, которую продолжал держать в руке. — У вас ведь нет сегодня никаких важных дел? — поинтересовался он, явно не понимая, чем вызвана заминка. Деак с трудом взял себя в руки, коротко покачал головой. — Нет, я… я с большим удовольствием… — Отлично! — просиял Андраши и почти любовно спрятал в карман ненужную уже бумагу. — Тогда встретимся, когда заседание кончится. Прямо здесь. Да? Деака хватило лишь на то, чтобы кивнуть, и Андраши, коротко поклонившись ему, тут же испарился, мгновенно скрывшись за спинами возвращавшихся в зал депутатов. Деак постоял неподвижно еще с минуту, прежде чем тоже влиться в этот торопливый людской поток. Наверное, переполнявшие его эмоции слишком явно отражались на его лице, потому что Кошут, бесцеремонный, как и всегда, спросил, едва завидев его: — Что это с вами? — Ничего, — ответил Деак, пытаясь на ходу придумать что-нибудь правдоподобное и понимая, что его фантазия, и без этого не слишком богатая, стопорится, захваченная совсем другими вещами и образами. — Получил хорошие известия от… от семьи. На счастье, этого хватило Кошуту, чтобы разом утратить к нему интерес, и более к Деаку никто не обращался до того момента, когда трижды прозвонил долгожданный колокольчик — знак того, что выступления на сегодня закончены. Ресторан на улице Вац с успехом пережил революционные потрясения, чему Деак был несказанно рад. К его постоянным появлениям там быстро привыкли — не прошло и пары недель, как официанты уже выучили, что ему принести, и улыбались ему, как старому знакомому. Он не скупился на чаевые, а все его особые пожелания сводились лишь к одному — чтобы его не беспокоили. Правда, выполнять его последнее время становилось все труднее, ибо Деак с удивлением обнаружил, что стал кем-то вроде знаменитости: иногда, встретив его на улице, почтительно приподнимали шляпы совершенно незнакомые ему люди, а те, кого он до своего отъезда видел лишь мельком, могли подбежать к нему, чтобы с добрых полминуты трясти ему руку, повторяя одни и те же слова о «надежде на скорое возвращение». Деак от таких проявлений внимания впадал в крайнее смущение и не решался спросить, куда же они так жаждут вернуться — в те далекие дни, когда, опьяненные мнимой близостью освобождения, они были готовы пролить за него сколько угодно крови, своей и чужой? Неужели их и тогда не ужаснули последствия выбранного ими пути? В ресторане он чувствовал себя более защищенным от чужих взглядов, чем на улице — столик, который для него любезно берегли по вечерам, был искусно расположен так, что можно было наблюдать за всем, что происходит в зале, но при этом оставаться почти незамеченным. Деак и сам бы не догадался о его существовании, если бы в тот вечер они не сидели за ним с Андраши. Он и спустя много лет помнил почти каждое слово, оброненное ими в беседе, которая длилась почти три часа; точно чуя, в каких вопросах они не найдут взаимопонимания, Андраши не заговаривал ни о политике, ни о борьбе за свободу, ни о близкой войне. Разговор крутился вокруг совершенно невинных вещей: литературы, вина, оперы; Деак сам не заметил, что изменил своей обычной молчаливости и живо отвечает на каждую произнесенную собеседником фразу, рассказывает что-то, шутит сам и смеется чужим шуткам. Андраши кивал, улыбался, беспечно болтал и ни на секунду не прекращал есть — за все время, что они сидели за столом, он умял почти всю тарелку холодных закусок, порцию супа и паприкаш, а затем нацелился на десерт и фрукты. Деаку оставалось только молча удивляться, как такое щуплое тело может вместить в себя столько еды. — Не обращайте внимания, — сказал ему Андраши, когда, должно быть, удивление стало слишком велико, чтобы его можно было тактично скрыть. — Вы не первый, кто шокирован моими способностями. Иногда жалею, что в империи не проводится соревнование обжор — может быть, я и не занял бы первое место, но совершенно точно не посрамил бы нашу благословенную родину. Деак, пристыженный, примолк, но Андраши все было нипочем — расправившись с последним куском поданного ему пирожного, он посмотрел на Деака долгим, воспламенившимся от вина взглядом: — Итак? — Что? — отказываясь понимать, к чему идет дело, Деак сжал в ладони десертную ложку так сильно, что та едва не переломилась надвое. На лице Андраши появилась его излюбленная обезоруживающая улыбка. — Я живу недалеко, в «Королеве Англии». Выпьем еще по бокалу на сон грядущий? Куда же делось все непосредственное очарование предыдущих часов? Благостной расслабленности как не бывало; Деак понял, что язык больше не повинуется ему, и оказался способен издать лишь нечленораздельный звук, который можно было трактовать и как «да», и как «нет». Андраши, кажется, все еще не понимал, в чем дело. — Вы хотели ограничиться только ужином? — произнес он едва разочарованно, и это неожиданно придало Деаку и сил, и смелости. — Ни в коем случае, — сказал он, наконец-то проглотив вставший в горле тяжелый ком. — Ваша идея великолепна. Я с удовольствием к вам присоединюсь. В зал зашла компания из нескольких мужчин — среди них Деак узнал двоих бывших депутатов, чудом умудрившихся избежать тюрьмы или даже виселицы. В какой-то момент они направились прямо в его сторону; меньше всего он желал, чтобы кто-то нарушил его уединение сейчас, когда он бережно, словно драгоценности, перебирает свои воспоминания, и в первую секунду опустил голову, точно надеясь спрятаться за столешницей, но тут в его памяти всплыла следующая картина того вечера — и он поспешно выпрямился, вернул себе безмятежный вид, снова принялся есть и даже, ни от кого не скрываясь, жестом подозвал официанта. Не заметив его, мужчины прошли мимо и заняли место в противоположном конце зала. Непроницаемо-почтительный швейцар распахнул перед ними дверь гостиницы, и Деак, поймав на себе его короткий взгляд, запоздало спрятал лицо в воротник. Андраши, заметив это, спросил удивленно: — Что вы делаете? Деак пробормотал что-то невразумительное, жалея про себя, что не может стать невидимкой. Но Андраши понял все и без слов. Он беззаботно, совсем не обидно рассмеялся, точно Деак сказал ему что-то очень забавное, и быстро заговорил, не прекращая улыбаться ни на секунду: — Все надо делать наоборот, мой дорогой друг. Вы хотите остаться незамеченным? Будьте на виду. Чем больше вы пытаетесь спрятаться, тем сильнее привлекаете внимание. — Но как тогда… — Предоставьте это мне, — подмигнул ему Андраши, и Деак, не представляя себе, что он собирается делать, но решив, что лучше будет довериться ему, опустил воротник — как раз вовремя, ибо на них уже косился доселе дремавший у стойки портье. Разве что не насвистывая, Андраши направился к нему и заговорил совершенно обыденным тоном: — Будь так добр, уважаемый, постучись ко мне завтра в семь поутру. Мы с господином Деаком собираемся всю ночь работать и можем забыть о времени. — Конечно, господин граф, — кивнул портье, смеривая Деака заинтересованным взглядом. — Важные дела? — Чрезвычайно, — сказал Андраши, таинственно понижая голос. — Дело касается союза с Англией. Есть неплохие шансы на успех, только — тссс! — он поднес к губам палец и добавил, сверкнув глазами. — Я вам этого не говорил. — Могила, господин граф! — заверил портье, глядя на Андраши едва ли не с восторгом. — В скором времени вы узнаете все из газет, — благодушно заявил тот, протягивая ему монету. — Позаботьтесь о том, чтобы нас не беспокоили. Покончив с портье и обернувшись к Деаку, Андраши заговорил со всей возможной почтительностью, но по его взгляду, по подрагивающим уголкам губ было видно, что он еле удерживается от того, чтобы в голос расхохотаться: — Пройдемте, коллега. Я живу на втором этаже. Жизнь в Пеште давно уже вернулась в свою колею, став спокойной и размеренной — город, зализав нанесенные ему раны, точно впал в дрему, всеми силами стараясь забыть о том кошмаре, что ему пришлось пережить. Вместе с ним дремала и вся Венгрия, вместе с ним дремал и Деак. Но это состояние, ранее бывшее для него обыденным, ныне стало тяготить его — после того, как он единожды стряхнул с себя его стылую пелену, вдохнул жизнь полной грудью и уже не мог вновь отстраниться от нее, пусть и было в ней многое, что он искренне хотел бы забыть. Но еще больше, он признавал, было того, что забывать не следовало. Он чувствовал, как неверен и хрупок тот сон, в который погрузилась его несчастная родина. Недовольство, загнанное на несколько лет в темный угол карающей императорской дланью, вновь обретало силу — ропот был еще тих, и призывы былых лет звучали вполголоса, но их отголоски доносились до Деака, и он боялся, что настанет момент, когда ему не придется напрягать слух, чтобы услышать их, напротив — он не будет знать, куда от них деться, они окружат его, как ощетинившаяся стая волков, и бросятся, стремясь разорвать на части. Один раз он успел ускользнуть от них, как дикий зверь, в последний момент выдернувший хвост из капкана, но будет ли удача вновь благосклонна к нему, если все повторится? Необходимо было что-то делать, но у Деака не было никакого четкого плана. Он был один, хоть с каждым днем все больше и больше людей называли себя его сторонниками, и чувствовал, что не сможет полагаться лишь на свои силы в столь масштабном деле, как примирение двух народов, несколько лет назад готовых уничтожить друг друга. В старые времена одиночество не испугало бы его, ведь оно было ему привычно, а теперь все было совсем иначе — после того, как он понял, что может быть по-другому. Но на кого можно положиться теперь? Все, кого он знал, кому он мог довериться, далеко. Все они никогда не вернутся. Он еще помнил тот момент, когда впервые прозвучали рядом слова «Андраши» и «казнь». Деаку тогда стало дурно; он приложил все усилия, чтобы не выдать ничем своего состояния, но по тому, как захолодело все его тело, понял, что он в шаге от того, чтобы позорно лишиться чувств. — Конечно, поймать его не смогли, — донеслось до него. — Так что казнить пришлось… символически. Как вцепляется утопающий мертвой хваткой в брошенную ему веревку, так вцепился и Деак в последнее слово; оно позволило ему вынырнуть из пучины подступавшего обморока. — Символически? — переспросил он, еле шевеля губами. — Да, символически! — подтвердили ему. — Когда война почти кончилась, Кошут послал Андраши с миссией в Константинополь. После нашего поражения турки его не выдали. Австрияки остались с носом! Повесили одно только чучело, тем все и кончилось. Вот он, должно быть, хохотал у себя в Париже! Говорят, тамошние красотки теперь называют его «Повешенный красавчик»… господин Деак, вы в порядке? — Да… — пробормотал он, не осмысливая толком, что ему говорят; все его существо замкнулось на том, чтобы беспрестанно повторять про себя: жив, жив, жив. — Здесь довольно душно. — Вы так побледнели! Я открою окно… — Я… — Деак судорожно схватил ртом воздух и ощутил, как начинает нещадно тянуть в груди. — Я буду вам весьма благодарен. Он покривил душой; на самом деле, единственным человеком, к которому он — в первый и, скорее всего, в последний раз своей жизни, — в тот момент испытывал благодарность, был Кошут. Интересно, где Андраши сейчас? Деак не получал от него никаких известий, и ему приходилось выцеживать скупые сведения из чужих писем: в Константинополе граф задержался ненадолго, переселившись сначала в Лондон, а потом в Париж, где за ним мгновенно закрепилась репутация заядлого картежника, любителя светских развлечений и желанного гостя на любом приеме. Год назад он даже женился; что ж, его избранница, если верить тому, что о ней говорили, была достойной девушкой. К Деаку пришла запоздалая мысль о том, что он должен испытать хоть каплю ревности, и это показалось ему чудовищно смешным. Впрочем, он думал как-то и о том, что воспоминания о вечере, который они с Андраши провели вдвоем, должны быть, если мыслить логически, болезненны для него; но как может причинять боль то, о чем так приятно вспоминать? Наверное, он был ненормальным — или тот далекий день так многое в нем изменил. К вечеру стало холоднее, проникшие было в воздух нотки приближающейся весны исчезли, сметенные порывами промозглого ветра, и Деак, решив нигде более не задерживаться, сразу после ужина отправился домой. Последние несколько лет он жил в единственном месте, где хотел бы жить — в «Королеве Англии». Андраши впорхнул в номер, торопливо зажег массивную масляную лампу и сразу же достал из-под плаща захваченную им из ресторана бутылку шампанского. Водрузив ее на стоявший у окна зеркальный сервант, он принялся копаться в его ящиках, бормоча себе под нос что-то про бокалы; Деак, тщательно заперев дверь, мог лишь растерянно наблюдать за ним. Он не находил в себе сил пошевелиться; даже снять сюртук было для него чем-то сродни тому, чтобы содрать с себя кожу. — Нашел! — радостно провозгласил Андраши и отточенным движением выдернул из горлышка пробку; от огласившего комнату хлопка Деак невольно вздрогнул. — Выпьем? Он обернулся к своему визави и замер с бутылкой в руках. На его лице появилось знакомое уже Деаку удивление, которое спустя минуту сменилось понимающей и даже чуть облегченной улыбкой. — Вы этого раньше не делали, да? — поинтересовался Андраши. — Не волнуйтесь, мы с вами на равных. Я тоже не пробовал… с мужчиной. Так вы будете пить? Не дожидаясь ответа, он принялся наполнять бокалы шипучей, прозрачной, как янтарь, жидкостью — когда он отвернулся, Деаку оказалось легче вымолвить свое постыдное признание: — Я не пробовал… никогда. Даже с женщиной. Шампанское едва не перелилось через край бокала, но Андраши успел вовремя подхватить бутылку, а затем обернулся и уставился на Деака так, будто тот только что с успехом опроверг один из Ньютоновых законов. Деак впервые за вечер ощутил, что краснеет; про себя он давно свыкся с тем, что его жизнь была лишена плотских удовольствий, и не испытывал по этому поводу никакого смущения (скорее — недоумение по поводу того, почему люди придают этому аспекту своего существования такое большое значение), но говорить об этом кому-то другому оказалось нестерпимо стыдно, точно он совершил преступление. — О, — проговорил Андраши, беря себя в руки, и вдруг сделал глоток прямо из бутылки. — Значит, я буду вашим первым? Деак, боясь неизвестно чего, нервно кивнул. Лицо Андраши прояснилось и приобрело мечтательное выражение, точно перед графом только что открылись невероятные перспективы. — Это интересно, — заявил он, ставя бутылку на стол, и неслышно, скользяще приблизился к Деаку. — Вы знаете, я еще ни у кого не был первым. Его приближение, как ни странно, успокаивало; Деак не чувствовал себя стесненно, когда его взяли за руку, мягко подвели к серванту и вручили наполненный бокал. Номер состоял из двух комнат, и теперь, оказавшись в глубине первой, Деак смог увидеть и обстановку второй, выполнявшей роль спальни: небольшой комод с зеркалом, изящный блестящий умывальник, еще одна золоченая лампа и широкая, похожая на облако, мягкая даже на вид кровать, при одном взгляде на которую Деака захлестнуло горячее волнение предвкушения, которое, должно быть, испытывал в жизни каждый, кто оказывался на его месте. Не желая тратить зря время, он выпил свое шампанское одним глотком и закашлялся, когда оно ударило ему в нос. — Не торопитесь, — Андраши успел уже сбросить отделанный фиолетовым шнуром сюртук, жилет и галстук, оставшись полураздетым, в штанах и рубашке, которая своим свободным покроем лишь подчеркивала его хрупкую, тонкокостную фигуру. — Времени еще много. Не отвечая ему, Деак снял верхнюю одежду и с себя, отбросив ее в ближайшее кресло, и постарался унять охватившую его тревогу. Он представлял себе, что нужно делать, но, несмотря на всю свою решительность, опасался, что в последний момент что-то пойдет не так. Андраши подошел к нему почти вплотную, бережно обнял за плечи невыносимо горячими руками, и Деак сделал то же самое, поражаясь про себя, как приятно, оказывается, обнимать кого-то живого, кто стоит рядом, доверчиво льнет все ближе и заглядывает в глаза. — Вы написали, что любите меня, — тихо проговорил он. — Это правда? — Да, — ответил Деак шепотом; он не понижал голос специально, но не смог бы сейчас говорить громче. — Тогда любите, — согласно выдохнул Андраши и потянулся к его лицу, привставая на цыпочки. Деак ничего не знал о поцелуях, которыми обмениваются друг с другом любовники, и поэтому поцеловал Андраши так, как ему казалось правильным — осторожно, почти не приоткрывая губ; когда Андраши, явно чувствовавший себя на порядок увереннее, нетерпеливо разомкнул их языком, Деак чуть не расхохотался — ощущение, будто в рот вползает что-то теплое и скользкое, было смешным, но вместе с тем, нельзя было отрицать, будоражащим. Он неуклюже попытался ответить, повторяя движения своего визави, и в какой-то момент их крепкого, лихорадочного объятия Деак почувствовал, что он более не принадлежит себе в полной мере, слившись в единое существо с тем, кого сжимает в своих руках, и тепло чужого тела перетекает в его собственное, а чужая кровь, бьющаяся в жилах сообразно ударам припустившего вскачь сердца, становится его кровью. — Быстро учитесь, — пробормотал Андраши, когда поцелуй прервался; Деак с удивлением обнаружил, что с него успели уже стащить жилет и теперь порываются снять рубашку. На секунду его словно пробрало холодом; он вспомнил, что всегда стеснялся своего тела, рыхлого и неповоротливого, но Андраши, казалось, вовсе не смущала мысль о том, что он собирается разделить постель с человеком крупнее его по меньшей мере в два раза. Он бестрепетно стянул с Деака рубашку и вновь обнял его, начал покрывать поцелуями его плечи и грудь, отчего тот сомлел мгновенно, точно его ударили по макушке или опоили пьянящим зельем, и смог лишь коротко погладить Андраши по затылку, чувствуя, как в животе натягивается тонкая, тугая струна, готовая вот-вот оборваться. Кровать подвернулась очень удачно; Деак не уловил момент, в который она, еще несколько минут назад стоявшая в нескольких шагах от них, оказалась рядом. Они упали на перину, не размыкая объятий, и целовались еще, гладили друг друга, попутно избавляясь от остатков одежды, и наконец остались совершенно обнаженными. Андраши был худым почти до болезненности — под его тонкой, бледной кожей проступали острые кости, а впалый живот ничуть не маскировал торчащие ребра; впрочем, сам Андраши едва ли страдал от этого, ибо его энергичности и напористости мог позавидовать кто угодно: почти опрокинув Деака на спину, он навис над ним, недолго смотрел в глаза, а затем спустился взглядом ниже — к груди, животу и, наконец, паху, — и мелко облизнулся. Не будь Деак так расслаблен и счастлив в тот момент, он пришел бы в ужас. — Вы же не… — он пытался протестовать ровно секунду, до того, как это стало бесполезно: Андраши мгновенно оказался внизу и, ничуть не колеблясь, взял в рот его возбужденную плоть. Одно лишь зрелище, как он неторопливо обхаживает слишком массивный, казалось бы, для его глотки член, могло бы свести с ума кого угодно, а в сочетании с ощущениями, которые дарили его скользящие, почти ленивые прикосновения, эффект был и вовсе сродни помрачнению рассудка; Деак всегда отличался терпением, но сейчас вся его выдержка улетучилась, и он, впервые в жизни полностью утратив контроль над собой, обильно излил семя в горло своего любовника. «Каждое действие порождает равное по силе противодействие» — гласила строчка из учебника естественных наук, который Деак любил читать в детстве. Вот и сейчас за гигантским по силе наслаждением на него обрушился столь же гигантский стыд — и за то, что все так быстро кончилось, и в особенности за то, что он, должно быть, вел себя как эгоистичное животное, и Андраши теперь чувствует себя униженным… — Простите меня, — пробормотал он, силясь приподняться на локтях, но руки не слушались его, и он мог только чуть приподнимать голову, чтобы посмотреть на Андраши, отползшего чуть в сторону и пытающегося одновременно откашляться и проглотить то, что осталось у него во рту. — Простите, ради Бога. — Ничего… ничего страшного, — ответил ему Андраши, справляясь с собственным голосом. — Вы же сами говорили, что у вас это первый раз. Я и не ожидал ничего другого. — Не ожидали?.. — Ну да, — Андраши махнул рукой и усмехнулся; к нему стремительно возвращалась его обычная веселость. — Видели бы вы меня в мой первый раз! Клянусь, вы хохотали бы до колик. Не беспокойтесь, у нас вдоволь времени, чтобы отдохнуть… и продолжить. Во взгляде его метнулись шальные искры, и он сделал попытку встать с кровати — очевидно, хотел вновь добраться до оставшейся в гостиной бутылки, — но Деак неожиданно для себя самого удержал его. — Если позволите, — произнес он твердо, стараясь не смущаться и не мямлить, ибо смущаться сейчас, после произошедшего, было уже решительно нечего, — я хотел бы оказать вам ответную любезность. Андраши, очевидно, был далек от того, чтобы возражать: расцвел в улыбке, вытянулся на постели рядом с Деаком и посмотрел на него выжидающе. Деак быстро смерил взглядом орган, с которым ему предстояло иметь дело, и заметил с затаенным облегчением, что ему самому придется в некотором отношении легче, чем пришлось Андраши. — Остановите меня, если будет неприятно, — сказал он, перемещаясь ниже; Андраши погладил его по голове и коротким, почти хозяйским движением запустил пальцы ему в волосы. Этот жест окончательно успокоил Деака — по крайней мере, он чувствовал, что его направляют, что его не оставят одного там, где он боится все непоправимо испортить одним неосторожным движением. Поэтому без малейшей внутренней дрожи он склонился над любовником, погрузил его член себе в рот, попытался протолкнуть его в горло и едва не подавился. — Тише, тише, — прерывисто прошептал Андраши, судорожно сжимая пальцы, но меж тем совершенно не причиняя боли, — не все сразу… Он оказался невероятно отзывчивым, откликаясь на каждое движение стоном или вздохом — по особенно громким Деак быстро понял, какие прикосновения ощущаются Андраши особенно сильно, и стал ласкать вдвое усерднее, до того, что у него почти занемели язык и губы к тому моменту, как тот, выгнувшись всем телом и яростно скомкав простыню в свободной ладони, издал короткий вскрик и оставил свое семя у Деака на языке. Глупо было спрашивать, понравилось ли ему — слишком красноречивой была появившаяся на его лице усталая, едва отрешенная улыбка. Пересиливая себя, Деак сделал глоток — оказалось не противнее, чем пить микстуру от кашля. Во рту у него пересохло, и он, пользуясь тем, что Андраши в кои-то веки лежит молча, блаженно прикрыв глаза и обессиленно раскинувшись на постели, принес из гостиной полупустую бутылку и принялся жадно пить прямо из горла. — Дайте мне тоже, — попросил Андраши и последовал его примеру. Какое-то время после того, как почти опустевшая бутылка оказалась отставлена в сторону, они ошалело смотрели друг на друга; желание возвращалось к ним постепенно — Деак понял уже, что его усталость уменьшилась хотя бы наполовину, ибо он вновь успел возбудиться, пока ублажал Андраши. — Идите ко мне, — одновременно сказали они и рассмеялись перед тем, как снова сомкнуть объятия. Их лица оказались так близко друг от друга, что Деак заметил, что глаза Андраши не совсем светло-карие, как казалось ему поначалу — от расширившихся зрачков разбегались в стороны тонкие зеленоватые прожилки. — Я думал, что будет… занятно, — заговорил тем временем обладатель этих глаз. — Но не думал, что будет так хорошо. Это действительно ваш первый раз? — Действительно, — подтвердил Деак, коротко гладя его по спине — там, где между острыми лопатками на коже проступало несколько мелких родимых пятен. — Вы не верите? Андраши ответил со смешком: — Верю с трудом. Похоже, все это время в вас пропадал огромный талант. Деак хотел придумать какую-нибудь остроумную ремарку, но не успел, ибо рот его оказался закрыт поцелуем. Им не потребовалось много времени, чтобы оказаться готовыми к продолжению своих любовных экспериментов; в какой-то момент Андраши, отстранившись, решительно заявил: — Время приступить к главному. Разве нет? — Что вы понимаете под… — сообразив, о чем идет речь, Деак осекся. Сказать честно, он был далек от того, чтобы испытывать восторг по поводу только что высказанной идеи, но Андраши, конечно же, ничто не могло остановить. Он лег на живот, затем сгреб пару подвернувшихся ему под руку подушек и подоткнул их под себя, приобретя при этом вид соблазнительный и несколько комичный одновременно. — Вы знаете… — Деак запоздало понял, что не знает, как к нему обращаться; спрашивать изволения называть Андраши по имени сейчас казалось неуместным, но еще более неуместно было бы называть «господин» человека, который лежал обнаженный на расстоянии вытянутой руки и явно ждал того, чтобы Деак овладел им, точно женщиной. — Я не думаю, что… — Что? — Андраши нетерпеливо обернулся к нему. — Вы не хотите? — Нет, нет, просто… — Деак вновь запнулся, поняв, что в нем живы еще остатки стыдливости; он мог ласкать своего любовника самым развратным образом, но с трудом находил в себе силы сказать ему, что чувствует. — Я боюсь… — Боитесь? — Боюсь причинить вам боль, — наконец выпалил Деак, осторожным, почти просящим жестом касаясь его плеча. — Или вовсе искалечить. Наверное, он выглядел преглупо, и Андраши имел полное право посмеяться над ним, но он не стал этого делать — просто поднялся со своего лежбища, чтобы посмотреть на Деака внимательно и даже тревожно. Прошло несколько мгновений, прежде чем он, точно увидев в облике Деака нечто новое, доселе несправедливо им не замечаемое, посветлел лицом, взял его за руку и медленно, едва ли не с трепетом коснулся ее губами. — Я вам доверяю, — заметил он прежде, чем ошеломленный Деак успел задать вопрос, и вновь поцеловал — коротко, но жадно, так, что по телу Деака вновь разлился истончившийся было тягучий жар, — прежде чем плюхнуться обратно на свои подушки. — Только возьмите что-нибудь… вроде крема… О! На комоде стоит ланолин. В синем футляре. «Должно быть, я обезумел», — пронеслась короткая мысль у Деака в голове, пока он открывал круглую крышку и размазывал по пальцам душистую, скользкую субстанцию. Он примерно понимал, что от него нужно дальше, но все еще опасался сделать больно, и единственным, что поддерживало его намерения, была спокойная, даже беспечная уверенность Андраши. Была ли она притворной, делал ли он вид, что полностью отдает себе отчет в происходящем, понимая, что иначе все закончится, не начавшись? От этой мысли веяло холодком, и Деак постарался не дать ей впиться в свое сознание, ведь произойди это — он бы наверняка отступил. — Не бойтесь вы, — подбодрил его Андраши, — я скажу, если мне не понравится. Но он не сказал — ни когда Деак вошел в него сначала одним, а затем двумя пальцами, ни когда заменил их членом, проникая медленно и осторожно, чувствуя, как растягивается податливая плоть под его напором. Андраши только тихо, совсем не болезненно стонал, судорожно вцеплялся в простыню, а когда смог нашарить руку своего любовника — что было сил вцепился в нее. Он был поистине прекрасен сейчас — удивительно покорный и мягкий, как растопленный воск, — и Деак хотел шепотом сказать ему об этом, но в этот момент, после первого мелкого толчка Андраши коротко вскрикнул. Деак тут же замер. — Вам больно? — Нет, — пролепетал Андраши каким-то не своим голосом, — очень хорошо… Да продолжайте, что вы! Деак послушался его, стараясь привести свои беспорядочные движения в размеренный темп. Андраши, умопомрачительно горячий снаружи и внутри, вздыхал и метался, точно стараясь поймать постоянно ускользающую от него нить удовольствия; от того, как он сладострастно сжимался и вздрагивал, Деак был в шаге от новой потери рассудочного сознания, но ему приходилось прикладывать усилия к тому, чтобы позволить хоть малой части своего здравомыслия удержаться на плаву, не быть погребенной под волнами нарастающего удовольствия. Наверное, Андраши в какой-то момент почуял его скованность — не могло быть другой причины тому, что он вывернулся из-под Деака, как уж, и без лишних вопросов толкнул его на спину. — Иногда вы просто невозможны, — прошептал он, седлая его бедра. — Тогда уж лучше я… Это действительно было лучше — позволить Андраши опуститься сверху и вести самому и не думать более о том, чтобы сдерживаться. Закрыв глаза, Деак ничего не мог видеть, только чувствовать, как Андраши раз за разом принимает его в себя, затем цепко хватает его за плечо, наклоняется, чтобы снова прижаться губами к губам — и вдруг коротко, пронзительно стонет, не разрывая поцелуя, орошая семенем их животы, содрогаясь всем телом; Деак ощутил пронзившую Андраши дрожь так остро, что сам достиг пика через несколько коротких секунд. Андраши, полностью лишившийся сил, упал рядом с ним. Деак чувствовал себя не лучше, но его хватило на то, чтобы сжать любовника в объятиях, прижать его к груди и, зарывшись пальцами во взмокшие кудри, позволить себе вообразить на секунду, что их больше ничто и никогда не разлучит. Андраши не протестовал, только прерывисто и шумно дышал, слабо обнимая Деака в ответ, а затем приподнялся и устало коснулся губами его щеки. Деак видел, что ресницы его дрожат. — Со мной такого никогда не было, — признался он, устраивая голову у Деака на плече; тот же занял единственную оставшуюся на кровати подушку — все остальные оказались беспорядочно разбросаны по полу, и нечего было думать сейчас о том, чтобы подобрать их. — Со мной и подавно, — ответил Деак, взглядом нашаривая на стене часы. Оказалось, что с того момента, как они вошли в номер, прошло меньше двух часов, и это оказалось для Деака сюрпризом — ему казалось, что они находятся здесь никак не меньше пяти, если не целую вечность. — У нас еще вся ночь впереди, — устало пробормотал Андраши, точно угадав его мысли. — Надо немного отдохнуть, и продолжим… Спустя несколько минут он уже спал, прижавшись к Деаку и изредка улыбаясь чему-то, что приходило к нему в его сне. Сам Деак же не тешил себя надеждами, что ему удастся заснуть — просто лежал, не шевелясь и не смыкая глаз, и в какой-то странной прострации смотрел, как носится в луче уличного фонаря за окном рой мелких капель первого осеннего дождя. Сны о прошлом или будущем редко навещали Деака — лишь бессвязные, обрывочные картины, выскальзывающие из памяти сразу, как только занималось утро, и пропадавшие без следа. Но один сон, необычайно реалистичный и яркий, настиг его, как разящий удар, в тот вечер, когда дебаты в клубе были особенно горячи и дело едва не дошло до драки — Деак ушел сразу, как только представилась возможность, и добрался до гостиницы, чувствуя себя больным и разбитым. Он не стал даже ужинать и сразу рухнул в постель, надеясь получить долгожданный отдых, но его сознание решило зло пошутить над ним, показав ему то, от чего он даже во сне покрылся холодным потом. Он видел, как побеждает революция. Терпение народа не бесконечно; и вот вновь несется над Пештом «Национальная песня», подхваченная тысячами голосов, вот те, кто своими руками открывал тюремные камеры, вешают наместника и его приближенных прямо на деревьях и фонарных столбах вдоль набережной Дуная, вот вновь собирается армия и отправляется в свой победоносный поход, и вот разбиты австрийцы, вот полыхает Вена, и на площади перед Хофбургом наскоро сооружают эшафот. Казни идут несколько недель, но все ждут самой главной — с тем же глухим исступлением, с каким ждали парижские санкюлоты зимой девяносто третьего года. Деак — в первых рядах; его приветствуют, чествуют, как героя, и ему никуда не укрыться от криков, в которых звучит его имя. Вернувшийся Кошут соглашается разделить с ним свое торжество. — Сегодня мы все едины, — говорит он, пожимая Деаку руку холодной ладонью. — Поздравляю. Вы вписали свое имя в историю. Теперь родина вас не забудет. Вернулся и Андраши, но Деак вовсе не чувствует радости от его присутствия. Тот, кого он любил и любит, ныне командует казнью: повинуясь ему, ведут на эшафот низложенного императора и его молодую супругу. Поднимаясь по ступенькам, она спотыкается и едва не падает Андраши на руки. — Прошу прощения, я не нарочно, — говорит она и силится улыбнуться; на лице Андраши тоже улыбка, но в ней нет ни малейшего следа жизни, шевелятся одни губы, а глаза похожи на заиндевевшие куски стекла. Он пропускает женщину дальше, затем дает знак — и на нее и ее супруга набрасывают сначала плотные мешки, а затем тяжелые петли. В Деаке что-то отмирает. Оттолкнув Кошута, он, не помня себя, бежит через площадь, но у него не хватает дыхания — никогда не хватало, — и он вынужден идти шагом, понимая, что не успеет. — Постойте! — кричит он, но голос его глушит монотонный стук барабанов. — Постойте же! Андраши коротко взмахивает рукой, и из-под ног казнимых убирают опору. Деак старается не смотреть на то, как корчатся тела, которые покидает жизнь; его обдает ледяным ветром, точно и он случайно попал под дыхание смерти, но он упрямо продолжает идти, чтобы настигнуть, наконец, Андраши, схватить его за плечи и настойчивым, даже грубым движением развернуть к себе. — Что вы наделали? — вопрошает он, изо всех сил пытаясь найти прежние черты в знакомом лице. — Посмотрите, что вы наделали! Андраши, кажется, слышит его не сразу. На его лице — та же улыбка, которую он послал императрице. — Простите меня, — отнюдь не смущаясь того, что они стоят на заполненной людьми площади, он поворачивает голову и касается губами Деакова запястья; тот отдергивает руку, точно его ошпарили крутым кипятком. — Простите, душа моя, я должен был догадаться, что вы захотите сами дать команду. «Да здравствует Венгрия!» — истошно вопит кто-то за их спинами, и площадь подхватывает призыв дружным ревом. Плотная людская масса смыкается вокруг Деака, душит его не хуже петли, и он, чувствуя, что их с Андраши вот-вот невозвратно оторвут друг от друга, кричит истошно, словно это может что-то изменить: — Что вы наделали? Оглянитесь! Очнитесь, Дьюла! Дьюла!.. Он проснулся с еще не остывшим на губах именем и потратил несколько секунд на то, чтобы сбросить с себя панический ужас, осознать, что все увиденное им — просто ночной морок. Дабы убедить себя в том, что реальность — здесь и сейчас, а не оставлена им только что благодаря обмороку или внезапному сумасшествию, Деак тяжело поднялся с постели и распахнул окно. Проникший в комнату сырой мартовский воздух освежил не хуже холодной воды; понемногу приходя в себя, Деак смог и расставить по местам разбежавшиеся в стороны мысли, заставил себя вспомнить в деталях свой сон, почти препарировать его по частям, надеясь, что это поможет отделаться от липкого ощущения, будто его посетило предзнаменование. Развешанные на улицах трупы, чеканный шаг военных, мечущаяся в воздухе «Национальная песнь»… Деак не сразу понял, что «Песнь» он слышит в действительности: на улице, куда выходили его окна, кто-то разжег костер и с ожесточением швырял туда какие-то книги, а затем добавил к ним невесть где раздобытый имперский флаг. — Долой австрияков! — закричал кто-то, и ему тут же ответили дружным гулом: «Долой! Долой!». — Дьявол, — пробормотал Деак, захлопывая окно с такой силой, что стекло чуть не вылетело из рамы. Нет. Должен быть другой путь. Андраши проснулся так же быстро, как и заснул, стоило только до них донестись стуку в дверь и приглушенному голосу портье, возвещавшему, что он будит господ депутатов, как они и просили, ровно в семь. «Господин граф» отозвался и попросил, чтобы ему принесли кофе. После этого портье исчез, а Андраши сел на постели, протирая заспанные глаза, и осипшим со сна (а, может быть, и после вчерашнего) голосом проговорил: — Надеюсь, мне сегодня не придется много ездить верхом… Деак молча зарылся лицом в подушку. Лень всегда была одним из основных недостатков его натуры, а уж пробуждения ранним утром и подавно давались ему нелегко. — Поднимайтесь, — Андраши легко сжал его плечо. — Нам лучше одеться. Сейчас принесут кофе. Нельзя было не признать его правоту, и Деак, с трудом разлепляя веки, принялся искать по всему номеру свою разбросанную одежду. За одним ботинком ему пришлось даже лезть под кровать, но одеться он успел вовремя — как раз в тот момент, когда он закончил поправлять узел галстука, в номер деликатно постучали. Андраши сразу же протянул прислуге монету, забрал поднос с кофейником и захлопнул дверь. — М-да, — проговорил Деак, принюхиваясь к божественному аромату, неизменному атрибуту каждого его утра, — я бы не отказался от чашеч… Он не договорил, потому что Андраши, сняв с кофейника крышку, занес его в спальню и опрокинул кверху донышком прямо над разворошенной кроватью. По простыне и одеялу мгновенно расползлось темное, похожее на паука пятно. — Следы, — коротко объяснил Андраши, прежде чем Деак успел возмутиться. — Ничего страшного, прачки в накладе не останутся. Еще несколько монет он оставил рядом с постелью, последнюю — вместе с короткой запиской с адресом, — вручил беспрестанно кланяющемуся портье, и они с Деаком покинули гостиницу, нырнув в затянувший улицы рассветный туман. Какое-то время шли рука об руку в молчании, пока не настало время прощаться. — Напишите мне, — попросил Деак, пожимая протянутую Андраши ладонь; хотелось прижать ее к сердцу, прижать к губам, но это было невозможно, ведь вокруг уже сновали люди. — Если захотите. Если будет возможность. — Я постараюсь, — ответил Андраши со странно ошеломленным видом. — Надеюсь, что получится. Они обнялись — всего на секунду, но Андраши успел мимолетно коснуться губами щеки своего спутника, а тот — зарыться носом в его непослушные, пахнущие чем-то терпким волосы. — Дьюла, — сказал Деак, когда они отстранились друг от друга, и Андраши сделал попытку уйти. Явственно вздрогнув от звука своего имени, тот обернулся. — Да? — Постарайтесь вернуться живым, — негромко произнес Деак. Он все еще не мог понять, во что поверить сложнее — в то, что произошло между ними вчера, или в то, что после всего случившегося они прощаются, возможно, навсегда. Он дорого бы отдал, чтобы Андраши остался рядом, но знал, что нет такой силы и нет такого права, которое позволило бы ему осуществить это. Андраши все еще казался растерянным, будто все вокруг внезапно стало ему чужим. Он долго смотрел Деаку в лицо, точно запоминая его, прежде чем ответить: — Я сам хочу этого больше всего на свете. И исчез — как всегда, молниеносно, точно занявшееся утро и занявшаяся где-то далеко война поглотили его. Остаток ночи Деак провел, в беспокойстве ворочаясь на постели, и заснуть смог только под утро, а проснуться — ближе к середине дня, когда солнце давно перевалило за середину неба, а Пешт уже вовсю бурлил своей рутинной суетой. Не привыкший начинать день так поздно, Деак заранее счел его безнадежно испорченным и решил, что сегодня не выйдет на улицу вовсе, а будет успокаивать растревоженные нервы. Это несколько улучшило его расположение духа, чему только способствовали принесенные в номер свежие номера газет, пачка папирос и поднос с чайником, графином с водой и горячо любимыми Деаком эклерами с пышным, тающим во рту сливочным кремом. Уютно устроившись на диване, Деак начал свой запоздалый завтрак, одновременно просматривая доставленную ему прессу. Решительно ничего, что заслуживало бы внимания, в официальных газетах ныне написать не могли, и он откладывал их одну за другой. Последнее время его преследовала идея самому взяться за перо — может, она не так уж и глупа, как ему показалось на первый взгляд? Внезапно в номер постучали. — Никакого покоя, — пробурчал Деак себе под нос. — Войдите! Это оказалась горничная. Нерешительно комкая в ладонях накрахмаленный передник, она произнесла: — Там пришел… один господин. Говорит, что хочет вас видеть. Похоже, господа соратники намеревались оставить Деака без единой минуты отдыха. Сказать по правде, он вовсе не испытывал желания говорить с кем-то из напыщенных политиканов, которые последнее время роились вокруг него, точно пчелы (умных и здравомыслящих людей среди них можно было по пальцам пересчитать), но прогонять неизвестного визитера было бы, очевидно, невежливо. — Передайте ему, что я занят, — сварливо ответил Деак, надеясь, что ему удастся быстро отделаться от незваного гостя. — Если у него что-то срочное — пусть поднимется сюда. Кивнув ему и поклонившись, горничная испарилась, а Деак вернулся к чтению газеты. На протяжении нескольких минут он предполагал, что незнакомцу стало лень подниматься, и он предпочел убраться восвояси, но увы — в коридоре послышались торопливые шаги, звон и чье-то чертыхание (очевидно, гость задел стоящую возле номера Деака громоздкую вазу, о которую сам Деак спотыкался чуть ли не каждый день), а затем дверь номера распахнулась. «Чем обязан?» — хотел мрачно осведомиться Деак, но воздух кончился у него в груди в ту же секунду, как он поднял глаза и увидел, кто стоит на пороге. В первый момент он решил, что видит призрака или его сегодняшнее пробуждение было не более чем частью другого, более глубокого сна, но сомнения рассеялись тут же, когда вбежавший в номер Андраши оказался рядом с ним и обнял — так порывисто и тепло, как мог обнимать только он. — Вы… вы… — прохрипел Деак, тщетно стараясь вдохнуть; сердце его зашлось в столь бешеном ритме, что у него перед глазами запрыгали белые мушки, а все силы утекли из рук и ног, собравшись в тяжелый, душный ком где-то под горлом. Его потрясение, конечно, не укрылось от Андраши: лукавое выражение его лица в момент сменилось испуганным. — Что с вами? — вопросил он, хватая Деака за руку и заглядывая ему в лицо. — Боже мой! Клянусь, я не хотел вас напугать! — Дайте… дайте капли, — попросил Деак, с трудом шевеля языком. — Они в сюртуке… в кармане… По счастью, Андраши не надо было повторять дважды: мгновенно обыскав номер, он нашел маленькую склянку, которую Деак последние несколько лет неразлучно носил с собой, и сам догадался наклонить ее над чашкой, которую до этого наполнил водой из графина. — Сколько? — Пят… пятнадцать… Наверное, Деак смог бы сам поднять чашку, если бы собрал все силы, но Андраши предпочел напоить его с рук. От тревоги его лицо побледнело настолько, что казалось серым. — Вам лучше? — Сейчас, — ответил Деак, закрывая глаза и стараясь, как учил его врач, дышать глубоко и размеренно. — Подождите несколько минут… Недолго они сидели в молчании, пока Деак приходил в себя. Андраши, судя по повисшей тишине, какое-то время даже пошевелиться боялся, но затем, поняв, что его друг вовсе не собирается умирать, зашелестел чем-то на столе. Когда Деак наконец приоткрыл один глаз, то увидел, что его нежданный гость уже вовсю поглощает эклеры. — Простите, — проговорил он, увидев, что Деак смотрит на него, — они так вкусно выглядят, что я не удержался. Где вы их берете? Деак медленно выпрямился, чувствуя, как расслабляется что-то у него внутри, что девять лет назад словно стянуло холодной сетью. Андраши был здесь, рядом, и годы скитаний не изменили его — радость, которая охватила Деака при этой мысли, могла оглушить не хуже недавнего приступа. — На углу улицы Дохань есть отличная кондитерская, — ответил он. Андраши прикончил начатый эклер и заявил: — Вы обязаны сводить меня туда. Это настоящие произведения искусства! — Вы надолго в Пеште? — спросил у него Деак, только сейчас вспомнив, какой опасности Андраши может подвергать себя, приезжая сюда. Но его опасения оказались быстро развеяны: — Надеюсь, что навсегда. Матушка выхлопотала мне амнистию, хотя я ее об этом не просил. Значит, теперь я могу перестать считать себя повешенным. Можно сказать, воскрес из мертвых. Он усмехнулся, но его глаза оставались серьезными. Несомненно, он думал о том же, о чем и Деак. — Но не всем так повезло, — проговорил он с грустью. — Знаете, друг мой… за границей я успел о многом поразмыслить. — О чем, например? — спросил Деак, осторожно, желая еще раз убедиться, что перед ним не мираж, беря его за руку. Андраши крепко стиснул его пальцы в ответ, и в этом движении Деаку почудилась какая-то невысказанная боль — и благодарность. — Возможно, мы ошиблись, решив забрать свои привилегии силой. Возможно… есть и другой путь? — Да, — подтвердил Деак, не отпуская его взгляда. — Я думал об этом недавно. Он должен существовать. — Тогда его надо найти, — заявил Андраши. — Сейчас надеяться больше не на кого. Конечно, он говорил искренне. Он был бодр и полон энергии как никогда, ни минуты не сомневаясь в том, что нельзя оставить свою побежденную страну на милость напыщенных демагогов и запертых в своих предрассудках австрийских чиновников — он, несколько лет назад избежавший петли лишь чудом. Деак мимолетно вспомнил свой сон и отбросил его от себя едва ли не со смехом — теперь, увидев Андраши воочию, он не мог представить, как тот добровольно может избрать для себя судьбу безжалостного карателя. — Я знаю, — проговорил он, почти не скрывая своего облегчения. — Но нам необходимо продумать нашу стратегию со всей тщательностью… прежде чем сделать императору предложение, от которого он не сможет отказаться. Андраши немного помолчал, по-видимому, обдумывая услышанное, а затем вдруг заявил своим прежним веселым тоном, при звуках которого сердце Деака вновь застучало сильнее, но на сей раз совсем не болезненно: — Чего думать об этом здесь? Сейчас прекрасная погода, пойдемте прогуляемся. А вечером… — он улыбнулся одновременно многозначительно и красноречиво, — можно поужинать вместе. Как вы на это смотрите? — Дьюла, — рассмеялся Деак, чувствуя, как разгорается в его груди давно похороненная им надежда, — в подобных предложениях вы всегда были настоящим мастером. — Тогда у нас все получится, — обрадованно сказал его гость, вновь заключая Деака в объятия, и тот сомкнул руки у него за спиной, тесно прижался щекой к его виску и почувствовал, как выкатываются из глаз одна за другой обжигающие, крупные, совсем не постыдные слезы.