Журавль в небе

Рене прицелился дрожащей рукой, проклиная выпитое вино - все вокруг него пошатывалось и кружилось, а только что опорожненная бутылка, бывшая его целью, норовила соскочить со своего места и переместиться на пару пье то влево, то вправо, - выстрелил и, конечно же, промазал. Пуля ушла куда-то в сторону, скрывшись в подступивших сумерках. - Мазила! - хохотнул шевалье Шаретт, выхватывая из-за пояса второй пистолет. - Гляди сюда! Рене уязвленно смотрел, как шевалье, картинно откинув голову назад, делает свой выстрел; звон разбитого стекла послужил доказательством, что пуля достигла цели. Кто-то из офицеров - кажется, Жоли, - бросился к невысокому пню, служившему подставкой для бутылки, и принес то, что от нее осталось - практически нетронутое "брюхо" и отстреленное горлышко. - Блестяще! - сказал кто-то у Рене за спиной. Довольный собой, Шаретт бросил дымящийся пистолет на заставленный ждущими своего часа бутылками стол и повернулся к своему новоиспеченному соратнику, тщетно пытающемуся выдавить из себя хотя бы улыбку. - Да ладно тебе, - будучи навеселе, он явно не терпел, чтобы рядом с ним кто-то был грустен, и, стремясь приободрить Рене, приятельски хлопнул его по плечу. - Повезет в следующий раз! Выпей еще... Он сунул Тинги под нос стакан, доверху наполненный ужасающе крепким вином, которое пили здесь все, начиная от самого генерала и заканчивая последним из его солдат - в Леже, где Шаретт, покинув Машкуль, устроил свою ставку, иной выпивки не водилось, - но тот деликатно отказался и, сославшись на естественные позывы организма, поспешил покинуть гудящее офицерское общество. Выпить ему, впрочем, хотелось, дабы залечить рану, которую окружавшие Шаретта вояки раз за разом наносили его самолюбию, но для этого у него была припасена пара бутылок отменного бордо, которое Рене привез с собой еще из Сен-Жерве и припас для особо подходящих случаев. Он не был жаден, но жизнь приучила его быть бережливым: узнай Шаретт о его тайнике, он мигом бы опустошил его, не учуяв даже разницы между выдержанным вином из запасов замка Бельвилль, и тем ужасным пойлом, что он обычно потреблял вместе со своими соратниками. Впрочем, какое-то количество бордо еще плескалось на дне фляги Рене; дабы скоротать путь до дома, он принялся откупоривать ее на ходу, и только поднеся горлышко к губам, увидел, что за ним наблюдают. Чья-то тень притаилась за кованым забором ратуши, превращенной Шареттом в штаб - так, чтобы видеть все, что происходит во дворе, но при этом оставаться незамеченной. Заметив Тинги, она поспешно попыталась скрыться, но было поздно - он уже успел увидеть ее. В первую секунду Рене покрылся холодным потом при мысли, что их атакуют синие, и плохо слушающейся рукой потянулся к сабле, которую еще не успел опробовать в бою, но тут до него донесся шелест юбки и тонкий, явно не мужской испуганный возглас, и у него отлегло от сердца. - Мадам? - недоуменно спросил он, силясь разглядеть лицо незнакомки. Но пока что это было невозможно из-за сгустившейся темноты; он мог слышать лишь ее звонкий голос, в котором прорезались возмущенные нотки. - Мадемуазель! - Прошу меня извинить, - поправился он, чувствуя себя преглупо, - я не думал, что... кто вы? Она еще немного помедлила, а затем, решив, по-видимому, что он не представляет опасности, осторожно вышла из тени, ступив под косой лунный свет и отблески разведенного подручными Шаретта костра. Теперь Рене мог увидеть, что незнакомке едва ли больше двадцати, а ее овальное большеглазое лицо можно было, пожалуй, назвать симпатичным, не будь его черты странно припухшими и будто размазанными - очевидно, девица не так давно плакала. - Вы кого-то ждете? - спросил Рене, косясь через плечо на продолжающееся во дворе застолье; до него донесся еще один выстрел и женский восторженный возглас - очевидно, шевалье не удержался от того, чтобы еще раз продемонстрировать свое мастерство. - Я позову, если вам угодно... - Не надо, - поспешно отказалась незнакомка. - Я там никого не знаю. - Тогда что вы здесь делаете? - возможно, дело было все в том же вине, но понимание ситуации раз за разом ускользало от Рене. Девица ответила не сразу: тяжко вздохнула, тщательно огладила юбку (теперь Рене заметил, что ее платье изорвано, а подол покрыт засохшей грязью - видимо, его собеседница, кто бы она ни была, добиралась в Леже пешком) и только потом, решившись на что-то, заговорила: - Мне больше некуда идти, месье. Я с трудом сбежала от "синих", и мне сказали... мне сказали, что месье Шаретт покровительствует женщинам, оказавшимся в беде. Женские возгласы за спиной у Рене переросли сначала в смех, а затем в игривый визг; обернувшись, Тинги увидел, что Шаретт, никого не стесняясь, усадил себе на колени одну из своих ярко разодетых спутниц и покрывает поцелуями ее грудь, стремясь, кажется, вовсе разорвать и без того глубокий вырез ее платья. Раскрасневшаяся, растрепанная избранница шевалье верещала и шутливо отбивалась, остальные же, менее удачливые, пестрой стайкой толпились неподалеку, не теряя надежды на то, что им еще доведется привлечь его внимание. Переведя взгляд на свою собеседницу, Тинги увидел, что она нервно ежится и переступает с ноги на ногу. Очевидно, ей и без лишних объяснений было ясно, какой характер имеет покровительство месье Шаретта. Тинги уныло посмотрел на свою флягу, где оставалась еще примерно половина. Стоило признать, что вечер не задался с самого начала. - Пойдемте со мной, - предложил он, на что девица тут же насторожилась: - Куда? Куда вы меня поведете? Что ж, в осторожности ей было не отказать. Должно быть, это до сих пор ее и спасало. - Куда-нибудь, где не слышно этого всего, - ответил Тинги мирным, успокаивающим тоном старого исповедника. - Я не причиню вам вреда. Если вам нужна помощь... - тут он смутился, не зная, что в его силах предложить этой несчастной, - или мы можем поговорить, а потом я отведу вас к Шаретту. - Не очень-то мне хочется к нему идти, - призналась девица и вдруг, схватив Тинги за руку, увлекла его за собой, в тень, служившую ей убежищем. - Осторожно! Он смотрит в нашу сторону. - Не волнуйтесь, он уже пьян и нас не увидит, - сказал ей Рене и протянул ей открытую флягу, которую до сих пор продолжал сжимать в руках. - Вы пьете вино? - Немного, - скромно ответила она и жадно приникла к горлышку. Пила она долго и с наслаждением; Рене решился остановить ее, только когда она начала захлебываться и несколько капель вина потекли по ее подбородку. - Крепко, - сказала она, морщась и возвращая флягу. - Но вкусно. - Да, - пробормотал Рене, замечая про себя, что девчонка не оставила ему почти ничего, - мне тоже нравится. Знакомство можно было счесть состоявшимся. Спустя два часа Рене, лежа в постели и слушая сбивчивое дыхание своей спутницы - она спала беспокойно, ворочалась, а ее разметавшиеся по подушке волосы беспрестанно лезли Рене в лицо, - размышлял о том, во что за последние несколько месяцев успела превратиться и его жизнь, и жизнь сотен, даже тысяч таких, как она, кому навязали войну, которой они меньше всего могли желать. О девице он теперь знал практически все: ее отца, обнищавшего виконта, чья фамилия не сказала Рене ровным счетом ничего, убили синие, обвинив в том, что он продавал хлеб мятежникам; неизвестно, правда это была или нет, но он попробовал сопротивляться, когда ему начали связывать руки, и его уложили выстрелом в упор. Мать арестовали и куда-то увезли, а новая знакомая Рене успела убежать, воспользовавшись тайным ходом, так удачно сооруженным в поместье кем-то из ее предков. Несколько дней она пряталась у одного из местных крестьян - но вряд ли им двигало одно лишь великодушие, ибо его девица в сердцах назвала "свиньей" и после разразилась рыданиями, которые смогли успокоить лишь еще одна порция вина и неловкие сострадательные объятия. Только после того, как Рене несколько минут гряду гладил ее трясущиеся плечи, она нашла в себе силы поведать, как решила покинуть родные места и присоединиться к армии бунтовщиков. - Я умею ездить верхом, - уверяла она Тинги заплетающимся языком, - а стрелять бы научилась... это не сложно... - Как сказать, - вздохнул Рене, вновь вспоминая в деталях свой недавний позор. Но девица его уже не слушала. После всех слез и выпитого ее неумолимо клонило в сон, и Рене привел ее к себе, подумав, что лучшего убежища для нее на ночь глядя и на пьяную голову все равно не разыщет. Никаких вольностей он себе не позволил - только ослабил шнуровку на ее платье, чтобы ей было легче дышать. Девица, впрочем, увидела в его действиях иной смысл. - Да... да пожалуйста, - расхрабрившись, заявила она, пока он, чертыхаясь вполголоса, пытался разобраться в хитросплетениях петель, крючков и застежек. - От вас хоть... хоть луком не пахнет... ик!.. В этот момент шнур наконец поддался, и Рене, с облегчением вздохнув, подтолкнул свою спутницу к постели. Она, рухнув на нее едва ли не поперек, обняла подушку и, судя по огласившему комнату громкому сопению, уснула мгновенно. Рене с трудом смог подвинуть ее и обреченно устроился рядом, на самом краю кровати. Иначе как комичной ситуацию было назвать нельзя. Вдобавок ко всему, он забыл спросить у девицы, как ее зовут. Утром девицы уже не было. Проснувшись в пустой постели, Рене подумал сначала, что вчерашняя встреча была ни чем иным как игрой его хмельного воображения, но оставшиеся на подушке темные волнистые волосы были красноречивым доказательством обратного. Очевидно, девица устыдилась своего вчерашнего поведения и сбежала; Рене сказал бы ей, что ей не в чем чувствовать себя виноватой, но и сам почему-то чувствовал острый стыд. Понадеявшись, что девица, куда бы она ни направилась, не наживет себе больше никаких неприятностей, он с трудом нашел в себе силы подняться с постели. Вчера он выпил больше, чем следовало бы, и теперь пожинал плоды своей неосмотрительности; впрочем, с тех недавних пор, как он присоединился к армии Шаретта в Леже, переживать такое состояние по утрам вошло у него едва ли не в привычку. По опыту зная, что умывание холодной водой мало ему поможет, он сходил к озеру и окунулся в него целиком. Прохладная, прозрачная вода будто вымыла из его тела свинцовую тяжесть, и к себе он возвращался посвежевший, вновь давая себе клятву: если сегодня вечером у ратуши вновь соберется веселое сборище, он найдет любой предлог, чтобы не появляться там. Похоже, вся его жизнь обречена была состоять из попирания данных обетов. - Месье! Месье, доброе утро! Он ушам своим не поверил, но глазам верить пришлось: бодрая и веселая, как пташка, девица приближалась к нему, сжимая под мышкой небольшой сверток, из которого, как определил Рене, доносился аппетитный аромат еды. - Я вас всюду ищу! - сказала девица с шутливым укором. - Пойдемте завтракать? Я принесла кое-что. После купания Рене действительно был не прочь перехватить что-нибудь, поэтому он легко позволил своей спутнице завести себя в дом. Из свертка на свет появились несколько кусок хлеба, козий сыр и даже ветчина - как с удивлением заметил Рене, его любимая. - Действительно? - рассмеялась девица, когда он сказал ей об этом. - Мне она тоже нравится! И принялась неловко, криво орудовать ножом. Рене не мешал ей, следил только, чтобы она ненароком не отрезала себе палец, и терпеливо дожидался, пока девица закончит делить еду на две (примерно) равные порции. Получив свою, он по старой привычке перекрестил ее, пробормотал положенные слова молитвы и только потом принялся за еду. - Вы прямо как наш кюре, - заметила девица, впиваясь зубами в хлеб. Рене усмехнулся. Походу, эту породу из него было уже ничем не вытравить. - Я и был кюре, - сказал он, стараясь говорить безразлично. - Раньше. Сейчас уже нет. Девица изумленно уставилась на него, и он, наконец-то получив возможность рассмотреть в деталях ее лицо, понял, что она вчера явно что-то недоговаривала, утверждая, что ей двадцать три. - Сейчас нет? - переспросила она. - А почему так? Наверное, только спустя несколько секунд она осознала, что ее вопрос был по меньшей мере неделикатным, и ее щеки залил густой, почти вишневый румянец. Но сказанного было не воротить, и Рене постарался ответить как можно более лаконично и вместе с тем емко: - Надоело врать. Неизвестно, удовлетворили ли девицу его слова, но она не успела ничего сказать в свою очередь, потому что на этом моменте в дверь начали стучать. - Месье де Тинги! - послышался снаружи голос одного из солдат Рене. - Месье Шаретт хочет вас видеть! Рене с сожалением отложил недоеденную ветчину. В любой другой момент он решил бы, что кто угодно может подождать, пока он не закончит свой завтрак, но что-то подсказывало ему, что лучше не раздражать шевалье без крайней на то нужды. - Де Тинги? - переспросила девица, наблюдая, как он надевает сюртук. - А как вас зовут? Наверное, представляться стоило не в такой спешке, но не отвечать было бы невежливо. - Рене-Анри. Можно просто - Рене. - Приятно познакомиться, - сказала она, и он подумал, что в ее устах это звучит совсем не как простая формальность. - А я... Она запнулась, точно не могла вспомнить собственное имя, и Тинги даже задержался на секунду, чтобы уточнить: - Да? - Эрмени, - пробормотала она, и он увидел, что ее щеки снова становятся алыми. - То есть... мой отец, он любит... любил все такое странное, поэтому назвал меня Эрменижильдой, но мне это имя не очень нравится. "Мне бы тоже не понравилось", - подумал Рене, но успел, по счастью, ухватить себя за язык. - Прекрасное имя, - заверил он свою гостью и торопливо вышел за дверь. Шаретт проводил утро в кабинете, который он окрестил "своим", бросив бумаги на столе и полулежа на узкой софе у стены, обмахиваясь картой, как опахалом, и изредка прикладывась к стоящей возле него бутылке сидра. Весь его вид - бледное, осунувшееся лицо, резко контрастировавшее с ярко расшитым халатом, в который шевалье завернулся на манер плаща, ленивые, будто заторможенные жесты и мутный взгляд полуприкрытых глаз, - выражал неподдельное страдание. - Рене, - хрипло позвал он появившегося на пороге Тинги, - хорошо, что ты быстро пришел. Твои ребята не появлялись? - Нет, генерал, - доложил тот, стараясь держаться от Шаретта подальше, дабы не попадать под поток крепкого кислого запаха выпитого им вчера (а, возможно, тогда же и извергнутого наружу). - Как только мы что-нибудь узнаем о расположении синих, я вам доложу. - Не появятся через два дня - пошлешь еще людей, - приказал шевалье. - Мне надо знать, что эти ублюдки замышляют. Прикрыв глаза и коротко застонав, он торопливо нашарил на полу бутылку и глотнул из нее. Пожалуй, момент был подходящий для того, чтобы опасливо спросить: - К чему такая срочность, генерал? Шаретт оторвался от бутылки и с явным трудом остановил взгляд на посетителе. Несколько секунд он беззвучно шевелил губами, точно что-то вспоминая или высчитывая. Потом вытащил откуда-то из-под себя порядком примятый исписанный лист и протянул его Рене. - Почитай. "Королевская и католическая армия Анжу и верхнего Пуату", - гласила первая же строчка, размашисто выведенная у верхней кромки листа. Дальнейшее, написанное чьей-то грамотной, но не слишком аккуратной рукой, содержало в себе настоятельную просьбу как можно скорее прибыть к Сомюру, дабы помочь верным сподвижникам Трона и Алтаря выбить оттуда республиканцев. - "Подписано: Кателино, Боншан, д'Эльбе, Ларошжаклен..." - дочитал Рене вполголоса и спросил с возрастающим недоумением. - Я ничего о них не слышал. Кто это? - Я слышал, - жестом Шаретт приказал ему отдать письмо обратно и так резко выхватил его из пальцев Рене, что несчастный бумажный лист едва не разорвался пополам. - Слышал про Кателино. Он там всем заправляет. Они его называют святым, и все, что он может делать на поле боя - громко читать молитвы... и, наверное, накладывать себе в штаны при каждом залпе, потому что всю свою жизнь он торговал шпильками и булавками, а саблю даже в глаза не видел. Не зная, что ответить, Рене издал неопределенный звук, который можно было трактовать как угодно. - Не хочу иметь с этими дураками ничего общего, - резюмировал Шаретт, предположив, верно же, что Тинги с ним согласен. - Мне еще дорога моя шкура. Но если синие вздумают выкурить нас отсюда, нам придется плохо. Тут уж придется идти к этим святым и слушать мессы вместо военных советов. Понял, к чему я? Тинги кивнул. - Тогда можешь идти, - снисходительно разрешил ему Шаретт. - Но запомни, если синие начнут сниматься с места - я должен сразу же об этом узнать. - Да, генерал, - отозвался Тинги, мечтая лишь о том, чтобы покинуть эту комнату: как он ни старался, чертов запах все-таки добрался до его ноздрей, и в его груди начал постепенно распухать ком тошноты. - Я пойду... - Погоди, - окликнул его Шаретт. Рене пришлось приложить некоторое количество душевных усилий, чтобы не позволить себе даже страдальческого вздоха - тогда с шевалье сталось бы продержать его здесь еще дольше просто из желания, чтобы кто-то разделил его мучения, воспитывая в себе самоотверженные, но исключительно братские чувства. - Да? - Говорят, тебя вчера с бабой видели, - заявил Шаретт с хитрой, кошачьей улыбкой. Рене не имел понятия, какой реакции от него ждут, но на всякий случай не стал скрывать свое смущение. В том, что его не станут осуждать, он, имевший уже возможность убедиться, насколько вольные порядки царят в армии Шаретта, был полностью уверен. - И как она? - поинтересовался шевалье. - Хороша? - Весьма, - ответил Тинги, не особенно кривя душой. "По крайней мере, она дала мне выспаться". - Говорил же я, что тебе повезет, - сказал Шаретт с легкой ноткой зависти - Рене не смог определить, наигранной или искренней. - Приведи ее в следующий раз с собой, что ли... - Обязательно, - откликнулся Рене и наконец-то вышел за дверь, вдохнул несколько раз полной грудью и вдруг рассмеялся. По всей видимости, в его жизни намечались какие-то мелкие, но вместе с тем значительные подвижки. По крайней мере, в этот раз он заранее знал, что данное слово исполнять даже не собирается. Вернувшись от Шаретта, Рене застал Эрмени у себя. Она сидела за столом, рассеянно выдергивая нитку за ниткой из обтрепанного рукава платья, и он понял, что все это время она ждала его. У него в груди все как будто на секунду стянуло льдом. - Это вы, - сказала она обрадованно, но пряча при этом взгляд. - Я хотела вас поблагодарить за то, что вы меня приютили. - Не стоит благодарности, - отозвался Рене, пытаясь избавиться от предчувствия, что прямо сейчас, в этот самый момент, ввязывается в какую-то дурную историю, о которой позже будет жалеть. Но что он мог сделать еще? Выставить Эрмени за дверь? Немыслимо, немыслимо. - Я только хотела спросить, - сказала она тише, выдергивая очередную нитку резким, почти яростным движением, - мы ведь... ничего не делали? Правда? Подняв голову, она посмотрела ему в глаза с таким отчаянием, что Рене порадовался, что ему не придется врать. Он с улыбкой покачал головой. - Нет, нет. Этого не было. Ее лицо посветлело, на нем проступила явная печать облегчения. - Хорошо, - сказала она. - Это хорошо. - Вам нечего бояться, - произнес Рене твердо, желая дать этому несчастному, потерянному существу хоть какую-то опору в его перевернувшемся с ног на голову существовании; по собственному опыту он знал, что без этой опоры не выжить. - Вы можете остаться здесь, если хотите. Или уйти, я не буду удерживать. Она недолго размышляла, легко водя по столу кончиком тонкого, белого пальца. Ее лицо исказилось, и Тинги подумал, что она сейчас заплачет, но этого не произошло - она только крепко зажмурилась на секунду, а потом подняла на него упрямый, прямой взгляд глубоких голубых глаз. - Я хочу остаться. Мне страшно идти дальше. "Я понимаю, - печально отозвался на ее слова другой Тинги, помощник комиссара порта с Нуармутье. - Мне тоже иногда страшно". Война действительно даровала Рене то, чего он не успел вкусить за всю свою прошлую жизнь, но на сей раз он был даже рад тому, что ему выпала возможность изведать. Половину жизни он пробыл священником, а затем женился, согласно воле родни, на женщине, которую он впервые в жизни увидел в церкви у алтаря и, говоря обтекаемо, отнюдь не остался в восторге ни от нее, ни от своих брачных перспектив (его извиняло то, что это чувство, он был уверен, было взаимным - единственное взаимное чувство, которое могло связать его с такой же несчастной, как и он, благоверной) - семейный уют остался для него неразрешимой загадкой, чем-то бесконечно далеким, к чему он, Рене, беспрестанно стремится, но не может приблизиться на расстояние достаточное для того, чтобы хоть дотронуться до него. Теперь все было иначе: занятый днем своими обычными делами, он иногда с изумлением вспоминал, что его дожидается кто-то, готовый заботиться о нем, каждое утро неумело нарезать хлеб на завтрак и так же неумело варить кофе, штопать прохудившееся белье и старательно вышивать на нем цветы, маскируя те места, которые пришлось стыдливо прикрыть суровыми нитками. Эрмени постепенно оживала, приступы печальной задумчивости, граничащей с оцепенением, постепенно оставляли ее; к вину она больше не прикасалась, но и не говорила ничего, когда Тинги решал пропустить стакан-другой перед сном - обычно приходила и садилась рядом, крепко обнимая его руку и негромко рассказывая о чем-то, что случилось с ней за прошедший день. Он слушал едва отстраненно, кивал, что-то отвечал, гладил ее по голове и плечам, ощущая, как от его прикосновений ее кожа покрывается мурашками - и не мог понять, что с ним не так. Для полноправной семейной идиллии им не хватало лишь одного. Рене уступил Эрмени свою кровать, для себя же раздобыл жесткий, но удобный тюфяк, который стелил на полу в соседней комнате - июньские ночи были теплыми, и поэтому он не мерз. Он не заходил к ней ночью, хотя понимал, что она ждет этого - сложно было истолковать превратно взгляды, которые она бросала на него даже тогда, когда он мог заметить, якобы случайные прикосновения к его рукам и лицу ("Вы плохо побрились. Осталось немного - вот здесь..." - и теплый след, оставшийся на щеке от ласковой руки), объятия... Он видел это все, видел и то, что Эрмени мила, добра и неизменно нежна к нему - и не мог понять, что с ним не так, почему в его сердце при виде нее ничто не шевельнется, не ударит сладким ядом в голову, не заставит его летать, как на крыльях, совершая безумства, о которых он и помыслить раньше не мог? Он рад был бы полюбить ее, но не мог, а главное - знал, кто причина этому, чей образ неумолимо заслоняет от него миловидное лицо Эрмени. Жанна. Он оставил ее на Нуармутье и лишь иногда в своих мечтах возвращался туда триумфатором - обласканный вернувшимся королем, получивший титул, солидную ренту, а главное - долгожданный развод. Она не давала ему никаких обещаний, но он предчувствовал, что стоит ему оказаться свободным, не связанным узами брака человеком - она сразу сбросит свою равнодушную маску и позволит ему любить себя так, как он этого давно хотел. И чем мучительнее было его несчастье, тем сладостнее будет обретение вожделенного покоя, и Рене сможет прожить остаток своих дней в свое удовольствие, позаботившись о том, чтобы никто более не смел тревожить его. Эти мечты были прекрасны, но увы, краткосрочны; им на смену приходили мрачные предчувствия: восстание жестоко подавят, и ему придется бежать, спасая свою жизнь, и, скрываясь до конца жизни на чужбине, даже не мыслить о том, чтобы возвращаться на Нуармутье, неся беду и себе, и тем, кто ему дорог. Он хотел бы еще раз увидеться с Жанной, даже если после этого ему придется оставить Францию навсегда, но понимал, что этому, скорее всего, не суждено сбыться; это не спасало от чувства, которое незаметно для него самого поглотило его сердце без остатка, не оставляя там места для кого-то еще. Он злился на себя, но ничего не мог с собою поделать, и каждое утро, поглощая чудовищные, заботливо нарезанные куски хлеба и отпивая водянистый кофе, чувствовал себя почти что предателем. Если бы Шаретт узнал о метаниях Рене, то, должно быть, поднял бы его на смех, но у него, по счастью, в те дни нашлось много других занятий. Разведчики, посланные Тинги, наконец вернулись с неутешительными вестями: синие готовились к выступлению. Письма же от армии Анжу и Пуату продолжали сыпаться чуть ли не каждый день - успешно штурмовав Сомюр, неизведанные соратники приглашали Шаретта присоединиться к осаде Нанта. - "Генералиссимус Кателино"! - провозгласил шевалье, бросая очередное послание за каминную решетку. - Они там совсем с ума посходили... Тинги никак не выказал своего мнения, давно уже объяснив, что оно здесь никого не интересует. Большинство офицеров Шаретта были бывшими или действующими военными - что мог им посоветовать он, не умеющий даже попасть с десяти шагов по бутылке? - Это просто чушь, - упорствовал Шаретт, нервно меряя шагами кабинет, - подчиняться какому-то святоше... Но он колебался, и это было не скрыть. Все было просто - синих, угрожавших Леже, было куда больше, а армия Шаретта меньше всего была готова к генеральному сражению. Шевалье мог сколько угодно фыркать и зло шутить - ему не оставляли выбора. - В Нанте можно будет неплохо гульнуть, - высказался Жоли, на что Шаретт ответил едким смешком: - О да, после того, как ты десять раз прочитаешь "Отче наш" и еще пятнадцать - "Ave Maria"... Но он был готов сдаться, просто размышлял, как сделать это, чтобы не ударить перед подчиненными в грязь лицом. Даже такого упрямого человека, как шевалье Шаретт, безжалостная действительность заставляла сменить свои предпочтения, делая то, что он раньше почитал невозможным. Возможно, и для Рене пришло время сделать это? Он возвращался к себе заполночь и, подходя к дому, увидел, что в окне комнаты Эрмени отражается дрожащее пламя свечи. У него вырвался вздох: стоит сказать ей, чтобы впредь она ложилась, не дожидаясь его. Она и так много делает для него, не хватало только этих полуночных ожиданий... Но он ошибался: Эрмени его не ждала. А если и ждала, то очень своеобразно. Услышав из-за прикрытой двери неясные вздохи, Рене решил, что Эрмени, вопреки его ожиданиям, легла спать, забыв при этом потушить свечу, и теперь, как с ней иногда случалось, мучается кровавыми образами пережитого. Это было единственным, что могло заставить его войти к ней посреди ночи: он не будил ее, просто брал за руку и ждал, пока уймется бьющая ее тело дрожь. Вот и сейчас, решив успокоить ее, Рене подступился к двери и замер, потому что открывшееся ему зрелище показало воочию, насколько наивен он был в своих стремлениях и предположениях. Эрмени, одетая в одну ночную рубашку, тяжело дышащая и неторопливо поглаживающая себя по мягким, призывно раскинутым бедрам, меньше всего нуждалась в том, чтобы ее взяли за руку. Другой рукой она трогала себя под рубашкой, сжимая свежую округлую грудь и перебирая между пальцами темный сосок, и именно это исторгало из ее груди те тихие полустоны, которые (на беду!) привлекли внимание Рене. Глаза Эрмени были закрыты, а сама она слишком увлеклась собой, чтобы прислушиваться к тому, что происходит за дверью - он должен был воспользоваться моментом и тихо удалиться, не вспоминая ни на секунду об увиденной сцене, но ноги его словно приросли к полу, и он не мог оторвать взгляда от того, как она медленно опускает ладонь себе между ног, где виднелось влажное, розовое, прикрытое темным пушком. Ему все тяжелее становилось соображать, и еще тяжелее - удерживать при себе остатки здравого смысла. Эрмени прошептала что-то (имя? Его имя?), и проникла в себя одним пальцем, затем двумя. У нее вырвался стон. - Рене... Это было слишком. Перед таким искушением не устоял бы и святой - а Рене никогда не считал себя таковым. Он - отступник, отщепенец, мятежник и опасный для Республики преступник, он служит под началом человека, чье имя уже обагрено пролившейся в Машкуле невинной кровью, он не тот, кто может сопротивляться чему-то подобному. Наверное, есть те, кто может, но он никогда не был настолько самоуверен, чтобы всерьез полагать, что относится к ним. Решительно открыв дверь, он вошел в комнату. Он ожидал испуганного вскрика, приступа стыдливости, который ему предстояло развеять - но ничего не случилось. Эрмени даже не свела колени, не убрала руку из промежности, только повернула голову в его сторону, и он увидел, как заманчиво блестят из-под упавших ей на лицо волос приоткрытые глаза. Был бы он чуть более впечатлителен - решил бы, что она пытается его околдовать. Но в этом не было никакой нужды: он знал, зачем зашел сюда, и знал, что уже не отступит. Опустившись рядом с ней на кровать, он наклонился к ее разрумянившемуся лицу и, не встречая никакого сопротивления, накрыл ее губы своими. Целоваться ему в жизни приходилось редко, но явно чаще, чем самой Эрмени: она ответила ему робко, почти ошарашенно, точно вовсе не знала, что люди могут делать такое друг с другом, погладила по щеке, начала лихорадочно распутывать узел шейного платка - и тут же замерла, задрожав, когда он, легко отстранив ее ставшую безвольной руку, погладил ее живот, затем ниже и ниже, пока не ощутил под пальцами то самое, мокрое и горячее. Он несколько секунд не решался на дальнейшее, пока Эрмени вдруг не изогнулась всем телом, прижимаясь к нему, двигаясь навстречу, безмолвно умоляя, раскрываясь... доверяя. Через секунду, когда Рене протолкнул в нее палец, у нее вырвался новый стон, не оставляющий сомнений - это именно то, чего она отчаянно желала вот уже не одну неделю. И Рене заразился этим желанием, покорился ему без сопротивления, не подумал даже, торопливо сбрасывая с себя одежду, беря без остатка то, что ему предлагали, и позволяя себя поглотить удовольствию теперешнему, а не маячащему в его воображении, остановиться хоть на миг и прислушаться к себе - ведь сделай он это, непременно услышал бы злой шепот так легко отброшенной им иллюзии. "Ты пожалеешь". Сколько прошло ночей с той самой, когда все изменилось? Две? Три? Десять? Тинги потерял счет времени - дни слились для него в однообразное жаркое нечто; только с наступлением темноты приходила благословенная прохлада, и с ним же врывалась жизнь. Шаретт наконец сдался: армия готовилась выступать к Нанту, и Рене чувствовал бы себя утомленным бесконечными сборами, но они, чрезвычайно мало занимая его, происходили будто сами собой. Вечерами он возвращался к Эрмени, говорил с ней, ложился с ней в постель; так и не обнаружив любви в своем сердце, он старался относиться к ней со всем возможным вниманием - не то что многие из офицеров Шаретта, успевшие сменить не одну и даже не пять любовниц за то время, пока Рене неизвестно зачем изображал из себя то ли монаха, то ли евнуха. Жанна, впрочем, продолжала тревожить его, но ее образ в его сознании утратил яркость черт, размылся, словно его написали свежими красками, а затем плеснули на него водой. Он по-прежнему помнил, что она осталась на Нуармутье, что он любит ее и, если ему повезет, вернется к ней победителем - но все это отстранилось от него, превратилось в желанную, восхитительную, но отвлеченную от действительности картину, как изображения Христовых чудес из Библии, которую Рене читал вместе с матушкой в детстве. Он жил, пока можно было, ведь впереди был штурм Нанта, а за ним, возможно - долгий и изнуряющий поход на Париж, и старался не думать ни о чем сверх того, что окружало его ежедневно и еженощно. Удар в спину пришелся оттуда, откуда он меньше всего мог ожидать. Однажды ночью, когда он позволил было мыслям утянуть себя в черный провал сна, Эрмени, приласкавшаяся к его плечу, тихо позвала: - Рене? - Что? - выдергивая себя из полудремы, он повернулся к ней. - Что случилось? Снова сон? - Нет, - проговорила она сдавленно. - Я не хочу в Нант. От неожиданности он приподнялся на локтях, почти садясь на постели. Эрмени поспешно отползла от него на другой конец кровати, точно он пригрозил, что ударит ее. - Что это значит? - спросил он, не понимая, к чему она ведет. Из-за темноты он не мог разглядеть ее лица, а мысль зажечь свечу не могла добраться до его разума сквозь толпу других, осадивших его. Эрмени заговорила, и по ее тону он понял, что она в шаге от того, чтобы заплакать. - Давайте уедем? Уедем куда-нибудь вдвоем? - Постой, постой, - все еще не веря в то, что она предлагает это всерьез, Рене в попытках проснуться потер ладонями щеки, - ты хочешь, чтобы я дезертировал? Но я не могу, ведь шевалье Шаретт... - Он вас презирает! - отрезала Эрмени, несомненно, готовая к такому повороту беседы. - Они все презирают! Вы не такой, как они, и это хорошо, потому что их всех перебьют, а вы должны жить. Зачем вам умирать? Подумайте! Есть то, ради чего стоит умереть. Если бы Рене считал обратное, он никогда не ввязался бы в восстание. Но теперь ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы вспомнить, ради чего он торчит здесь, в Леже, терпит издевки Шаретта, пьет местное поганое вино, пытается научиться стрелять и командовать отрядом - делает то, к чему он не был приспособлен с самого рождения. Но он вспомнил - возвращение короля на трон, награда за верную службу, Нуармутье, Жанна... - Я не могу, - повторил он, натягивая одеяло почти до самых плеч. Ему стало неуютно, точно не июнь был за окном, а серый, недружелюбный декабрь, и в плохо закрытое окно дохнуло ледяным ветром. - Почему? - спросила Эрмени с отчаянием. - Объясните мне, чего я не понимаю? - Я... - он не знал даже, с чего можно начать. - Я... просто... - Вы же меня любите? Вопрос застал его врасплох. Как загнанный зверь, он уставился туда, где в темноте угадывался силуэт Эрмени. Ему захотелось отмотать время назад, на день, на месяц, на год - и сделать все возможное, чтобы жизнь более не привела его в эту ночь, в эту самую секунду, когда он осознал со всей ясностью, в какую ловушку угодил благодаря собственной глупости. Эрмени молчала, тяжело дыша. Конечно же, она поняла. - У вас есть жена? - спросила она. - Вы любите ее? И поэтому вы здесь? - Жена есть, - деревянным тоном подтвердил Рене. - Но я ее не люблю. Последний раз я видел ее несколько лет назад. - Тогда что? - услышав, как в ее голосе вспыхивают нотки надежды, Рене всеми силами своей души призвал к себе смерть. - Или... или есть кто-то еще? - Да, - прошептал он в темноту, чувствуя, как с каждой секундой все глубже увязает в какой-то зловонной трясине. Эрмени прерывисто вздохнула и замерла - оказалось, это много хуже прямого обвинения, крика, даже заслуженной пощечины. Рене замер тоже; все его существо сосредоточилось на ощущении собственного ничтожества. - Я поняла, - сказала Эрмени удивительно спокойно. - Я хочу уехать. Она неслышно соскользнула с кровати и хотела шагнуть к комоду, где были сложены ее немногочисленные пожитки, но Рене успел схватить ее за руку. - Прямо сейчас? Ночью? - Да, - безжизненно ответила она, не пытаясь высвободиться, но и не подчиняясь ему, когда он попытался снова утянуть ее на постель. - Прямо сейчас. - Я тебя не отпущу, - нахмурился Рене ("Ничтожество, ничтожество!" - пел в его голове слаженный хор голосов). - Дождись хотя бы утра. - Зачем? - ее голос сорвался - очевидно, ей было далеко до Жанны в умении прятаться за масками. - Хотите еще раз мной воспользоваться? Брошенное обвинение никак не задело его. Он не мог отпустить ее одну в ночь - на самом деле, он на тот момент вовсе плохо представлял, как сможет ее от себя отпустить. - Перестань, - проговорил он, все-таки притягивая ее к себе и укладывая обратно в постель. - Поспи. Давай поговорим утром. - Я не хочу с вами говорить, - прошептала она, и он услышал, что шепчет она сквозь слезы. Ему стало стыдно, что он прикасается к ней - совершает почти святотатство, - но кровать была слишком тесна для двоих, а от ставшего ненужным тюфяка он избавился, отдав его какому-то солдату несколько дней назад. - Тогда просто дождись, пока рассветет, - предложил он, не надеясь особо встретить какой-то отклик, но тут Эрмени совершила странную вещь - бросив прикидываться заледеневшей, повернулась к нему, обняла порывисто, как обнимала каждую проведенную ими вместе ночь, и, спрятав лицо у него на груди, пустилась в рыдания. "То, что я совершил с ней - непростительно, думал Рене, растерянно касаясь ее волос и вздрагивающей спины. Она доверила мне самое сокровенное, что у нее было, а я беззаботно швырнул это все в выгребную яму. Так не должно быть. Я должен заплатить за каждый неверный жест, за каждое неосмотрительно брошенное слово... за каждый поцелуй, который я продал, ни слова ни говоря о цене". Эрмени постепенно успокаивалась. Рене не знал, сколько прошло времени, но ему казалось - не менее получаса, прежде чем ее тело перестало содрогаться от слез, а тяжелое дыхание выровнялось, стало размеренным и сонным. Рене заставил себя вспомнить в деталях все время их знакомства, начиная от того момента, как он, выходя из ворот ратуши, увидел притаившуюся за забором девицу в изорванном платье. "Чем же, Господи помилуй, я недоволен? - продолжал размышлять он, не обращая внимания, что у него самого начинает щипать в глазах. - Она умна, добра и весела... достаточно хороша собой... и любит меня. Жанна? А кто подтвердит, что, явись я к ней с подтверждением своего развода, она не задерет нос, как за ней водится, и не скажет, что ей вовсе не нужен ни я, ни все мои жертвы? Мечты - это, конечно, хорошо, но рано или поздно надо их смирять, разве нет? Нужно признать, что так всегда происходит, и я в этом случае не исключение..." Он думал, что поток тягостных мыслей не даст ему отдохнуть, однако провалился в сон внезапно, успев только крепче обнять дремлющую на его груди Эрмени. Утром они проснулись одновременно. Лицо Эрмени все еще хранило следы недавних слез, однако она сама вела себя совершенно безмятежно, точно не помнила о случившемся ночью. Рене, обнаруживший в себе с утра удивительную медлительность, лениво помог ей одеться. - Пойду раздобуду нам завтрак, - прощебетала Эрмени, убирая волосы под чепец. - Надеюсь, у мадам Дерье остался сыр... - Я буду ждать тебя, - бесцветно заметил Тинги, стараясь избавиться от легшей на сердце тяжести. Никогда еще он не ощущал столь сильного внутреннего раздрая: рассудок тянул его в одну сторону, непослушное сердце - в другую, и он всерьез опасался за себя самого - не порвут ли они его на части? Он старался убедить себя, что западна, в которую он загнал сам себя, отнюдь не безвыходна, что есть верный путь, по которому он собирается идти, поговорив с Эрмени... только не сейчас, только дождавшись, когда она вернется из лавки. За едой беседа наверняка пойдет живее, а потом они, дождавшись сумерек, соберутся и уедут. И к черту Шаретта, к черту поход на Париж, к черту остров Нуармутье. Это было правильно. Но чудовищно тяжело. Тинги, все свои силы употребляя на то, чтобы держаться, не ломаться под этой тяжестью, не заметил даже, как Эрмени ушла - только когда с момента ее ухода прошло чуть больше часа, его осенило внезапное беспокойство. До лавки мадам Дерье можно было дойти за десять минут. Что произошло? Подстегнутый внезапным осознанием случившегося, он схватил шляпу и выскочил из дома. Не помня себя, оббежал всю улицу и несколько соседних вдоль и поперек, затем еще раз вернулся в дом. Можно было даже не окликать Эрмени - повисшая в комнатах мертвая тишина была лучшим доказательством, что она не вернулась. Все еще не веря, Рене побежал к конюшням - чтобы увидеть, что среди привязанных лошадей не хватает одной, той самой, на которой он несколько недель назад приехал в Леже из Сен-Жерве. Рядом сосредоточенно завтракал сторож, на которого Тинги и напустился за неимением других виновников: - Мою лошадь украли! Как ты допустил? Эта девица... Он знал, что в гневе обычно смешон, а не устрашающ - равнодушное лицо солдата было лишним тому подтверждением. - А что - девица? - спросил он и резонно добавил. - Девица ваша, лошадь тоже ваша... где кража-то, месье? Не слушая его больше, Тинги тяжело облокотился на изгородь, к которой некогда привязал украденное животное, и вдруг увидел, что меж криво прибитых досок торчит что-то белое. Записка. Почерк принадлежал Эрмени - он видел, как она пишет, когда ей вздумалось для чего-то составить список дел, которые необходимо было переделать на следующий день. Он тогда, помнится, остановился рядом с ней, заглянул через плечо, а она пощекотала ему нос кончиком пера... Записка была писалась явно наспех - грифель сломался дважды за одну короткую фразу. "Повезет в следующий раз". Все силы неожиданно оставили Рене, и он, бездумно бросив записку в грязь под своими ногами, направился обратно к себе. Пора было готовиться к отъезду.