Вслепую

Миклош повернулся лицом к окну. Он не мог видеть очертаний рамы, но видел свет — тот, проникая сквозь стекло, заполнял собой все, делая расплывчатое серое пятно, в которое отныне превратился для Миклоша окружающий мир, на несколько тонов ярче. Напрягаясь, Вешшелени мог различать слабые оттенки цветов, но этого все равно было мало, чтобы даже передвигаться по дому без чужой помощи, не говоря уже о том, чтобы, следуя своей вечной привычке, отправиться на верховую прогулку или на охоту. Со своим новым положением он смирялся невыносимо тяжело, только сейчас начиная в полной мере осознавать, как многое не ценил в своем существовании и как многое успел упустить. Про себя он остро сожалел, что не последовал совету друзей и не обзавелся семьей — возможно, поддержка любящей жены помогла бы ему легче принять новое положение вещей. Но тоска по тому, чего Миклош никогда не имел, была и вполовину не такой пронзительной и вездесущей, как тоска по тому, чем он обладал и что успел потерять. Шаги приближающегося слуги он услышал издалека: в последние месяцы он стал замечать, что слух его обострился, точно тело стремилось за счет усиления одного чувства восполнить потерю другого. То же самое относилось и к чувствительности кожи, и к обонянию: раньше Миклош не предполагал, сколько удивительных запахов сопровождают его каждый день, и теперь пытался научиться различать их, но ни к чему толковому это пока что не привело; единственный вывод, сделанный им, сводился к тому, что лакеям стоило бы чаще принимать ванну. Двери кабинета распахнулись — Миклош понял это по движению воздуха, шевельнувшему его волосы. — К вам гость, — донесся до него голос слуги. — Прибыл граф Сечени, просит принять. На секунду Миклош ощутил, что у него отнимается все тело, как будто он засыпает и находится на той тонкой грани между сном и явью, когда сложно отличить одно от другого. Это было не случайно: Иштван последнее время был частым гостем в его воспоминаниях, которые, вопреки своей давности, не стирались, а напротив, проступали в сознании все четче и ярче. Чаще всего в памяти всплывала их последняя встреча, когда они крепко поссорились — из-за политики, конечно же, черт бы ее побрал. Вешшелени, разгоряченный спором, был в шаге от того, чтобы сорваться на крик, но каким-то чудом сумел сдержаться и ушел, оборвав беседу на полуслове, провожаемый печальным и разочарованным взглядом Иштвана. После этого они еще обменялись несколькими короткими письмами, и холоднее этих писем была только вода в Дунае, навсегда унесшая от Миклоша его способность видеть. «Зови», — хотел сдавленно сказать Вешшелени, но этого не потребовалось, потому что в дальнем конце коридора послышались еще одни шаги, торопливые и легкие, точно принадлежащие юноше, а вовсе не мужчине, который недавно разменял шестой десяток. Раньше Миклош не думал, что Иштван ходит так быстро и почти бесшумно — особенно когда торопится кому-то навстречу. — Прошу меня извинить, — раздался в дверях обеспокоенный голос Сечени, — но я не мог… Он замолк — наверное, увидел лицо Миклоша и его опустевший, бессмысленный взгляд. Вешшелени вглядывался в окружающее пространство изо всех сил, стараясь вычленить из него фигуру гостя, но это было бесполезным занятием: все вокруг оставалось расплывчато-серым, только очень светлым из-за открытого окна. — Иштван, — проговорил он, стараясь скрыть, что весь охвачен стыдом, — ты не предупредил, что приедешь. — Я услышал, что ты вернулся из лечебницы, и не смог ждать, — проговорил Сечени, словно извиняясь. — Мне нужно было приехать, и… ты не рад меня… Он снова осекся. Вешшелени усмехнулся — подобного рода оговорки успели начать его веселить. — Оставьте нас вдвоем, — приказал он пространству, и то послушалось, ответило удаляющимися шагами слуги и тихим поскрипыванием закрывающихся дверей. В наступившей тишине Миклош смог учуять запах, исходящий от гостя — смесь одеколона и дорожной пыли. Если бы тревога как-то пахла, то он бы, без сомнений, учуял и ее; он слишком хорошо знал Иштвана, чтобы представить, что тот сейчас чувствует. — Слухи были правдивы? — тихо спросил Сечени, приближаясь. — Все настолько плохо? — Увы, — Миклош старался вести себя по мере сил безразлично. — Врачи сделали все, что было в человеческих силах. Я немного различаю свет и тьму, это все. — Я не должен был приезжать? — вдруг спросил Иштван после недолгого подавленного молчания. Из чего он сделал такой вывод, Миклош не хотел выяснять — несмотря на их многолетнее знакомство, некоторые движения порывистой и чуткой души Сечени оставались для него тайной. — Вовсе нет, — поспешил ответить он. — Я рад, что ты здесь. Ты первый, кто решил меня навестить. «И, должно быть, единственный», — подумал он с невеселой усмешкой. Из столицы ему почти не слали приветов, только Кошут прислал несколько писем, выспренных и высокопарных, слушать которые у Миклоша не было никаких сил. Мироздание, должно быть, смилостливилось над ним, послав ему единственного из его друзей, чьему появлению он мог бы искренне и незамутненно обрадоваться. — Сейчас будут накрывать на стол, — Миклош нашарил рядом с собой короткую тонкую палку, которая теперь всюду сопровождала его, не давая споткнуться, и тяжело поднялся с кресла; Сечени неловко топтался рядом, не предлагая помощи, но явно порываясь сделать это каждую секунду. — Поужинаем вместе. — Конечно… — в голосе Сечени слышалось, как он потрясен увиденным, и Миклош понадеялся, что это продлится недолго. Хуже всего, что уже случилось с ним — слепота, выброшенность из жизни, одиночество на грани затворничества — могла быть только жалость, и Вешшелени оставалось уповать на то, что Иштван не будет с ним настолько жесток. *** О произошедшей ссоре они, будто сговорившись, не вспоминали, но и без этого над столом повисла еле уловимая пелена принужденности. Как назло, именно сегодня те, кто накрывал стол, сплоховали: Миклошу удавалось есть без посторонней помощи лишь в том случае, если все приборы были выложены точь-в-точь так же, как он привык, но сейчас он поминутно совершал какую-то мелкую оплошность — то едва не уронил бокал, потому что тот стоял на дюйм левее положенного, то долго не мог найти на скатерти ложку, то случайно обмакнул кусок салфетки в суповую тарелку. В другой день он не придал бы этому большого значения, но сейчас, чувствуя, как Иштван неотрывно следит за каждым его движением, был готов, поддавшись приступу ярости на себя самого, перевернуть тарелку или воткнуть в столешницу нож. — Как дела в Пеште? — спросил он, чтобы отвлечься от того, как чудовищно громко стучит его ложка о стенки суповой тарелки. Сечени, судя по живости его тона, и сам обрадовался поводу начать разговор. — Не так хорошо, как прежде. Кошут вышел из тюрьмы, теперь все считают его мучеником… — О, — Вешшелени пожалел, что сарказм никогда не давался ему хорошо, но Сечени, несомненно, понял его. — Конечно, его популярность иначе как дешевой назвать нельзя. Но его влияние растет, и я не знаю, что с этим можно сделать. Жалея о том, что снова заговорил о политике, Миклош принялся ожесточенно резать только что поданный ему кусок говядины — тот был весьма жилистым, и приходилось прилагать немало усилий, чтобы отделить от него куски. — Это я виноват, — сказал он, точно прыгая в омут. — Не надо было его приводить… — Ты не знал, чем все кончится, — мягко возразил Сечени. — Но ты хотел меня предупредить! Мне стоило тебя выслушать… — Конечно, стоило, — вздохнул Иштван и, судя по звуку, сделал глоток вина. — Но я слишком давно знаю тебя и хорошо помню, как часто твое сердце отдает приказы твоей голове. Ты ошибаешься, если думаешь, что я все еще держу зло на тебя. Ты делал так, как считал правильным, и нет твоей вины в том, что получилось в итоге. Нож выскользнул из руки Миклоша и, тихо звякнув о край стола, упал на пол. Глухим рычанием остановив кинувшегося к нему слугу, Вешшелени хотел было наклониться и найти пропажу, даже если б весь остаток дня ему пришлось потратить на то, чтобы нашарить ее на бесконечном полу столовой, но тут его запястье перехватила ладонь Иштвана — крепкая, теплая, очень хорошо знакомая. Ее прикосновение неожиданно всколыхнуло в душе Вешшелени бурю самых разнообразных чувств; странно, но лишь сейчас, впервые за три года, прошедшие с того момента, как он услышал вердикт главного врача клиники Грёфенберг-Фрейвальдау, Миклош понял, что готов разрыдаться. — Все в порядке, — услышал он спокойный голос Иштвана, обращенный, очевидно, к слугам. — Оставьте нас, пожалуйста. Неожиданно потерявший всякую волю, Вешшелени позволил усадить себя обратно на стул. Не отпуская его руку, Сечени опустился рядом с ним (его колени почти неслышно коснулись пола) и, в один миг найдя пресловутый нож, осторожно вручил его Миклошу. Тот растерянно, как в полусне, принялся вытирать лезвие о салфетку. — Ты ни в чем не виноват, — впервые за долгое время Миклош слышал голос Сечени так близко, и это, в сочетании с его запахом, уверенным прикосновением его руки пробудило в Вешшелени те воспоминания, которые уже много лет посещали его лишь во снах. Это было уже давно кончено и похоронено — но почему тогда на какой-то миг ему почудилось обратное? — Я счастлив, что ты не держишь зла на меня, — проговорил Миклош, силясь вглядеться в лицо своего друга: теперь оно было ближе, чем обычно, и ему удавалось различить очертания лба, подбородка и глаз. — Ты за этим приехал? Успокоить меня? — Возможно, — Сечени поднялся и, отпустив его, вернулся на свое место; Миклош мелко повел плечами, точно на него дохнуло сырым ветром. — Я хотел увидеть тебя, проверить, правда ли, что говорят о твоем состоянии. Мы давно не разговаривали, в конце концов. Должно быть, он что-то недоговаривал, но Вешшелени был далек от того, чтобы размышлять об этом. Он прислушивался к ощущениям в своем запястье — кожа еще хранила остаток тепла чужих пальцев, — и вспоминал совсем другой вечер в совсем другом месте, за проливом, в лондонском отеле, когда оба они, Миклош и Иштван, были молоды, счастливы и полны сил. В своем путешествии они наслаждались обществом друг друга, теми разговорами, что они вели дни и ночи напролет, теми удивительными вещами и людьми, что открылись им в чужой, почти сказочной стране, и это было прекрасно, а еще прекраснее могло быть только одно. Никто из них, должно быть, не задумывался об этом специально, и все вышло само собой — в какой-то момент, сидя друг против друга в своем номере и распивая вино, они одновременно потянулись к своим бокалам и, случайно столкнувшись ладонями, не отдернули их друг от друга, а — переплелись пальцами. И после этого Вешшелени, которого будто прошило электрическим зарядом с головы до пят, было уже все равно, сколько грехов они собираются совершить. — Все было чудесно, — голос Иштвана, выдернувший Миклоша обратно в настоящее, было слишком спокоен, чтобы догадаться, о чем думает его обладатель. Вспомнил ли он то же самое? Вспомнил ли потрясающе детально первую ночь, которую они провели вдвоем? Было бы чересчур смело думать об этом, и Вешшелени попытался направить свои мысли в иное русло. — Мы можем продолжить разговор в гостиной, — предложил он, поднимаясь. — Там легче затопить камин, и нам принесут вина… здесь иногда сквозит. — С большим удовольствием, — отозвался Сечени и сухо закашлялся. Совсем некстати Миклош вспомнил, насколько они уже немолоды; сколько же лет прошло с тех пор, как случилось лондонское безумие? Явно больше двадцати. Когда же они делили постель в последний раз, Миклош вовсе вспомнить не смог — двенадцать лет назад? Или десять? Он приглашающе кивнул и первым покинул столовую, ощупывая пол перед собой кончиком палки; Сечени шел рядом с ним, соприкасаясь с ним плечами, но слишком ненавязчиво, чтобы подумать, что он делает это нарочно.

***

Уютом своей гостиной Миклош всегда гордился; в редкие дни меланхолии, которая, бывало, затрагивала и его кипучую натуру, да и в обычные вечера, когда он возвращался счастливый и усталый с охоты или приема, он неизменно располагался здесь, на протертой софе, с книгой в руках и бутылкой своего любимого вина рядом, на узком столике. Теперь книги были ему недоступны, но он все равно любил коротать часы здесь, пропуская несколько бокалов и всматриваясь в окружающие его серые пятна; когда топили камин, пятна начинали сверкать и плясать в такт отблескам пламени, и наблюдение за ними, как ни странно, подстегивало работу мысли. Тогда Миклош поднимался в свой кабинет отдохнувшим и частенько, позвав секретаря, принимался диктовать те идеи, которые пришли ему в голову. Конечно, это было слишком, чудовищно мало для него, привыкшего ни секунды не сидеть на одном месте, но последнее время, размышляя над своим положением, он скупо радовался, что у него осталась возможность прилагать куда-то если не свою силу, то свой ум. — Когда ты последний раз был у меня в гостях? — спросил Миклош у Иштвана, когда они расположились перед огнем: Вешшелени на своей привычной софе, Сечени в кресле рядом. Слуга поставил перед ними бутылку, бокалы и тарелку с закуской, на что Миклош поблагодарил его и сказал, что более их могут не беспокоить. — Спросил бы ты, когда в Венгрии последний раз царили мир и спокойствие, найти ответ было бы легче, — рассмеялся Иштван. — В любом случае, это было еще до моей свадьбы. — Совсем забыл спросить, — спохватился Вешшелени, вспомнив (хоть и с трудом) прекрасное точеное лицо жены Иштвана, над, казалось бы, бесплодной страстью последнего к которой втихаря смеялся весь Пешт — но только не Миклош, ибо он как никто другой знал, что его друг чрезвычайно упорен и умеет добиваться своего, даже если это значит для него многолетнее, лишенное всяких обещаний ожидание. — Как твоя семья? — Все замечательно, — ответил тот счастливым и чуть мечтательным тоном. — Кресченца, слава Богу, здорова. Через несколько месяцев появится третий ребенок. — Поздравляю, — сказал Миклош совершенно искренне, отпивая из бокала. — А остальные дети? — Ни на что не жалуются, — в голосе Сечени послышался смех, — хотя иногда жаловаться впору мне. Недавно за Белой не уследили, и он чуть не пустил мою новую книгу на бумажных журавлей… а что же ты? Так и не женился? Все так же неутомим? Вешшелени громко хохотнул, чувствуя, как выпитое вино понемногу берет его в свои опьяняющие, цепкие когти. Про его любовные похождения, как он знал, уже давно сочиняли байки — не слишком-то далекие от реальности, ибо Миклош в молодости действительно не пропускал ни одной юбки, а крестьянки, падкие на ласковые слова и подарки, сами с превеликой охотой шли к нему в постель. Однажды он брякнул, что был за ночь с десятью девушками одновременно — это, конечно, было приукрашиванием, но никто из присутствующих даже не усомнился в том, что Миклош говорит правду, что изрядно потешило его самолюбие. — Сейчас мне тяжело будет бегать за девицами, — весело ответил он. — Надо было остепениться, пока я мог их поймать. — Может быть, ты еще поймаешь одну. — Разве что она сама упадет мне в руки, — отмахнулся Вешшелени и, прикончив содержимое бокала, принялся искать на столе бутылку. Приходилось быть очень осторожным, чтобы не опрокинуть ее, но не так-то просто было примериться… — Позволишь? — вдруг услышал он напряженный голос Иштвана. — Позволишь помочь? Вешшелени словно обожгло. Еще минуту назад он и думать забыл о своей болезни, полностью растворившись в окружившем его тепле — каминном, винном и еще одним, исходящим откуда-то глубоко изнутри, а теперь настоящее вновь обрушилось на него во всей своей серой беспросветности. Но Сечени, конечно же, был в этом не виноват. — Если тебе не трудно, — сухо отозвался Миклош и протянул ему свой бокал. Даже вино как будто потеряло половину своего вкуса — Миклош проглотил его так же легко, как глотают воду. Он чувствовал, что его напряжение передалось и Иштвану, и, растерянный, не знал, что делать с этим. Мгновение было утеряно прежде, чем он успел насладиться им — наверное, в этом была какая-то злая судьба. — Ты помнишь Англию? — внезапно спросил Сечени, и Вешшелени вздрогнул. Иногда ему казалось, что друг умеет читать его мысли, иначе как бы он заводил речь о том, что посещало мысли Миклоша полчаса назад? Он пожалел, что не может видеть лицо Иштвана, выражение его темных глаз, которые, помнится, так устало, но счастливо блестели, когда он, утомленный страстью, падал на подушки… — Конечно, помню, — ответил Миклош, стараясь говорить ровно. — О чем именно ты спрашиваешь? — Я недавно вспоминал наше путешествие, — бесхитростно сказал Сечени, — и понял, что это были лучшие времена в моей жизни. Так много надежд и так мало забот… сейчас мне этого не хватает. — Политика так утомила тебя? — Увы, — раздался тихий звон; Иштван поставил свой бокал на стол. Вешшелени смог различить, что Сечени пересаживается на край кресла и чуть наклоняется, чтобы оказаться ближе к нему — черты его лица, казавшегося бледным благодаря игре света, стали будто выплывать из полумрака. — Я мог бы бросить все, я знаю, но все покатится под откос… Кошут приведет нас всех в пропасть, осознает он это или нет. — А куда это все приведет тебя? Сечени замолчал. Очертания его лица стали блеклыми, точно их размазали тряпкой — должно быть, он закрыл его руками. В пользу этого говорило и то, что голос его стал непривычно глухим: — Я не знаю. Но я боюсь. С тех пор, как узнал про тебя, я боюсь. Чего стоило ему это проявление слабости, Миклош не хотел думать. Утешать он всегда умел плохо и в минуты, когда кому-то требовалась его поддержка, всегда ощущал себя чудовищно неуклюжим. Нужные слова никогда не шли ему на язык, не пришли и сейчас; поэтому он просто протянул руку — вслепую, не зная точно, что намеревается делать, — и коснулся напряженных запястий Иштвана, осторожно погладил их. — Я… — начал он и осекся, потому что Сечени, вздрогнув всем телом, вдруг удержал его руку и — Миклош изумленно вздохнул, — крепко переплел их пальцы. Вешшелени сидел, как вкопанный. Он знал, очень хорошо знал, что это значит, но почему-то решил глупо уточнить: — Что это? — Я думал, ты помнишь, — ответил Сечени звенящим голосом. Вешшелени готов был поклясться, что в воздухе между ними пронесся запах чего-то густого и терпкого — запах того желания, которое двадцать лет назад в одночасье свело их с ума. — Я помню, — рыкнул он и, махнув рукой на жалобно звякнувший столик (тот едва не перевернулся, должно быть, и пусть его) резко притянул Иштвана к себе. Тот не противился ничуть, опустился рядом с Вешшелени, обхватил его за плечи, и Миклош устремился ему навстречу так рьяно, забыв обо всем, что поцелуя не вышло — они только пребольно стукнулись кончиками носов. Это стало поводом Иштвану в очередной раз засмеяться, тихо и почти успокаивающе; бережно взяв его лицо в ладони, Миклош с удивлением ощутил, что у него мокрые щеки. — Ты что, плачешь? — недоуменно спросил он, вслепую нащупывая его губы и проводя по ним кончиками пальцев — удивительно, раньше он редко замечал, какие они теплые. Сечени, очевидно смущенный, проговорил скомканно: — Да, я сегодня… весь день… то есть вечер… не обращай… Он не договорил — Вешшелени все же добрался до его губ и, сминая их в жадном поцелуе, опрокинул Иштвана на себя. В голове у него мутилось так же сильно, как и в тот первый вечер, и дело было отнюдь не в вине, неожиданно воскресшие воспоминания оказались такими яркими, что смешались с реальностью, и Миклош не готов был поручиться, что они все еще не сидят в том отеле, не целуются впервые, а все, что произошло с ними дальше — не один большой нелепый и кошмарный сон. Ему стало жарко, как будто он угодил прямиком в сердце парового котла, и он начал поспешно избавлять от одежды себя и Иштвана — неловко, путаясь в застежках, постоянно сталкиваясь с ним руками и доведя его в конце концов до того, что он отстранился и сказал шелестяще, мелкими судорожными движениями гладя Миклоша по щеке: — Если ты хочешь… если мы хотим, тогда позволь мне… помочь. Вешшелени, из последних сил вглядывающийся в его лицо, не ответил. Он отчаянно желал увидеть глаза Иштвана, увидеть, как он улыбается (наверняка так, как тогда), но все это было скрыто от него непроницаемой пеленой, и ему оставалось только догадываться, каким оно может быть сейчас, в каждый момент — в тот, когда Миклош позволил мягко направить свои руки к пуговицам жилета и начал лихорадочно расстегивать их; в тот, когда Сечени проник горячими ладонями ему под рубашку и тихо вздохнул, когда Вешшелени прильнул губами к его шее; в тот, когда Миклош расстегнул на нем брюки и на секунду замер, непонятно в чем усомнившись. — Позволь мне, — шепотом повторил Сечени и первый прикоснулся к нему между ног. Ощущения были такими всепоглощающими, точно Миклош был юношей; издав короткий стон, он коротко толкнулся в ладонь Иштвана и скорее машинально, повинуясь давно забытым инстинктам, обхватил пальцами его член. В ответном стоне он с трудом разобрал собственное имя, и у него начала кружиться голова. — Ты и за этим… за этим приехал? — выдохнул он, хватая ртом воздух, но ему не ответили — вновь накрыли его губы своими, молча умоляя продолжать. Вешшелени продолжил; но ему пришлось признать, что за прошедшие годы их взаимопонимание разладилось не только в вопросах политики — там, где они раньше без труда достигали единого ритма, единовременно доходя до пика удовольствия, теперь они сбивались и путались, отстранялись и замирали, а затем снова лихорадочно приникали друг к другу, как подростки, каждую секунду рискующие быть обнаруженными. Другой, свободной ладонью Миклош гладил любовника везде, где мог дотянуться, но в какой-то момент, уже будучи близок к высшей точке, крепко схватил Иштвана за руку — тогда их пальцы снова сплелись и больше не размыкались вплоть до того момента, как, хрипло вскрикнув, излился сначала Сечени (он всегда был более чувствителен, сколько Вешшелени его помнил), а затем, спустя минуту или полторы, за ним последовал Миклош. Он помнил, что первой эмоцией, которую он испытал после их соития в Лондоне, было вялое, будто присыпанное известкой удивление: что произошло только что? как это случилось? неужели мы сделали это и никто, даже глас с небес, не остановил нас? Сейчас его охватило то же самое странное чувство, будто всего этого, что так внезапно обрушилось на них минуту назад, просто-напросто не могло быть. На то, чтобы справиться с этим чувством, у Миклоша ушло несколько минут, и все это время он не отпускал руки Сечени, сжимая ее так крепко, точно это могло помочь ему, если она вдруг решит раствориться и утечь из его пальцев зыбкой дымкой рассеявшегося сна. — Пойдем в спальню, — севшим голосом проговорил он, с трудом поднимаясь с дивана. — Только тихо. Слуг я отпустил, но некоторые из них спят в доме. Перед его глазами мелькнуло что-то белое. Это Сечени достал платок и тщательно вытер его (а потом, судя по шороху, и свои) замаранные пальцы. — Конечно, — его голос также был непривычно хрипл. — Идем.

***

В спальне между ними произошло на удивление мало предосудительного по сравнению с тем, что случилось в гостиной — лежа рядом друг с другом в постели, они разговаривали ночь напролет, совсем как в былые времена, иногда чередуя беседу с новыми поцелуями и объятиями, но далее ничего не заходило: должно быть, они оба чувствовали себя слишком уставшими. Вешшелени не увидел, когда начал заниматься рассвет: он мог бы различить лишь яркие лучи солнца, но еле заметно посветлевшее небо было недоступно его искалеченному взгляду. Зато первые солнечные полоски на небе заметил Сечени. — Мне нужно уехать, — сказал он, точно прося прощения, точно Миклош мог на секунду подумать, что Иштван задержится рядом с ним хотя бы на день, хотя бы на час. — Понимаю, — отозвался Вешшелени, продолжая гладить его по плечу. — Ты не спал ночь. — Я высплюсь по пути. Последнее время я почти забыл, что такое сон… Все осталось позади. Сечени мягко выскользнул из его рук — несколько мгновений его силуэт был едва виден на фоне окна, но затем он отошел куда-то во мрак. Послышался шорох надеваемой одежды. Очередное прекрасное мгновение покидало Миклоша, но на этот раз у него был хотя бы шанс попрощаться. — Я провожу тебя, — решительно сказал он и, давя зевок, принялся искать халат. Сечени не возражал — и ему, должно быть, было приятно провести рядом друг с другом еще несколько минут. Слов любви они друг другу не сказали — зачем они тем, кто высказал все друг другу далекие годы назад? Только на крыльце, перед тем, как крепко обнять Миклоша на прощание, Сечени коротко обмолвился: — Я скучал. «Я буду скучать», — хотел сказать ему Вешшелени, но слова неожиданно застряли у него в горле, отказываясь срываться с языка. Все, что мог он — легко выпустить из своей руки тонкие пальцы Иштвана и затем молча наблюдать, как удаляется вдаль его фигура, постепенно сливаясь с обступившим Миклоша полумраком.