Из первых рук

Читая новый номер Pesti Hirlap, врученный ему Меттернихом из рук в руки, граф Сечени тщетно делал вид, что остается бесстрастным — это было все равно что пытаться удержать на лице расколовшуюся надвое маску. Впрочем, в его облике не было заметно ярости, скорее снисходительное раздражение, точно он читал бессвязную писанину неразумного ребенка. — Вижу, тюрьма не утихомирила этого господина. — и голос его был спокоен, только звенел чуть больше обычного. — Боюсь, таких, как он, не утихомирит и могила, — довольный произведенным впечатлением, ответил Меттерних. — Что вы думаете? — Об этом? — пренебрежительно уточнил Сечени, бросая газету на кофейный столик и морщась, точно бумага успела его обжечь. — Боюсь, господин Кошут не отдает себе отчет в том, какого демона он собирается вызвать из ада своими речами. — Отрадно слышать, — заметил Меттерних, — что есть в Венгрии разумные люди, которые понимают, к чему может привести революция. Сечени метнул на него сверкающий взгляд. — У любой революции есть темная сторона, и имя ей — война, — хмуро и жестко заявил он. — Я видел ее, а господин Кошут — нет. Он даже не представляет себе, что может начаться, если он продолжит свои... дешевые выступления. — В желании сохранить мир в империи любой ценой мы с вами едины, — не желая видеть, как его собеседник выходит из себя, Меттерних сделал свой тон как можно более умиротворяющим, и подал знак слуге, чтобы тот налил гостю еще немного вина. Сам канцлер сделал вид, что пьет, а на самом деле лишь позволил содержимому бокала едва коснуться губ — желая расположить к себе графа, он приказал подать на стол сладчайшее токайское, от которого у него невыносимо болели зубы и желудок. Но его расчет оправдался: опустошив бокал, Сечени немного успокоился. Взгляд его неожиданно стал печальным. — Должно быть, я покажусь вам чрезмерно сентиментальным, — проговорил он с меньшей решительностью, — но меня уже много лет беспокоит один эпизод, невольным участником которого я стал в молодости. Меттерних привычно изобразил заинтересованность. — Действительно? — Только пройдя войну, человек начинает в полной мере осознавать ее ужас, — проговорил граф, устремляя задумчивый взгляд куда-то в пространство у канцлера за спиной. — Для этого иногда достаточно самой малости. Я видел битву под Лейпцигом, но она не затронула мое сердце — если спросить меня о ней сейчас, то я буду совершенно честен, сказав, что почти ничего не помню. Но спустя несколько дней после ее окончания со мной случилось то, что я не могу забыть до сих пор. В умении приковывать чужое внимание своими словами и делать драматические паузы в нужных местах графу, конечно же, нельзя было отказать — оно могло бы сделать честь любому заслуженному актеру. Делает ли он это осознанно, было загадкой, но в том, что Сечени получает от этого особое, тонкое удовольствие, Меттерних не сомневался ничуть. — Во время одной из стычек против нас бросили новобранцев, — произнес граф, чуть прикрывая глаза; его лицо разгладилось, но Меттерних успел заметить промелькнувшую на нем мимолетную болезненную гримасу. — Один из них, с трудом державшийся в седле, несся на меня. Я, увы, слишком хорошо разглядел его лицо. Он казался моим ровесником: неуклюжий, темноволосый, с широко распахнутыми глазами и чудовищно бледным лицом. Должно быть, он тоже разглядел меня и осознал, как и я, что в иное время и в ином месте мы могли бы, может быть, познакомиться за карточной игрой или за выпивкой где-нибудь в Пале Рояль. Может быть, мы могли бы стать добрыми приятелями, кто знает? Но тогда один из нас должен был убить другого. И ужас, который испытывал по этому поводу мой несчастный противник, в один момент передался и мне. Повинуясь жесту Меттерниха, слуга вновь наполнил бокал Сечени, но тот даже не посмотрел в его сторону. Воспоминание слишком увлекло его. — Я оказался более умелым и удачливым, — сказал он с сожалением. — Мне удалось выбить его из седла. Он упал под копыта собственной лошади, и она разбила ему голову. Я увидел, как он, весь в собственной крови, тщетно пытается подняться, и в этот момент, наверное, что-то... говоря короче, я сам спешился и попытался если не помочь ему, то не дать его собственным сотоварищам затоптать его до смерти. Он мог бы попытаться убить меня в тот момент при помощи моей же собственной сабли, но не стал этого делать. Он ухватился за меня так, точно не я был причиной его несчастья, и мы отползли в сторону, дожидаясь, пока стычка закончится. Я возблагодарил Бога за то, что она была коротка. — И что случилось с этим юношей в дальнейшем? — спросил Меттерних, когда его собеседник горестно замолчал. — Он погиб? — Увы, — вздохнул Сечени. — Он стал нашим пленником, и я довез его до госпиталя, поручив врачам хорошо заботиться о нем, но когда я справился о его здоровье спустя несколько месяцев, мне сказали, что он умер от воспаления в ране. Говорили, что последние несколько дней он провел в бреду и беспрерывно звал отца и мать. У меня мелькала мысль попробовать разыскать их, ведь я знал фамилию этого несчастного, — но я оставил эту идею, о чем иногда жалею. Сейчас они, скорее всего, уже отбыли в мир иной, даже не узнав о судьбе своего сына... — И как его звали? — спросил Меттерних, чтобы не показаться незаинтересованным. Сечени выпалил без запинки — очевидно, имя его неудачливого противника действительно накрепко засело в его памяти. — Д’Эльбе. Если не ошибаюсь, Луи д’Эльбе. Меттерних вздрогнул. Фамилия была ему отдаленно знакома, но он с трудом вспомнил, где мог слышать ее — память в последние годы начала подводить его, и на то, чтобы извлечь из ее закромов необходимые сведения, канцлеру приходилось иногда тратить по несколько минут. Сейчас, однако, потраченное время стоило того: услышанное Меттернихом только что удивительно легко легло на воспоминание о короткой, ничего не значащей встрече в одной из гостиниц, где жили французские эмигранты (я хочу быть чутким к чужим несчастьям, особенно к несчастьям тех, кто потерял родину; отрадно слышать, что есть во Франции разумные люди, которые понимают, к чему может привести революция), дополнило его, придало какой-то новый смысл, который Клеменс раньше в нем не замечал. Он слышал эту фамилию и позже — от тех, кто хотел вернуть утраченные привилегии чужими руками, — и вновь отложил ее в памяти, уже тогда верный своей привычке не забывать ничего. Должно быть, все это было какой-то изощренной шуткой мироздания; Меттерних ощутил, как на его лице появляется усмешка. — И после этого, — вкрадчиво осведомился он, — вы стали решительным противником любых революций? — Не сразу, конечно же, — поправился Сечени. — Но сейчас, читая памфлеты господина Кошута, я вспоминаю того беднягу, и убеждаюсь в том, что господин Кошут не имеет ни малейшего понятия, о чем он говорит. O sancta simplicitas, как говорят в таких случаях, но эта простота может погубить всех нас. — О да, — согласно кивнул Меттерних и добавил вполголоса, — я вижу, эти идеи вы получили буквально из первых рук. К счастью или нет, но Сечени, вновь погрузившийся в свои мрачные размышления, не расслышал его.