Пластинка играет джаз

      «Мы желаем вам самого счастливого... счастливого Рождества...»       Кажется, это примерно уже сто двадцать четвертый раз? Опять девятнадцать минут.       Пластинка играет джаз: взрываются звуками саксофон и рояль под бодрые голоса Бенека и Келли, а потрескивание винила, наверное, придает записи шарм. Роланд щелкает пальцами в такт, прикрыв глаза, а затем проливает на себя глинтвейн из своего бокала под неудержимый хохот Гарретта, от которого вздрогнет задремавшая старуха — хозяйка пансиона. Игон наконец-то поддается Жанин, и вот они неловко двигаются под музыку в подобии танца. Кайли, только что с мороза, скинув куртку, садится к камину и греет руки. Запах апельсинов и хвои пропитывает деревянную мебель, пледы и даже, кажется, имбирное печенье. Прямо-таки идиллия первого совместного отдыха в горах, выдавшегося после удачной поимки полтергейста.       Но Эдуардо уже вешаться хочется — да без толку. Сто двадцать четвертый гребаный раз пластинка играет джаз. Им всем хорошо, для них эти девятнадцать минут не повторяются. А Ривера уже не паникует, не швыряет вещи, не воет, не кричит, не бьется головой об стену и самое главное — не пытается что-то исправить. Уже плевать и просто тошно. Через оставшихся пятнадцать минут ворвется этот тип. Долговязый, в пальто и цилиндре на манер девятнадцатого века, еще и усища, как у жука. Кажется, седьмой класс. Надо же умудриться и вцепиться в трость призрака, чем разозлить его. Почему? Почему именно он, Эдуардо? Эх, будь на его месте Игон, или Кайли, или Роланд... да даже Гарретт или Жанин — им-то выбраться из девятнадцати минут сурка — раз плюнуть. Может быть. Вероятно. Ведь после тех четырех «перемоток», которые Ривера проводит в ступоре, последующая сотня попыток наспех объяснить друзьям ситуацию и исправить ее ни к чему не приводит — нельзя успеть что-то изменить. И он сдается. Последние шесть кругов на адской карусели времени уже не рвется выключить набившую оскомину издевательски жизнерадостную музыку.       Пластинка играет джаз, а Эд считает, на каком же аккорде сойдет с ума, чтобы не мучиться больше.       «Мы желаем вам самого счастливого... счастливого Рождества...» Но Рождества-то больше не будет, как и сегодняшней ночи.       А вдруг на самом деле он, Эдуардо Ривера, мертв, а происходящее — ад? Кто лжет, что в загробном мире звучит органная музыка? Нет, там пластинка играет джаз. Тошнит саксофон и рояль, а треск винила лезет ватой в уши.       И из раза в раз друзья повторяют, словно марионетки в спектакле, одни и те же действия. Гарретт с аппетитом уминает закуски, облизывая пальцы, Кайли с ногами забирается в кресло, будто в пожарной башне, Игон с наслаждением берет перерыв после танца. Счастливые лица уже кажутся глумливыми масками, а обстановка — декорациями.       Здешний котенок нападает на клубок и катает его, цепляясь когтями за выступы половиц, пока ласковая рука Гриффин его не останавливает. Всё секунда в секунду. Роланд щелкает пальцами в такт, а Эд хлебает дешевый алкоголь прямо из бутылки, чтобы снова забыться. От сто двадцать четвертого раза кружится голова, и из носа вот-вот пойдет кровь — Ривера ненавидит карусели.       Измученный Эдуардо обреченно ложится на диван, задевая ботинком протонный блок. Он не поможет (какую мощность ни выстави, как ни меняй полярность заряда), как и книжонки Гриффин, от которых она и сейчас не отрывается. Игон с Роландом на коленке новых устройств не состряпают, и совместный мозговой штурм — та же трата времени.       Пластинка играет джаз. Музыка как погребальный марш. Щелчки Роланда отсчитывают последние минуты.       Можно всадить в горло штопор, и таймер начнет новый отсчет чуть раньше — тоже развлечение. Эдуардо пробивает не то на смех, не то на стон.       — Эдвина, ты чего такой кислый? Сегодня канун Рождества, а нам так вовремя заплатили, — Миллер. Привычно громко и прямо над ухом.       Провожая жадным взглядом покачивающую бедрами официантку с опустевшим подносом в руках, Гарретт локтем пихает Эда и подмигивает:       — Эх, вечно бы на это смотрел.       — Ты бодро движешься к цели, амиго, — тут же вылетает полынно-горький почти сарказм. Больше отвечать ни сил, ни желания нет. К кому взывать, чтобы, если не прекратить совсем, то хотя бы притормозить, взять паузу?       Кукушка вылетает из старых часов девять раз, усиливается метель, приближая встречу с треклятым призраком в цилиндре. Скоро эта опостылевшая «кинопленка» домотается до конца. И запустится вновь.       Еще три минуты — и пластинка сыграет джаз в сто двадцать пятый раз.