Cause you're a hard soul to save, With an ocean in the way But I'll get around it.
Он попросил перевести его в палату к Люси, как только смог внятно говорить и здраво мыслить. Желание увидеть ее росло в нем и искало выхода, буквально разрывая изнутри, сжимая в когтистых лапах сердце, с треском ломая ребра. Он должен был знать, что с ней все в порядке, что его не обманывают. Что ее раны заживают. Что она не останется калекой на всю жизнь. Джон не задумывался о причинах, которые сподвигают его раз за разом требовать встречи, объясняя все лишь чувством вины, в котором он захлебывался и тонул каждый день, минуту за минутой. Могла ли она говорить? Картер не спрашивал. Все подробности он узнает сам, потому что никто не в силах передать все то, что ему просто жизненно необходимо знать. Голые факты из чужих уст не вызывают доверия и лишь жалят, даря понимание того, что самому увидеть Люси нет возможности. Бентон сказал - это чудо, что она жива. Элизабет дивилась и повторяла то же самое: чудо. Она, зайдя к Джону вскоре после пробуждения, рассказала ему обо всем, правда, не в подробностях, чтобы не волновать его. Это и выводило из себя, и мучило больше всего: Картера не хотели посвящать во все тонкости дела в связи с его тяжелым положением. Даже Романо, который зашел на несколько минут проведать его, уклонялся от многих вопросов. Впрочем, на него Джон злиться не мог: ведь Роберт вырвал Люси из лап смерти. Впервые Картер почувствовал, что такое глубокая и искренняя благодарность. Впервые он смог действительно по достоинству оценить мастерство хирургов, хотя он и раньше восхищался ими и сам когда-то мечтал примкнуть к их рядам. Каждое оброненное слово, каким-либо образом касающееся Найт, Джон впитывал в себя, словно губка, но ему было мало, мало... Чертовски мало! Ужасающие сведения, которыми он располагал, не давали ему спать по ночам. Повторно вскрыли грудину. Люси почти умерла. Ее жизнь висела на волоске, и тот порвался. Неизвестно каким образом Романо все же затянул в узел разорванные концы. Джон готов был вторить хирургам, восклицая: чудо! Но он мало говорил, заставлял себя съедать хотя бы несколько кусочков в день и ночью не мог уснуть, мучимый то кошмарами, то звенящим в ушах голосом Люси. Она говорила: говорила много, говорила обрывками. Это были осколки тех фраз, что она когда-то произносила при нем. Бессвязная звенящая речь была лишена всякого смысла, и Картер, пытавшийся сложить пазлы из обрывочных высказываний в своем воспаленном сознании, по ночам был близок к сумасшествию. Днем его тяготило чье бы то ни было общество, если с ним не говорили о Люси. Даже бабушка, навещавшая его почти ежедневно, не могла развеять мрачную отстраненность Джона от мира. Он не мог вынести чужого присутствия - близость другого человека казалась недопустимым и досадным нарушением личного пространства. Он не мог оставаться в одиночестве, потому что боялся сойти с ума. Иногда ему казалось, что у него осталась лишь одна навязчивая идея, каленым железом выжженная в сознании, - увидеть Люси. Картер все чаще задавался вопросом, когда и почему он успел так привязаться к студентке Найт. Она всегда казалась ему обузой, балластом, досадной помехой, надоедливой, настырной, упрямой девчонкой. Ни на один из двух вопросов ответа не находилось, и Джон не решил еще, радоваться ему или выть от досады. От желания узнать, как там Люси, сводило зубы и ныло в груди. Ожидание превращалось в изощренную пытку. Будто поджариваемый на медленном огне, Джон ворочался на постели, вспоминая последний взгляд, которым одарила его она. В нем смешались страх перед неизвестностью, мольба о помощи, отрицание неизбежного, когда Картер пошатнулся и рухнул на пол, пронзенный ножом... От всепоглощающего чувства вины, жалости и беспомощности защемило сердце, а кулаки сами собой сжались до боли в ладонях. Ведь Джон в ту ночь ничего не сделал. Ничем не помог. Только обрек хирургов и коллег из приемного на очередную битву со смертью, которую они сумели выиграть. На него тратили бесценное время, им занималась половина специалистов, хотя все внимание могло бы быть обращено на Люси. И тогда, возможно, ее состояние удалось бы стабилизировать раньше или избежать осложнений. Но из-за Картера этого не случилось. Выходит, балластом и обузой в этот раз был он. Впрочем, это не самое худшее. Отвратительнее то, что если бы не Джон и его наплевательское невнимательное отношение к студентке, ничего не случилось бы вообще. Люси говорила, что этот тип - Пол - очень странно себя ведет. Люси ждала психиатра наедине с потенциально опасным пациентом без каких-либо мер безопасности. И не дождалась. Картер решил, что ни к чему давать успокоительное, ни к чему привязывать мужчину к больничной койке. Вернее, даже не так. Он просто не подумал об этом. Вот и расплата. Расплата за то, что слова студентки о том, что больной побывал в ординаторской, остались без внимания. За то, что Джон упустил надоевшую ему Найт из виду. Чертов дурак. Картер давно - даже никогда, наверное, - не чувствовал себя таким виноватым, беспомощным, глупым и недальновидным. Он презирал себя за то, что был слеп, за несправедливое отношение к Люси, которая находилась на его попечении. Которую он должен был контролировать. Ответственность за которую лежала на нем. Это мучение было несравнимо с тем, что испытывает врач, когда больной умирает на операционном столе, когда не получается спасти чью-то жизнь. Если ты, после сорока минут безуспешной борьбы, прекращаешь реанимировать пациента, в груди растет разочарование, чувство бессилия, злости, вины. Но эта вина - ничто в сравнении с угнетающим, неподъемным грузом, который ложится на плечи, когда из-за тебя под удар становится кто-то знакомый или близкий. Потому что в реанимации ты делаешь все возможное, выбиваешься из сил, борясь с судьбой, случайностью, делом чужих рук, - да что только ни угрожает жизни недавно совершенно здорового человека! Если не выходит спасти пациента, со временем горечь утихает, ведь ты непричастен к этой смерти. Но с Люси все иначе. Случившееся, как не уставал повторять себе Джон, - его вина. Люси пострадала из-за него. Крутящиеся в голове мысли и ночные голоса доводили до ручки, терзали, раздирая сердце и душу в клочья. Джон чувствовал боль от медленно заживающих ран, но это было ничто по сравнению с огнем, пожирающим изнутри. Когда стало невмоготу терпеть, Картер поклялся себе: как только он сможет удержаться на ногах, он сам пойдет в палату к Люси, пойдет через боль, пойдет, несмотря на расходящиеся швы и кровоточащие раны. Теперь он уверен только в одном: он во что бы то ни стало увидит Люси. Он вымолит у нее прощение. Он выскажет ей все, о чем думал в последнее время. И искупит свою вину за холодное обращение, за невнимательность, за бесконечное недовольство, за выпавшие на долю Люси страдания. Джон будет защищать ее, будет заботиться, чтобы эта настрадавшаяся девочка больше никогда не попадала в беду. Если она его не прогонит, он будет рядом, сколько потребуется, и защитит от всех ненормальных на свете. Они не имеют права прикасаться к ней. Обижать ее. Покушаться на ее жизнь. Картер убьет каждого, кто захочет навредить ей, задушит голыми руками без сожаления, испытывая нездоровое наслаждение. Представляя это, он сминает в руках простынь, а потом вздрагивает и до боли сжимает зубы. Сможет ли он быть врачом, если готов убивать?! "Только ради нее", - поправляет он сам себя и немного расслабляется, прикрывая глаза.***
В который раз Джон говорил медицинской сестре, чтобы его пустили к Люси. Видимо, сестра устроилась в больницу недавно: раньше он ее никогда не видел, и она его, видимо, тоже. Или же это опять та невнимательность, за которую Картер себя винил? Он совсем запутался. Девушка же, уставшая отказывать ему, объясняя решение лечащего врача, пообещала позвать к нему хирурга. В душе Джона теплился крохотный огонек надежды на то, что в этот раз все удастся. И он, волнуясь и внутренне трепеща, ждал. Именно в эти тягучие минуты ожидания Картер будто оживал, переживая новые, пробуждающие к жизни эмоции, а не вину и горечь. Когда доктор Онспо зашел в палату и окинул пациента внимательным взглядом, тот согнал с лица выражение мрачной задумчивости и, поздоровавшись, повторил свою просьбу. И хирургу, и его подопечному кажется, что просьба Картера и неизменный отказ стали своеобразным ритуалом. Онспо беспокоит психологическое состояние Джона: с каждым днем он все больше погружается в себя, не отгораживаясь от мира окончательно лишь благодаря своей навязчивой идее. И врач понимает, что если он не хочет потерять Картера окончательно, придется согласиться. Времени на отговорки не осталось. Даже если Джон увидит Найт в ее теперешнем состоянии, хуже вряд ли будет. Во всяком случае, на это свято надеется опытный хирург. Чуть помедлив, Онспо ответил утвердительно, произнося заветные слова тихим сосредоточенным голосом. Кажется, мир встал с ног на голову, по крайней мере, для человека, лежащего на больничной кровати. Джону кажется, это он начал бредить. Слишком долго он был помешан на одной вещи, и теперь сам выдает желаемое за действительное. Или...неужели нет?***
Картера привезли в ее палату на каталке. Он сразу впился истосковавшимся взглядом в обвитую капельницами тоненькую фигурку, неподвижно лежащую на больничной койке. Тишину нарушал лишь размеренный писк аппарата, отслеживающего пульс и давление. Джон буквально пожирал глазами еле различимый из-за всех приборов и трубочек силуэт, все еще не до конца доверяя самому себе. Она ли это? Его подвезли ближе и оставили у изголовья кровати Люси. Она не спала - видимо, ее предупредили о его визите. Картер наконец смог вглядеться в лицо, которое грезилось ему бессонными ночами. Вернее, не в лицо... А в глаза. Блеклые, выцветшие, усталые-усталые. Ее глаза. Бездонные. Такие странно родные. Джон буквально тонул в них, редко и болезненно дыша, не замечая ничего вокруг. Он пытался найти в них обиду, злость, боль, презрение... А видел лишь затягивающую глубже усталость. Такую же непомерную, неподъемную, как и его вина. Такую же всепоглощающую. До слез родную, знакомую, потому что в это мгновение Картер понял, как он опустошен, как измотан постоянными терзаниями. Люси слегка улыбнулась уголками губ, и эта вымученная, но искренняя улыбка отразилась ее глазах, заставляя Картера перестать дышать. Он, пытавшийся вымолвить хоть слово, замер от сводящей с ума щемящей тоски. Эта же самая тоска проскальзывала во взгляде Люси иногда, только он не хотел замечать... А сейчас вспомнил. Вспомнил, видя сияющую ее в глазах миллионами звезд необходимую как воздух улыбку, заставляющую забыть обо всем на свете. Вспомнил, захлебнувшись воздухом, когда тонул в ее глазах. В горле стоял комок, сухие глаза пекло, но заплакать Джон не мог. Физически. Просто не мог, будто неведомая сила не давала слезам выхода. Картер не знал, чего ждет, превратился в натянутую раскаленную струну, готовую лопнуть в любой момент. Он уже сгорал и медленно умирал в этом огне, когда ощутил на спекшихся губах прохладное касание. Бледный тонкий пальчик, едва касаясь, дотронулся до разгоряченного лица. Щеку легко погладила прохладная ладонь, и Джон почувствовал, как его покидает неимоверное напряжение. И зарыдал. Все, что он пережил, вся боль, вся вина, все, о чем думалось долгими бессонными ночами выходило из него вместе с очищающими слезами и ломанными всхлипами. Содрогаясь всем телом и исступленно прижимаясь к замершей на лице хрупкой ладошке, он сквозь рыдания попытался выдавить "прости", но был остановлен еще одним поглаживанием. Ладошка размазывала текущие из глаз слезы, и эта робкая ласка лишала Джона последних крох самообладания. Он, давясь слезами, подался вперед, ощущая боль от незажившей раны, и тогда маленькие пальчики принялись осторожно перебирать его короткие волосы, зарываясь в них и поглаживая. Это не прекратилось, когда рыдания наконец стихли и Картер обессиленно опустил голову. Он лежал, уткнувшись лицом в краешек подушки, и чувствовал лишь ласковые касания, тяжесть во всем теле и наконец-то облегчение, потому что Люси простила его. Она продолжала гладить его по голове, пропуская волосы сквозь пальцы, и от этих восхитительных касаний в душе Джона проснулась всепоглощающая нежность и благодарность этой девочке, возвращающей его к жизни. Он, в который раз за день задохнувшийся от нахлынувших эмоций, поднял голову и вновь встретился взглядом с глазами Люси, в которых прочел отражение собственных чувств. И осознал, что был благодарен Люси даже не за то, что жив сам, а за то, что жива она.***
Им не нужны были слова - они бы все испортили, разрушили установившуюся между ними родную тишину, дарящую мир двум уставшим людям. Речь сейчас была слишком грубой материей, грозящейся разрушить их хрупкий уютный мирок, где оба нашли успокоение. С просветлевшим лицом Люси вскоре засыпает, а ее рука покоится возле руки Джона. Буквально в нескольких миллиметрах. Стоит шевельнутся - и он дотронется до нее. Но он не спешит, боясь забежать вперед. Еще рано, слишком рано. Пока ему стоит только любоваться спящей и ловить кончиками пальцев тепло, исходящее от ее тела. Джон впитывает в себя ее образ, старается запомнить все до мельчайшей черточки. Исхудавшее лицо с огромными мешками под глазами кажется ему самым красивым из всех, что он видел. Пушистые светлые реснички, подрагивающие во сне, заставляют его улыбаться одними глазами. Глаза Джона сейчас живут своей собственной жизнью, в то время как отяжелевшее и наполненное приятной истомой тело не в состоянии двинуться. Сердце в груди волнительно трепещет и сладко заходится, когда Люси слегка шевелит губами и морщится во сне. Джон наблюдает за ней, чувствуя, как в груди ширится и растет новое для него чувство, заполняющее оставшуюся после сжирающего все на своем пути пламени пустоту. Он знает теперь, что будет рядом с ней, несмотря ни на что. Знает, что не оставит ее, не даст в обиду, не позволит пережить хоть малую толику всех ужасов еще раз. Знает, что это его беззащитная хрупкая девочка, за которую он умрет. Знает, что ей достаточно сказать всего одно слово, чтобы уничтожить его и лишить смысла жизни, потому что она этот смысл и есть. Знает, что не забудет ее глаза и этот день до самой смерти. Знает, что она спасла его от себя самого. Он теперь знает все, что нужно. Он теперь обрел то, что искал. Он спокоен.