Корень

      Небо над Японией неспешно стягивала сумрачная холодная тьма. Сизая полоса горизонта чётко определяла разницу между спокойной небесной твердью и разливающейся искусственными огнями землёй. Запахи еды в уличном воздухе смешивались с ароматом парфюма и ещё чего-то неприятного, тошнотворного, горечью оседающего на языке, тянущегося из тёмных подворотен. Не каждый мог учуять в этом феторе мочи и гниения отходов примесь металлического запаха крови. Но Арима Кишо – не каждый. Он узнавал, улавливал эти отвратительные миазмы, даже вдали от подворотен и помоек, среди стерильных и напомаженных улиц обманчиво чистого Токио. Оно впиталось в его кожу и мысли – зловонье страха и смерти, отравляющее разум каждый день его быстротечной жизни.       Он вошёл в маленькую квартиру и облегчённо вздохнул, когда услышал щелчок замка за спиной. Прислонившись к двери, он простоял так какое-то время, наслаждаясь видом из окна и тишиной в густой полутьме. Эта квартира ему не принадлежала. Она была символом сингулярности его мира, точкой схода его лжи и чужой правды. Кишо знал, что посещает эту квартиру в последний раз. Предчувствие или тонкий расчёт – не важно, но он знал. Сделать первый шаг было трудно, но дальше всё стало привычным и простым: включить торшер, включить музыкальный проигрыватель, включить варочную панель, выключить мысли.       Мягкий свет залил комнату тёплой сепией, уютно дополняясь ароматом свежесваренного кофе. Белая фарфоровая чашка наполнилась тёмным горячим напитком, и только тогда Кишо понял, что ему не знакома эта музыка, тихо льющаяся мелодичным чистым звуком из колонок. Он прислушался к песне и застыл на месте, не обращая внимания на обжигающий пальцы фарфор.       – Барбер… – он поднёс чашку к губам и сделал маленький глоток, саркастично хмыкнув. – Серьёзно?       – Я знал, что тебе не понравится, – удовлетворённый голос прозвучал из спальни, откуда через мгновение вышел улыбающийся незваный гость. – Это то, что о тебе знаю только я. Всё, что начинается со слов «Агнец Божий», звучит раздражающе лицемерно.       Кишо снял очки – они тоже раздражали, покрываясь испариной от горячих напитков.       – Меня раздражает всё, что начинается с тебя, Фурута Нимура, – он посмотрел на довольное лицо гостя и почти сразу же отвёл взгляд. – Как ты нашёл это место.       – Ты меня недооцениваешь, – обиженно фыркнул Нимура. – Я всегда о нём знал. Просто повода заглянуть как-то не выдавалось.       Он небрежно уселся в кресло, всем своим видом показывая, что ему здесь комфортно. И что это не первый раз, когда он вот так без приглашения вторгался в эту квартиру. Кишо тихо вздохнул. Он устал. Настолько, насколько может устать король на закате своего правления. Одёрнув разум от несвоевременных мыслей, он убедил себя немного расслабиться.       – Зачем ты здесь? – он и правда не знал, и это могло бы заставить его насторожиться, если бы не заметил одну деталь. Такую незначительную для окружающих, но непременно важную для него. Как то самое зловонье из подворотен.       – Как это зачем? – Нимура вскочил с кресла, выудил из кармана маленькую коробочку и вытянул руки с ней вперёд. – Я пришёл поздравить тебя. – Его улыбка в мгновение изменилась, приобретя оттенок детской шкодливости, и Кишо ещё раз убедился, что прав. – С Рождеством, брат.       Кажется, он услышал, как треснуло стекло. Сдержав порыв повернуться и посмотреть на окно, Кишо осторожно поставил на высокий комод чашку с быстро остывающим кофе. За это он и не любил фарфор. Взяв в руки подарочную коробку, он почувствовал, как похолодели пальцы. Кишо узнал её. Маленькая красивая упаковка ручной работы, обвязанная лентой с фирменной надписью магазина выпечки – единственного в Токио. Каждую сладость выпекали по заказу, и порой приходилось занимать очередь за несколько недель перед праздниками, чтобы порадовать близких такими дорогими вкусностями. Получить такой подарок любой был рад. Кишо помнил, как Уи пытался скрыть свою улыбку за сигаретным дымом, когда Ихей подарила ему такую коробочку с имбирным пряником в виде самой себя на прошлое Рождество.       – Ну, – Нимура нетерпеливо переминался с ноги на ногу, – так ты откроешь?       Кишо хотел сказать, что знает о содержимом коробочки. Но Нимура – не Ихей. Он особенный, слишком простой и прямолинейный. В той плоскости пространства и времени, где прямолинейность была острием тонкого лезвия, по которому нужно было пройтись, чтобы достичь конечной точки. Он был тем импульсом, что непременно заставит сингулярность разрушиться. Тем случайно пролившимся маслом, что привело в движение ржавый механизм мироздания. Ядовитый цветок целебного корня. Кишо открыл крышку приятной на ощупь коробочки, глядя в тёмные глаза напротив. Комнату наполнил резкий запах имбиря. Слишком резкий для выпечки. Он опустил взгляд и усмехнулся. Узнаваемый образ, созданный из глазури – нелепо улыбающееся лицо и седые волосы, почерневшие у корней. Только вот вместо пряника – аккуратно вырезанный в виде человечка корень имбиря. «Ну, хорошо не сердце, вырезанное из сердца», – подумал Кишо, секундой позже вспомнив, что имбирь всё же более символичный подарок для Рождества, чем сердце. Он представил лицо кондитера, которому вместо пряника пришлось украшать этот корешок. Он пытался представить, как Нимура даёт инструкции или просто показывает фотографию. Кишо хотел задать один вопрос, но просто молчал и разглядывал этот чёртов корень. Он знал, что в любом случае получит ответ.       – Нравится? – спросил Нимура с той обычной издевательской интонацией, которой всегда пытался задеть кого-то за живое. – Я прошёл через некоторые трудности, побеждая толпу троглодитов, чтобы преподнести тебе этот подарок.       – Я польщён, – без лишней паузы сказал Кишо, надел очки и посмотрел через тонкие стёкла прямо в потемневшие глаза Нимуры, заметив, как широко раскрылись его зрачки, окружённые слишком тёмной радужкой. – Не стоило утруждать себя, я не подготовил для тебя подарка… брат.       Улыбка Нимуры чуть заметно потускнела. Он слегка прикусил нижнюю губу, на что Кишо сразу же обратил внимание. Та самая, слишком яркая, раскалённая докрасна, раздражающая нервные окончания деталь. Впервые захотелось отругать за это взрослого Нимуру, прикоснуться большим пальцем к раскрасневшейся губе и отвести её вниз, чтобы зубы не смогли разорвать тонкую нежную кожу. Совсем как в детстве. Он медленно скользил взглядом по знакомому и давно забытому лицу – прямой красивый нос, нежно выточенные скулы, почти белая кожа, слегка оттенённая серой усталостью, маленькая красивая родинка под правым глазом. И внимательные тёмные омуты, смертельно опасные и непроглядно мрачные.       Они смотрели друга на друга, молча, без преград лицемерных улыбок, наполняя пространство между собой тоскливым смыслом забытых воспоминаний и невыносимой горечью ненависти, часто бессмысленной, но слишком родной, въевшейся во внутренности, слившейся воедино с эфемерной сущностью каждого из них.       – В детстве ты часто плакал, – вдруг сказал Кишо так просто, будто они вспоминали прошлое за вечерним чаепитием. – Ей это не нравилось.       Кому именно «ей», Нимура спрашивать не стал. Слишком очевидно, чтобы задавать глупые вопросы. Улыбка окончательно стёрлась с его лица, преобразовавшись в искривлённую линию злобной сатиры. А потом он рассмеялся. Слишком нервно и громко, запрокинув голову и широко раскрыв рот. Тонкая кожа на припухшей губе всё же треснула, как и прозрачная ткань мироздания Кишо. Он сократил расстояние между ними, слишком резко, слишком быстро. Всё вообще было слишком, и его это раздражало. Как и всегда, когда что-то касалось Фуруты и всех его бесконечно сумасшедших ипостасей. Смех Нимуры стих, утонув в его громком вздохе.       – Ну и что? – со злобным вызовом спросил он.       – Тебе пора, – почти безэмоционально произнёс Кишо, выдохнув слова прямо в бледное, покрытое лёгким румянцем лицо Нимуры.       Этого «почти» хватило, чтобы расставить все знаки по местам. Кишо наблюдал, словно в замедленной съёмке, как медленно осыпаются осколки его сингулярного мира, острыми неровными гранями разрезая полотно разума. Этого нельзя было допустить, но всё зашло непозволительно далеко ещё до этой встречи. «Мне тоже не нравились твои слёзы, Соута», – подумал Кишо за мгновение до того, как почувствовал на своих губах тёплые влажные губы Нимуры. Языка коснулся непривычный сладко-солёный вкус крови, совсем не такой, как из тех подворотен, оседающий на языке горечью.       Не каждый смог бы понять, что означает этот неспешный, глубокий поцелуй, будто затягивающий в бездну густой свёртывающейся тьмы, наполненной горькими лакричными конфетами. Но Арима Кишо – не каждый. Он судорожно сглотнул, когда Нимура наконец отстранился и посмотрел своими тёмными глазами в самую глубину его личного ада. Туда, где в вечной мерзлоте его души спала всепоглощающая ненависть к прогнившему и пропахшему кровью миру. Именно та, что однажды проснулась в сердце маленького мальчика, который перестал плакать, закусив губу до крови, и больше с тех пор не проронил ни слезинки. Ризе не нравилось, когда Нимура плакал, и она забрала его слёзы с собой.       Он не сказал ни слова, просто обошёл Кишо, чтобы уйти, но, уже открыв дверь, вдруг сказал:       – Она любила тебя, – Кишо обернулся на эти слова, – твоя мать. И Ризе тоже, хотя и не призналась бы никогда. Они все тобой восхищались. Даже отец. Он всегда ставил тебя в пример. И я каждую ночь представлял, как однажды отправлю этот мир к дьяволу. И начну, пожалуй, с отца. – Нимура развернулся на плоских каблуках с привычной фальшивой улыбкой на красивом бледном лице. – Я бы подарил это зрелище вам с Ризе, но, боюсь, ты не доживёшь до этого прекрасного триумфа короля. Но, знаешь, я сделал тебе лучший подарок, не забывай. Я отвоевал его у троглодитов*.       И он ушёл, негромко захлопнув за собой дверь. Кишо улыбнулся и снова снял раздражающие очки. Подойдя к комоду, где его дожидалась чашка с остывшим кофе, он увидел оставленную рядом коробочку с корнем имбиря, на которой слегка подтаяла глазурь, искажая улыбающееся лицо Хайсе.       – Доживу, – произнёс он в пустоту.       Теперь он знал, зачем был разыгран этот нелепый спектакль в трёх актах с налётом драматичной пыли на лаковой поверхности воспоминаний. Это было прощание. Он взял потемневший ароматный корешок и слизал глазурь, отмечая необычный вкус, который так и не перебил ощущение от поцелуя. Лишь ещё больше усилил, как закрепившая прощание печать.       Вернув корешок в коробочку, Кишо со слабым вздохом сожаления вылил кофе в раковину и тщательно вымыл чашку, вернув её на положенное место. Через три минуты он вышел за дверь той квартиры, чтобы больше никогда не вернуться туда, где на высоком комоде сиротливо чернел имбирный корень.