Человек потерялся в пустыне

Было душно от жгучего света, А взгляды его — как лучи. Я только вздрогнула: этот Может меня приручить.

Он — Вавилонская башня. Лестница к Богу, к коему с искренне-яростной страстью взывает его мать. Нагромождение угрюмых кирпичных коробок и изящных шпилей, сплетённых нитями лестниц, сшитых вместе, как куски ветхого рубища юродивого. Вход. Выход. Поворот. Лабиринт деревянных заборов, зеркал зашторенных окон, подмёрзшей слюды изо льда. На перепутье зияют тысячи лазов, и из каждого сочится ядовитый гной, пялятся бельмастые буркала слепцов. Он — шелуха. На духе кости. На костях кожа. На коже рубцы. На рубцах костюм. На костюме ворох его вчерашних и завтрашних лиц. Их можно поддеть, как шкурку гнилого лука, стянуть, соскрести и отбросить в сторону. Только делать это придётся долго. Ни у кого не хватит терпения. Даже ременная пряжка не в силах его обнажить. Его мать — ведьма. А он — отброс. Так говорила страшная женщина с глазами мертвеца, хватая его за правую руку, и прикосновения её жгли пуще раскалённого угля. В тот день небо было ярко-синим, почти как подол старого маминого платья. Теперь у него новая мама. У него отняли имя. Такое звонкое, резкое, щекочущее язык. А взамен нацепили новое, отдающее пустотой церковных пыльных альковов. Оно лучше ошейника держит на привязи покорности. Он — Жертва. Жертва снисходит в могилу. Жертве суждено погибнуть, согбенно вымаливая прощение под режущий воздух свист палаческого бича. Этой женщине — маме — на деле не нужно его послушание. Наоборот. Она сверлит его взглядом снулой рыбы в поисках малейшего изъяна. Упивается любой найденной трещиной, словно паук, поймавший бабочку в свои путы. В десять — ставит на горох. В семнадцать — самолично холодит лезвием бритвы его кадык. Поэтому с очередным рассветом он надстраивает на своей башне новый этаж, чтобы под грудой камня сберечь исчезающее послевкусие материнских духов, синь шелка, вьющийся каштан волос. Он ненавидит магию так же сильно, как отчаянно тянется к ней. Но, несмотря на скрюченные до судороги пальцы, ни один плакат не обрушивается на пол, несмотря на кричащий от напряжения разум, не останавливает свой замах ремень. Тьма зреет в его крови. Тьма, что тщетно пытались искоренить поколения славной семьи Бэрбоун. Их обглоданные червями скелеты десятилетиями покоятся в земле. А он здесь. И на том стоит. В безлунные ночи в его венах клокочет прекрасное проклятие. Тот, чьё имя благочестиво и беззащитно, рассыпается на крохотные песчинки, тенью выползая сквозь рассохшиеся половицы и стены на гремящие жизнью улицы. Если это дар Дьявола, то за него не жалко отдать душу. Мерзкую душонку, не спасаемую усердными молитвами и наказаниями. Вверх! Он несётся вверх, похожий на комья заводского дыма, раскидывает черные щупальца-длани в сторону, будто пытаясь обнять в порыве лживой любви весь город. Обнять и утопить, единым ударом вмять в сеть вонючих веток метро, чтобы зубья небоскрёбов пережевали сверкающие свежей краской машины и роскошные квартиры. Он свободен! Наконец-то свободен! Как ветер, оседлав который, можно подняться ещё выше, а потом соскочить с него, узким клинком устремившись обратно, и с оглушительным грохотом вонзиться в крышу какого-нибудь закопчённого гарью дома. Но полно веселья: ровно через полчаса по скрипучим ступенькам к нему поднимется мать. Странная женщина, ворвавшаяся в приют вместе с утренним шумом, прерывает привычный семейный завтрак — свежую порцию побоев за руки, спрятанные во сне под одеялом. Один пасс бледных пальцев. Одно слово. Одна горько-сладкая волна, заполнившая внутренности в осознании того, что вот она, магия. Примчалась сюда в сером пальто. И с жалостью на дрожащих поджатых губах смотрит сверху вниз. Какие-то люди в одинаковых плащах, соткавшиеся спустя пару минут прямо в затхлом воздухе столовой, смотрят на него по-другому, видя перед собой то ли плешивую дворнягу, то ли не стоящее внимания ничтожество. Или всё сразу. Ещё один человек, появившийся чуть позже остальных, не смотрит на него вообще, распекая странную женщину, обречённо вжавшую голову в плечи. Под торжествующе-злорадную ухмылку матери коротко бросает приказ. — Сотрите им память. Немедленно, — сильный хриплый голос выводит его из транса. Ну уж нет, не ради этого он страдал. Четырежды (по счету его, матери и сестёр) кто-то из безликих пробормочет что-то себе под нос. Четырежды опускается красноватая палочка. И только трижды слышится глухой удар обмякшего тела об пол. Кажется, он тоже должен был упасть, ибо человек заинтересованно подаётся вперёд, оставив раскрасневшуюся от слёз женщину, как гончая, учуявшая лучшую добычу. Закатив глаза и расслабив спину, он заваливается навзничь. Отныне эта ноющая боль в затылке — его самая великолепная драгоценность. Через неделю человек вылавливает его в подворотне. Медленно говорит о том, что ему не место среди грязных малолетних оборванцев, потому как он достоин войти в иное общество по праву рождения, обволакивает своей близостью, словно горячая вода. Говорит, что может научить его. За смехотворную цену — секреты матери. Так Жертва знакомится со своей смертью, дышит её дыханием, перекатывая имя на языке. Через бессчётное количество выстроенных этажей он готов разрушить заботливо взращенную башню, добровольно раздеть окончательно пропащую душу донага. Этот человек единственный впустил его в себя, дал засесть в груди, терзать своё сердце по любой прихоти. Позволил сковать себя крепчайшей из цепей. — Порой я думаю, что ты похож на пустыню. Сколько бы воды я ни принёс, тебе будет мало. Говорит. И сам становится Жертвой. Человек потерялся в пустыне.