Снова и снова

До недавнего времени мир Криденса чёткой, сияющей, громоподобной полосой делился ровно на две части, прямо как остров Манхэттен, расчленяемый бесконечной змеёй Пятой авеню на Запад и Восток — одинаково шумные, кричащие, живущие в диком, несдержанном ритме грохочущих по мостовым автомобилей и хрипящих на разные голоса радиоприёмников в открытых нараспашку окнах. Части эти разнились между собой как небо и земля, не оставляя места чему-либо посередине. Граница этой непреклонной однозначности проходила по узкому бордюру, который отделял сырой проулок с привалившимся к буро-кирпичным стенам хламом от ошарашивающего своим блеском проспекта. Переступить бордюр означало пройти точку невозврата. Криденса немедленно подцепила бы на свой крючок разномастная толпа и безжалостно протащила за собой до самого Центрального парка, а затем равнодушно исторгла бы наружу, оставив его, растерянного, разбитого, абсолютно одного, судорожно вздыхать на треснутом асфальте. И хотеть ещё. О да, как Ева страстно желала запретный плод из Эдемского сада, так и он желал хоть на минуту по-настоящему окунуться в бурлящий поток как свой, а не как чужак, бесстыдно подсматривающий сквозь дырку в стене. Он мог бы без смущения смотреть на сплетничающих девушек, — Мэри, ты не представляешь, Шерри так не идёт та накидка от Мадлен Вионне, и я слышала, скоро у Пату новая коллекция! — чьи силуэты расплывались в сверкании украшений, свисавших с тонких шей на черно-бело-золотые короткие платья; мог бы без страха подойти к группе молодых людей, — В парикмахерской на углу опять подняли цены, тридцать центов за стрижку, безобразие! — в чьих жестах скользили уверенность и пренебрежение. Заговорить с ними всеми, непринуждённо влиться в компанию так, будто это для него обыденно и привычно. Он много чего мог бы. Надо было только перешагнуть бордюр. По обратную сторону которого шуршали пересчитываемые листки, в котле грязно-бурой серости по часовой стрелке кружился пустой суп, в очереди тихо переговаривались тощие дети в латаной, ветхой одёжке и витал тяжелый дух безнадёжности. И с высоты за всеми пристально наблюдали прозрачные, что талая вода, глаза. Немного снисходительно, как дворовая кошка наблюдает за стайкой воробьёв. Она вправе и растерзать, и отпустить их. Пусть у этой кошки нет когтей и острых зубов, зато у неё есть тихий ядовитый голосок и заскорузлый ремень. К счастью (или всё-таки нет), Ма никогда не посылала своих детей и воспитанников с листовками на чересчур оживлённые улицы, ибо это было ну совершенно гиблым делом. Руки, протягивающие прохожим буклеты, вежливо отталкивались прочь, грубо отпихивались, не замечались или игнорировались — нечего отвлекать занятых людей и засорять им мозги своими средневековыми россказнями про каких-то ведьм. «Господи, неужели кто-то до сих пор верит в эту чушь», — задумчиво пробурчал в свои усы один солидный джентльмен на перекрёстке Беркли и Чёрч-стрит позавчера. Пробурчал и прошел мимо, в такт шагам помахивая богатой лакированной тростью. Если бы этот мужчина спросил его прямо, поинтересовался в лоб, то Криденс — как он надеялся — небрежным движением бросил бы листовки, тут же подхваченные ветром, и уверенно ответил «Нет, сэр, что вы!», смело глядя глаза в глаза и широко улыбаясь. Хотя с большей долей вероятности лишь уперся бы взглядом в собственные ботинки, ссутулился ещё сильнее и уже не так уверенно промямлил «Конечно, с-сэр…», в обоих случаях чувствуя явную ложь, вырвавшуюся на свободу с этими словами. Возможно, вдобавок даже бы покраснел. Он не мог сказать точно просто потому, что никто ни разу его не спрашивал. Сегодня он снова стоял на том самом перекрёстке, терзаемый несбыточными мечтами. Под опущенными веками грёзы обступили его так плотно, что до ушей донеслись призрачный серебристый смех и раскачивающая заводная мелодия, а в носу щекотно защипало от терпкого одеколона. Когда кто-то резко потянул из его пальцев листовку, Криденс дёрнулся, с сожалением выпутываясь из щупалец наваждения. Немедленно исчезли музыка и голоса. А вот аромат остался. Как и его источник, наглухо упакованный в тёмное пальто и сине-грозовой шарф, со странной — не такой, как у остальных — усмешкой вчитывающийся в текст. — «Ворожеи не оставляй в живых»? Ты сам-то в это веришь, мальчик? С этого самого дня его раскроенный пополам мир прошила ещё одна полоса. Незримая, прячущаяся в изнаночных швах, скрепляющих город воедино. Три жизни, с жадностью пиявки тянущие из него соки. К одной он прикован цепями. Ко второй он стремится. Третья нашла его сама. Лишь бы не разорваться.