Любовь без задних ног

Я поднимаю глаза и смотрю в высокое небо, бугрящееся тяжелыми черными клубами удушливого дыма. Тонкими пальцами прирожденного аристократа, до кончиков ногтей утонченного до изысканности фарфоровой статуэтки, изящество которой скрывает нечеловеческую мощь и силу гибкого стального клинка, перебираю иссиня-черные пряди коротких, непокорных волос. Мы с тобой приняли нашу судьбу. Мы раскрыли объятия друг другу, сплелись, соединились навек, и сама смерть поцеловала нас леденящим поцелуем, благословляя и храня нашу любовь. О, мой бессмысленный ныне кулак, способный сокрушить многое, зачем ты мне теперь, если я не могу спасти того, кого люблю больше жизни? Другое лицо встает передо мной во всем блеске мужественности и красоты. Медовое золото струится по бледному фарфору щек, подчеркивая чувственные губы и контрастируя с изумрудной голубизной глаз. Ра!.. Прости!.. Мой друг, мой любимый иною, глубокою любовью, что не могла найти выход, и не могла найти вход, но всегда знала, что когда-нибудь вход будет найден. Да! Сжимаю губы, прокусываю их и чувствую терпкий, горький вкус собственной крови, смешанной со вкусом пепла — таков вкус моей любви к Рики. На древней Терре люди без ног совершали подвиги во имя Родины, неужели я, блонди, не совершу подвиг во имя тех, кто мне дорог? Неужели? — Рики… — с трудом произношу слова, тяжело, силы уходят, — не время курить. Принеси мои ноги, мы не можем оставить их здесь. Его широко открытые глаза. Изумление. Понимание. Мой смугленыш. — Ясь, звездочка моя, я сейчас, — он с трудом встает, сутулясь, бредет к завалу. Прости, малыш, я вынужден быть жестоким, но ты должен. Должен! Ноги блонди слишком тяжелы для монгрела, кажется, его точеная фигурка, такая мужественная, такая тонкая, переломится под грузом. Но он несет. Я выгибаю надменно линию бровей, и с края моих изумительно очерченных губ срывается усмешка, слабая, как угасающая на закате алая рана солнца. Срывается и падает, как и мое сердце, разрываемое на части болью и любовью. Они всегда вместе, всегда держатся за руки и вонзают друг в друга острые окровавленные когти — любовь и боль. Так сладко, так томительно больно. — Сними с них штаны, — приказываю, и в моем голосе нарастает ледяной, безапелляционный метал, сокрушающий любое неповиновение, превращающий даже мысль о нем в невозможное преступление. Мои ноги, бесстыдно оголенные, беззащитные, осиротевшие. Я чувствую их одиночество, их смятение, их боль от разрыва с целым, частью которого они были еще так недавно. Мне тяжело смотреть на эти растерянные, лишившиеся смысла существования, молочно-белые пятки, обтянутые фарфоровой прозрачностью кожи. — Привяжи их к себе. Обвяжи себя за талию и дай мне концы ткани. Я спасу нас! — Именно так. Рики не должен услышать сомнения или неверие в моем голосе. Хотя внутри я собираю в комок последние силы, с болью выворачиваю все резервы. Зажав белоснежными зубами концы материи, некогда бывшей брюками, стоимость которых приближалась к стоимости шаттла средней руки с системой кондиционирования и приготовления закусок для пассажиров, я начинаю ползти. Рики лежит у меня на спине. Спиной, ягодицами, плечами и загривком я ощущаю его трепетную, отчаянную тяжесть. Я смогу! Люди, рискуя жизнью, выносили с поля боя раненых и убитых, и я тоже ничего не оставлю врагу — никого и ничего! Кровоточащие обрубки ног волочатся по ухабам и рытвинам, оставляя на земле алеющий след, словно безумный каллиграф выводит кисточкой иероглиф, значение которого — жизнь или смерть. Рики, мы сумеем! Впиваясь зубами в ткань, тяну свое тело на руках, кулаками упираясь, ногтями вгрызаясь в плавящуюся твердь. Мои волосы платиновым ковром растекаются по телу Рики, укрывая его защитным плащом. Но это слабая защита, мой смуглый малыш. С точностью до микрона рассчитываю курс, мозг блонди работает не покладая рук. Мой интеллект слишком могуч, чтобы и сейчас не просчитывать варианты, не прикидывать возможные политические последствия каждого моего шага. Я должен ради Амой! Ради тебя, мой маленький. Ради Ра… Уже близко выход, манящий бездымностью, воздухом, небом, жизнью. Но силы на исходе. Даже у блонди есть предел, и синева моих глаз уже готова потухнуть. Ра! Прости… Две сильные руки поднимают меня и прижимают к широкой груди, белой, перечерченной алыми складками струящейся туники. Обвиваю руками скульптурную шею меж широких плеч с разлетом стальных наплечников и хлопающими крыльями алого плаща. Ты! Все-таки ты, мой любимый… Стискиваю зубами края ткани, мне нельзя разомкнуть их, нельзя, ты понимаешь, я должен спасти и его тоже! Вижу близко твои губы, их совершенство нарушено — кровавые ранки диссонансом звучат в этой симфонии алого, чуть припухлого совершенства. Ты кусал губы, Ра. Теперь я знаю твою тайну, и скоро она станет общей, одной на двоих. — Ты думал обо мне, Ясь. Твои ноги понадобятся мне для экспериментов. Но какое безрассудство было нести их, я бы обошелся… — Ра, ты понял меня! Ты всегда меня понимал… Сознание оставляет меня в твоих объятиях. В госпитале мы с Рики лежим рядом на носилках. Я вижу его похудевший профиль, вычерченный тушью на блеклом шелке реальности. К нему склоняется медсестра, ее удивительные глаза цвета фиалок на заре, усыпанных капельками росы, готовых вот-вот сорваться и полететь вниз, дробя солнечный свет на тысячи мимолетных бликов, смотрят в его лицо. Я знаю это выражение, чуть удивленное, когда сердце пробито навылет и нет спасения, вся прошлая жизнь вытекает из него, заменяясь любовью, только что вспыхнувшей, но уже имеющей размеры вселенского пожара. Ты смотришь на меня, малыш. Я вижу твою безмолвную просьбу и улыбаюсь. Я отпускаю тебя, мой любимый мальчик. Я дал тебе все, что мог. Моя любовь слишком велика для тебя, слишком тяжела, как и мои ноги, тянувшие тебя к земле, заставлявшие склоняться, словно тростинку под гнетом урагана. Я нес тебя в ладонях, как сокровище, пять лет я любил, защищал, качал тебя в колыбели страсти и нежности, самоотреченно жертвовал ради тебя всем. Пришло время принести последнюю жертву. Я отпускаю тебя, малыш. Отдаю тебя этим фиолетовым глазам и тонким рукам женщины, она подарит тебе человеческую любовь, ту, на которую ты сможешь ответить и сможешь принять и вместить в своем сердце. Моя же слишком велика для тебя. Из его глаз, из их нефтяной черноты скатывается слеза и наползает на слабую улыбку. И губы шепчут: «Спасибо, Ясь…» Я закрываю глаза и падаю в бездну одиночества. Сердце готово разорваться в груди, выломать ребра внутренним взрывом, чтобы из развороченной грудной клетки смятой, израненной арматурой торчали наружу ребра. И снова меня спасает твоя крепкая рука, Ра, и твое плечо. Ты сжимаешь мою ладонь, склоняешься ко мне, и нас погребает под золотым каскадом твоих волос, водопадом низвергающихся на наши тела. Ты срываешь с себя одежду, путаясь тонкостью пальцев в неподатливом упрямстве ткани. И вот ты передо мной, как бог, облаченный в солнце волос своих. О, ты прекрасен, возлюбленный мой, как ты прекрасен. Если бы у меня были ноги, я бы встал рядом с тобой и взял руку твою. Но я только тянусь к тебе трепетными губами. И ты приходишь. И отдаешь мне поцелуй, и объятия, и тепло, и любовь, что грозит утопить нас обоих без шанса на спасение. — Твоя операция через пятнадцать минут, у нас так мало времени… Но потом у нас будет все время Вселенной… — шепчешь ты, и садишься сверху, осторожно, чтобы не причинить боли. Сердце мое замирает восторженно, тело твое сияет белизной, омываемое струями золотого каскада локонов. Ты раскрываешься мне навстречу, и я погружаю свою вожделеющую плоть в твою глубину, задевая бугорок страсти и неги, безумием накрывающий нас обоих, словно непроглядным покровом прохладной амойской ночи, разделенной между двумя совершенствами. Любящими. Счастливыми. Бурный оргазм, сияющий тысячью солнц обжигает, заставляет наши тела одновременно содрогаться сладкими спазмами. Я изливаюсь в тебя, ты изливаешься мне на живот, разбрызгивая жемчужное семя вокруг, кажется, что поток един, из меня — в тебя, из тебя — на меня. Мы вместе. — Нас ждут в операционной, мой Консул, — улыбчиво светишь на меня изумрудинами, морщишь губы. — Мой Ясь. Я поставлю тебя на ноги завтра же! Целую. Таю. Растворяюсь в наркозе, шепчу: — Вместе. Всегда. Ты ведь не то же самое, что монгрел, которого мне казалось, что я любил!