Вечер откровений, Хаджиме?

- Вечер откровений? – предлагает Ойкава, с грохотом расставляя на местами белом общажном подоконнике бутылочки с пивом. Ивайзуми скептически выгибает бровь и открывает пачку снеков, сразу же отправляя горсть себе в рот. - Тебе десять лет или что? Ойкава сдувает с глаз мешающую челку и перемещается по периметру кухни, двигая бедрами в такт попсовой песенке, льющейся из динамиков полуживой колонки. Ойкава игнорирует, закрывает жалюзи на окнах, открывает первую бутылку и, улыбаясь похотливо и обворожительно, повторяет: - Вечер откровений, Хаджиме? Тоору стягивает серую толстовку, и, когда задирается футболка под ней, оголяя освещенный одной только настольной лампой низ живота, Ивайзуми сглатывает. У него взгляд расслабленный и даже немного расфокусированный, поддернутый пеленой; радужка глаза в полутьме общажной комнаты сливается с темно-зеленой бутылкой, поднесенной к его губам. Кадык живо и плавно двигается, когда он делает глоток за глотком, осушая сразу половину. Ойкава виснет и, закусив губу, пялится в шею Хаджиме. Либо это галлюцинации, либо он опьянел от пары глотков, но Тоору готов признаться на всех известных ему языках в том, что замечает россыпи мурашек, появляющиеся в ямочке между его ключицами. И он клянется. Сам себе, что-то бормоча в горлышко бутылки, пока глаза Хаджиме скользят по его лицу. - Ну, раз ты так хочешь, - пожимает плечами Ивайзуми и растекается по дивану, скинув мешающие подушки на пол. Хочу, думает Ойкава, ты даже не представляешь, как я хочу, и разве это не чудо, что Маки и Матсун исчезли с горящего для нас горизонта? Так какого черта, думает Ойкава, какого черта ты так касаешься губами этого куска стекла, когда рядом есть поверхности гораздо изящнее и интереснее? - Ты начинаешь, Ива-чан, - смеется Тоору, усаживаясь в ногах Ивайзуми. - А ты не охренел ли часом? – раздраженно шипит он и заезжает пяткой куда-то в ребра друга. Ойкава вскакивает на месте, ноет и потирает ушибленное место массирующими движениями, но главное то, что он говорит-говорит-говорит. Без умолку и остановки. Пластинку внутри него клинит на обиженном «И-в-а-ч-а-н», и Хаджиме весь ежится и хмурится, допивает первую бутылку и выпаливает: - Я случайно сварил своих рыбок, когда мне было одиннадцать. Ойкава перестает ныть, слушает внимательно и завороженно, иногда облизывая горькие от пива губы. - Ива-чан? – осторожно начинает он, но Хаджиме начинает энергично жестикулировать руками и махать головой. - Не в кастрюлю бросил, в смысле. Было холодно, я боялся, что ночью они замерзнут и заболеют. В общем, включил подогрев воды на полную мощность. Тоору, я так ревел. Мне казалось, что мой организм – это концентрат крокодильих слез и страданий Прометея. Ивайзуми сдается первым: не выдерживает драматичную паузу и начинает истерически хохотать до боли в животе, попутно открывая следующую бутылку. - Как можно, Ивайзуми Хаджиме! Боже, я живу в одной комнате с живодером. И пока их смех поднимается к потолку и распространяется от стены до стены, атмосфера странной неловкости, как на первом свидании в шестнадцать лет, растворяется до нуля. Хаджиме чуть вздрагивает, когда колено Ойкавы упирается в его колено, но вида не подает и быстро привыкает к этому чувству. Это всего-то его гребаная конечность, ничего более. Просто конечность, жарко столкнувшаяся с его собственной в полной изоляции от внешнего мира. Вдох-выдох. Ивайзуми делает несколько глотков и облизывает губы. На щеках Тоору проступает такой румянец, что он сам чувствует его и одновременно ненавидит себя за это. - Ива-чан, - наконец говорит он, откидываясь на мягкие подлокотники (в таком ракурсе видно, как рвано вздымается его грудь и как горошины сосков становятся все больше заметными сквозь ткань обтягивающей футболки), - расскажешь о своих самых ебанутых отношениях? - Вообще-то, твоя очередь, идиот. Мы решили устроить вечер откровений, а не индивидуальную исповедь. Ойкава смеется и залпом допивает содержимое бутылки, слегка морща нос. Ойкава принимает сидящее положение, фокусирует взгляд на Ивайзуми и шепчет так, как будто задумал мировой заговор: - Давай я начну, а ты продолжишь? - Ну, валяй. Только истории, которые я уже могу своим детям пересказывать в качестве сказок, не считаются. - Хонока? - Та помешанная на лоли-платьицах? – скептично уточняет Хаджиме, ерзая и сминая плед под собой. - Так грубо, Ива-чан! – Ойкава открывает какую-то-там бутылку и с звонким стуком опускает ее на пол. – Шин? - Парень, у которого был алтарь поклонения твоей наглой заднице. Я помню все это. Что с твоей памятью? Ничего, думает Ойкава, но лучше бы тебе приколотить себя гвоздями к дивану прямо сейчас, иначе ты рухнешь, как мешок с костями. Ивайзуми смотрит внимательно и колко: вспарывает взглядом грудную клетку и прожигает глаза в поиске истины. У него напряжена челюсть, а пальцы так плотно сомкнуты вокруг бутылки, что ей, похоже, нужно срочно вызвать скорую помощь. Тоору тоже бы не отказался от осмотра врача, укола с жаропонижающим и прочими больничными прелестями, потому что такой контакт с Хаджиме опасен и возбуждает его до россыпи звездочек перед глазами. А у них игра. То есть, вечер откровений (или вечер, когда Ойкава Тоору наконец расскажет своему парню свой дьявольский секрет). - Эй, - щелкает пальцами Ивайзуми. – Нужна перезагрузка? - Прости, - виновато улыбается Тоору и, наверное, собирая все свои внутренние силы в мышцах языка, говорит: - Следующий чокнутый случай – это У… И, в общем-то, это все, на что хватает истинной мощи Ойкавы Тоору. Жалкая буква «у», поток мурашек и погребальное молчание, идущее следом. Время реветь так, как Ивайзуми ревел из-за своего рыбного супа. От отчаяния, покрывающего его коркой. - Боже, не говори, что у тебя было что-то с той ученицей по обмену в старшей школе. Урсула, да? Пожалуйста, нет, ты не мог уничтожить это невинное соцветие своими грязными ручонками. Ойкава смеется. Скорее нервно, чем от души. Немного сводит скулы, но это ничего, если Хаджиме не заметил (а точно ли он не заметил?). - Ну, - Тоору пожимает плечами и потирает подбородок, - мы точно говорили с ней о японской современной поэзии. Это все, что я помню. - Спасибо, господи, что не даешь Дуракаве изгадить все твои священные полотна, - Ивайзуми театрально обращается к потолку и ухмыляется. Старенькие колонки на последнем издыхании передают мотивы знакомых песен, и Хаджиме забавно двигает в такт головой или отстукивает ритм по своей коленке. Он в одной только растянутой черной майке, которая совсем не скрывает его загорелой шеи, острых ключиц и накачанных грудных мышц, в том месяце тронутых чернилами татуировочной машинки. От Ивайзуми пышет жаром и страшным соблазном, хотя он всего-то распластан по раздолбанному дивану, потягивает пятую или шестую бутылку пива и вообще не делает ничего противозаконного, страстного или сексуального. Но Ойкаве, если честно, плевать на все это с токийской башни. Ему хочется домашнего и чуть поддатого Хаджиме сейчас, сегодня и всегда. Его плечи, его горячие пальцы, скользящие по лопаткам и позвонкам на шее и спине; его разгоряченное тело, все впадины и выступы, все косточки и мышцы; его немного щетинистую челюсть, влажные губы и жаркий язык. Ойкава хочет его полностью, с каждым изъяном и элементом совершенства. Поэтому, пока Ивайзуми пытается найти песню повеселее, бездумно тыкая в сенсор телефона, Тоору делает вдох, считает до двух и с чувством, с толком, с расстановкой произносит: - Ива-чан, самые ебнутые отношения были с Ушивакой. Последний глоток пива встает поперек глотки Ивайзуми вместе с его удивленным возгласом и саркастичными шутками. Он откашливается, пока Ойкава глушит все содержимое бутылки, уже даже не морщась. В глазах Хаджиме – вопрос. В глазах Ойкавы – страх и желание зашить себе рот ржавой иглой прямо сейчас без смс и регистрации. - Когда ты- - Старшая школа, последний год, - на выдохе шепчет Тоору. – Прости, что я не рассказал тогда. По сути, отношений-то и не было. Мы просто- - Скажи, что вы тренировались, пытаясь сокрушить друг друга в игре один на один, - перебивает Хаджиме, придвигаясь ближе, касаясь второй своей коленкой ноги Ойкавы. - Ну, ты был близок, Ива-чан. - Вы трахались, - констатирует факт Хаджиме. - Мы трахались, - подтверждает Тоору, и щеки его мгновенно заливаются краской. Ивайзуми сидит ближе, чем нужно было бы в этот момент, и буквально делит с Ойкавой спертый воздух напополам. Тоору шумно дышит, кусает губы и пытается не смотреть в глаза напротив. Его губы блестят в полутьме, и Хаджиме знает, что если коснется их своими губами, то все, он пропал, они пропали, баста и точка невозврата. Но Ойкава выглядит так, как будто хочет сказать что-то еще, мнет пальцы и пытается подпевать незнакомому исполнителю, поэтому Ивайзуми держится (ходит по острию ножа, но держится). - И, - начинает он, - как это было? Тебе было хорошо? - Ива-чан, - Ойкава сглатывает, - хорошо – это такое растяжимое понятие. Скажем так: мне было до одури хорошо, - Ивайзуми хмурится и даже не замечает, как машинально его пальцы стискиваются на чужой коленке, - но до безумия плохо. - Чуть больше конкретики, Дуракава, - говорит Хаджиме и зарывается пальцами в мягкие пряди волос Тоору (того сшибает током и мурашками, рьяно распространяющимися по телу). - Он заставлял говорить меня ужасные вещи, Ива-чан! И, когда я говорю «ужасные вещи», я подразумеваю действительно аморальные и мерзкие словечки. - И ты говорил ему… - «Я должен был пойти в Широтаризаву», - Ойкава кое-как выговаривает это предложение и наконец поднимает глаза. Ивайзуми удивленно моргает, а потом гаденько ухмыляется и пытается не заржать в голос. Вот оно: личная драма Ойкавы Тоору в трех действиях. Спешите приобрести билеты. - Это. Вовсе. Не. Смешно. - Нет, это самое смешное, что я слышал за свои двадцать лет, - хрипит Хаджиме, навалившись на Ойкаву. – Почему ты не свалил от него и его шизы? - О, - ухмыляется Тоору, - трахался он правда очень искусно. Его руки всегда так крепко сжимали мои бедра или небрежно придушивали шею, когда он кончал. И его низкие стоны, его сумасшедший темп, - Ойкава хватает Хаджиме за растянутую майку, притягивает к себе и шепчет почти в губы, опаляя дыханием кожу: - И знаешь, я бы ушел, Ива-чан. Только если бы ты мог в то время не только раздавать пинки направо и налево. Тоору отстраняется мгновенно, лопатками падая на мягкие подлокотники, и смотрит с вызовом, немного щурясь. Для Хаджиме это спусковой крючок. Бац – и вечный двигатель запущен, остановка невозможна, советуем вам перезапустить систему. Пустая бутылка, выбитая из его руки, падает на пол с диким грохотом, и кажется, что ласковая полутьма шипит и скалится на Ивайзуми. Ему плевать. Он нависает над Тоору, как грозовая туча, с силой сжимает запястья, вдавливая их в поверхность дивана. Ойкава ерзает под ним, извивается. Смотрит расфокусированно, похотливо, жадно. У Ивайзуми искрит в глазах. - Ива-чан, - сбивчиво шепчет Тоору куда-то в щеку, пытаясь толкнуться языком в полураскрытые губы, - если ты начнешь что-то говорить, я уйду к Ушиджиме прямо сейчас. И дальше – отключенный звук, шум в ушах и зернистость перед глазами. Хаджиме целует терпко, долго и немного грубо, иногда оттягивая нижнюю губу, прикусывая. Его язык, горячий, раскаленный, скользит по розовым деснам, сплетается с чужим языком. Тоору выгибается дугой, когда электрические пальцы Ивайзуми поглаживают кадык, слегка надавливая на него, обхватывают соски, сжимают, дразнят, прокладывают скользящую дорожку до пупка. Ойкава стонет в поцелуй, иногда прерывая его, чтобы припасть к чужим скулам или жилке, ошалело пульсирующей на шее. Хаджиме грубо стягивает с него футболку, свою майку тоже отправляет в полет, и Тоору тут же прикасается языком к витиеватым узорам тату на его груди, обводит каждую закорючку, иногда прикусывая солоноватую кожу. Из колонок доносится песня, которую они оба никогда не слышали, но Хаджиме целует, ласкает и расстегивает пуговицу его джинсов в ритме этого музыкального абсурда. Тоору кажется, что мозг сейчас закипит и вытечет, сердце прорвется сквозь клетку из ребер, а напряженный член разорвет его любимые алые боксеры (и джинсы тоже, если говорить откровенно и честно). Ивайзуми ставит колено между податливо раздвинутых ног, обтянутых денимом, расстегивая свой ремень. Ойкаву трясет от нетерпения, возбуждения и мокрых следов на татуировке Хаджиме. Он ерзает на диване, как больной в бреду, и трется пахом о любезно предоставленное колено, пока Ивайзуми стягивает с себя джинсы вместе с нижним бельем. Его член с немного покрасневшей головкой плотно прижимается к подтянутому животу и слегка пачкает его каплями выступающей смазки. Ойкава сглатывает, и липкий комок в горле медленно скользит по пищеводу, пока он судорожно пытается стянуть тесные и неудобные джинсы. Хаджиме не позволяет: бьет по рукам и заводит их за голову, а сам, властно обхватив пальцами стоящий член, начинает надрачивать. Вибрации его низких стонов заполняют комнату, проникают под влажную кожу, впиваются в вены и артерии, и Тоору рвано толкается бедрами в пустоту, надеясь хоть как-то облегчить болезненные ощущения. - Хватит… Ива-чан. По лбу Ивайзуми стекает капля пота, а сам он до одури обворожительно скалится, иногда специально задевает твердую плоть Ойкавы сквозь джинсовую ткань и наслаждается, глядя на то, как тот извивается в его руках. Его мелко потряхивает от сбитого дыхания возле своей шеи, от ребер, обтянутых молочной кожей, от раскрасневшегося Тоору, который смотрит так жалобно и так умоляюще. У Ивайзуми останавливаются все шестеренки в мозгу, пальцы не слушаются и перестают двигаться вверх-вниз. Перед ним его друг детства, больше похожий на музейный экспонат. Поэтому он не долго играет в извращенца и больного ублюдка (а как хотелось бы!) и, соединяя родинки на животе Тоору, скользит грубыми пальцами к его ширинке. Ойкава вздрагивает, запрокидывает голову назад и обхватывает ладонь Ивайзуми, перемещая ее на свой член. Заставляет большим пальцем массировать набухшую головку, проводить от нее до основания все быстрее и быстрее, наконец получая долгожданное наслаждение. Хаджиме подыгрывает и позволяет делать со своей ладонью все, что только вздумается. Ойкава целует нежно, но упорно, скользит языком в уголки губ, чувствуя горьковатый вкус пива. Ойкава целует так, как будто благодарит, и из-за этого улыбается в поцелуй, содрогается и почти мурлычет, когда Ивайзуми массирует яички. Его голос растекается горячей патокой, Хаджиме затыкает влажный рот поцелуем, раскатывая резинку по члену. - Вставь быстрее, Хаджиме, - протяжно стонет Ойкава и выгибается дугой, когда чувствует проталкивающийся сквозь сжатое колечко мышц палец. – Не могу… больше. - Как насчет такси до Ушиджимы прямо сейчас? Ивайзуми пытается шутить, но у самого глаза поддернуты пеленой, а руки предательски потряхивает. Он нехотя разрабатывает Ойкаву, перебарывая желание толкнуться в него прямо сейчас без всякой подготовки, с болью, с яростью. Ивайзуми так хочется, так безумно хочется, что он вгрызается в острое плечо Тоору, смыкает зубы, впивается в кожу, слегка зализывая оставленные отметины. - Ты отвратителен, - полушепотом шипит Ойкава, - но сейчас, пожалуйста, оттрахай меня на общем диване так, чтобы Маки и Матсун нарекли нас извращенцами и свинтили еще на пару дней. - Терпи и жди, - рычит Хаджиме, судорожно выдыхая, вводя второй палец и растягивая покрасневший сфинктер. Хоть и сам он висит на волоске от полного краха, потери самообладания и срыва по наклонной. - Может быть, я действительно должен был пойти в Широтаризаву, Ива-чан? Хаджиме встряхивает головой. Шантаж и провокация. Он знает это так же хорошо, как и то, что Ойкава Тоору – та еще задница, которая готова пойти на все ради достижения своих грязных целей. Ивайзуми знает это, пользуется этим, каждый раз умело обходя все его капканы и ловушки. У Ивайзуми повышенная стипендия, лучший балл среди потока и три дипломированные исследовательские работы по информационным технологиям – он ни в коем случае не идиот, пускающий слюни на обнаженное тело или сходящий с ума от каменной эрекции. И уж точно не идиот, который добровольно шагнет в яму, от которой за километр несет смертью. Но под ним лежит Ойкава. Раздвинувший ноги Ойкава, изнывающий и возбужденный, ласкающий себя дрожащими пальцами. Ойкава, по подбородку которого тянется вязкая ниточка слюны и который скрещивает свои ноги на талии Хаджиме, ступнями надавливая на позвонки. Ойкава, который просит быстрее, больше, сильнее, и Ивайзуми, конечно, отрицает мысль о полном подчинении, но почему-то добровольно затягивает вокруг шеи мнимый поводок и приставляет пульсирующую головку к раскрасневшейся дырочке Тоору. Ойкава подается бедрами вперед, и Хаджиме выбивает из его губ несколько судорожных вдохов, когда входит наполовину и останавливается. Тоору сжимает его до безумия сладко, стонет громко и протяжно, царапает поясницу, больно впиваясь ногтями. Это того стоит. Хаджиме запрокидывает голову, сглатывает, отчего его кадык плавно двигается вверх-вниз, приводя в движение капельки пота на шее. И вколачивается до основания, хватаясь за чужие бедра и почти сразу оставляя отметины на них. Делает первый толчок (Тоору вскрикивает и прокусывает свою губу), еще и еще, меняет угол и темп, попадая по простате, и наслаждается легкой, но ощутимой дрожью в теле партнера. Двигаться в Ойкаве всегда невыносимо приятно, жарко и тесно, он подмахивает бедрами в ритм рваным и быстрым толчкам Хаджиме, насаживается глубже, стонет открыто и бесстыдно. Так, что у Ивайзуми перед глазами пляшут черти с этим возбужденным выражением лица. - Ива-чан, - хрипит Ойкава, бешено надрачивая собственный член, - я рад… Как же я рад, что все-таки поступил в нашу… нашу Аобаджсай. Хаджиме буквально давится воздухом и даже замирает на пару секунд, чтобы навсегда сохранить в памяти дико смущенного и заведенного до предела Ойкаву Тоору, послушно распластанного под ним. У Хаджиме краснеют кончики ушей, и во имя сохранения собственного статуса (ну, или его жалких огрызков), он продолжает двигаться, вновь набирая темп, вбивается в горячее тело резче, глубже. Низко стонет в унисон с Ойкавой, который после еще двух толчков с хрипловатым стоном изливается себе на живот. Хаджиме кончает следом, с гортанным стоном и дрожью во всем теле, когда видит разнеженного парня, пытающегося словить губами немного кислорода. Полутьма их общажной комнаты кажется до невозможного яркой, режет глаза. Любые шелест или топот соседей сверху отдаются звоном в ушах. У Ойкавы все еще подрагивают кончики пальцев. Ивайзуми просто устало наваливается сверху, пачкая свой живот в сперме Тоору, утыкается в шею и медленно и размеренно – как ему кажется – дышит-дышит-дышит, чувствуя легкие прикосновения пальцев на своем затылке. - И пасы, - сдавленно шепчет Ойкава спустя пару минут абсолютной тишины, прерываемой только глубокими вдохами и выдохами. - Что? - Пасы, Ива-чан. Я так рад, что отдавал пасы тебе, а не чертовому Ушиваке. Тоору улыбается, обнимает Хаджиме за шею и лениво целует в краешек губ. Ивайзуми щелкает его по лбу, хмурит брови и просит закрывать свой вечно щебечущий рот хотя бы в такие моменты ради всего святого и не очень (но, конечно же, касается его губ в ответ).