***
Хотя и был урядник Ульяшин загружен службой по самое некуда, но, какая-никакая, а и у него была личная жизнь. И звали эту «личную жизнь» Глафирой, и жила она в Фабричном переулке, а работала в гостинице горничной. Бывал у неё урядник по субботам, особо не таился, но и не афишировал. Серьёзных намерений не предполагал, в остальное время о ней почти не думал, и Глашу это, пока, устраивало. Вот и в конце этой недели отправился он знакомой дорогой, прикупив мармеладу и бутылку пива. Встречен был ласково, и всё было как обычно до самого вечера, когда лежал урядник расслабившись в одном исподнем на глашиной постели, покуривал и блаженно наслаждался бездействием и бездумием. А Глаша, тем временем, сидя за столом починяла его рубаху и весело рассказывала сплетни затонские и гостиничные новости. Была она девушка лёгкая, но и сообразительная и на язычок острая, чем, собственно, и нравилась Ульяшину. Имела обыкновение, когда новости заканчивались, слегка подшучивать и подначивать насчёт его должности. Рассказал он ей как-то накануне о дедуктивном методе. Тогда это Глашу очень развеселило и увлекло. Вот и сейчас начала она рассуждать: — А, правда, вот ты говорил, что по вещи, даже малой, можно всё про её владельца вызнать? — Ну, не всё, но что-то всегда можно… -И, вот, если я тебе дам одну вещь, сможешь ты мне про её хозяина рассказать? — смотрит лукаво, щёку рукой подпирает, и такая хорошенькая в своём лукавстве, что Ульяшин тоже заулыбался. — Ну, попробовать можно… Подошла Глаша к комоду, достала из шкатулки вещицу и положила ему на грудь. Он как увидел, так и подскочил на кровати: — Где взяла? Почему-то тревожно стало и мысли нехорошие, хоть ни одну из них додумать не может. «Почему у горничной? Штольман в гостинице был? Что она о нём знает? Как его защитить? Может, это не та запонка? Да нет, он в тот день специально всё на манжеты Штольмана поглядывал, оставшуюся запонку хорошо разглядел. Простая железная, с эмалевым узором. И сейчас на ладони у него лежит её сестричка — потеряшка.» — Ох, не бойся, не украла я, — Глаша смеялась и глядела так же лукаво, — за уборкой нашла в номере под кроватью. Ну, так что скажешь про хозяина? — Знаю я кто хозяин, — отрезал Ульяшин, — а чей номер был? Заметив его раздражение, Глаша присмирела. — Нежинской. Вот ведь, фрейлина, а у самой — мужские запонки под кроватью. — Вот оно что, — и прикрикнул строго, — ты, главное, молчи об этом. Слышь, никому! А то, не посмотрю, что моя милая… — Да я что? Они ж сами секрета не делают. Видела я их и в кафе прямо у гостиницы, и верхом как-то катались вместе. Чтобы он к ней в номер заходил, честно, сама не видала. Но не только ж мне, всем понятно, что у них это… Слушай, может у них любовь, а? Прям, как у нас, — и Глаша опять захихикала. — Всё равно, молчи. Видала, не видала, узнала, нет. Нечего слухи распускать. Тут, может, дело государственное. «Вот тебе и дама с булавкой. Пришпилила, значит, фрейлина Якова Платоныча. Понятно, она из Петербурга, и он оттуда же. Старая знакомая. Или, здесь познакомились? А, какая разница. Одного поля ягоды, столичные. Однако, нехорошо это. И какая это у нас любовь с Глашкой? Так, баловство одно.» Ульяшин спешно оделся, а запонку — в карман. — Да куда ж ты? До утра остаться хотел ведь? — запричитала Глаша. — Мне завтра с утра рано. Служба. А ты не печалься, я может на неделе зайду. А то, в цирк съездим в Зареченск? — В ци-ирк! — мечтательно вздохнула Глаша. — Ну, вот и ладно. Прощевай пока. Поцеловал в щёчку и пошёл в темноту с тревожными своими думами: «Что ж тут нехорошо? Штольман — мужчина не женатый, грех невелик, и она… а про Нежинскую я и не знаю ничего. Её ведь даже допрашивали у нас по делу этого инженера. Антон Андреевич допрашивал, не Штольман. Почему бы это? Ну, да бог с ней! Она приехала и уедет, а Штольман здесь, и он в чине, при исполнении. Служитель закона всё-таки. Должен быть образцом… Сплетни пойдут… Уже пошли, не остановить, вот что — нехорошо…» На следующий день Ульяшин действительно пришёл в участок раньше всех, вроде — чтобы проверить дежурного. Тот, каналья, конечно спал. Урядник еле достучался, выругал его как следует и отправил восвояси досыпать, а дневного дежурного он сам дождётся. Взяв связку ключей открыл кабинет их благородий, что по правилам не положено в их отсутствии. Но он на документы разбросанные по столам старался не смотреть даже. Достал из кармана злополучную запонку и хотел положить на стол Штольману посередине, с намёком; мол не теряй где попало, вишь, мы за тобой прибираемся. Но передумал и положил с краю у письменного прибора. За пером потянется — заметит обязательно. А там, может решит, что здесь и оставил, или сделает вид, что так решил. Не нам начальство судить, сам разберётся. Закрыл кабинет, сказал сам себе: «и думать больше нечего, » и сел за бумаги. Вскорости подошли городовые, началась обыденная служба. Антон Андреевич с Яковом Платоновичем пришли почти одновременно и закрылись в кабинете. После полудня Штольман вышел, передал Ульяшину бумаги, велел отправляться на телеграф и ради спешности взять пролётку. О запонке — ни слова; и слава богу!***
Хорошо было после душной приёмной выйти на воздух под ясное солнышко и лёгкий ветерок. Лето стояло благодатное, не жаркое и без долгих дождей. Лошадка резво трюхала по мягкой пыли и, казалось, жизнь улыбалась в этот момент Ульяшину ласково, по-отечески. А тут ещё заметил он фигурку знакомую. По шляпке набекрень и несолидной походке сразу узнал идущую впереди Анну Викторовну. Ещё одна радость. Давно не заходила она в управление, недели три. Как объяснял Коробейников: «это потому, что убийств не случалось». Ульяшин ему охотно верил, поскольку и сам эту связь заметил: как только известие об убийстве приходит в управление, вслед — Анна Викторовна. Иногда — вместе с известием, а то и опережает. Ульяшин не считал этот факт ни за совпадение, ни за проклятие. А принимал это, скорее, за божье благословение или даже — знамение; мол напоминает Бог полицейским: есть убийства — подлость и мерзость, но есть и Анна Викторовна — чистая душа и свет. Когда пролётка поравнялась с девушкой, вскочил Ульяшин саблей брякнув, вытянулся во фрунт, взял под козырёк, пока губы сами расползались в улыбку. Анна Викторовна заметила конечно, помахала ему и тоже улыбнулась. Положим, честь отдавать следует только старшим чинам и их супругам, а симпатичной барышне — не по уставу, ну да не видал никто. Обогнала пролётка Анну Викторовну, сел Ульяшин обратно — хорошим днём наслаждаться. И, совершенно не к месту, вспомнил вдруг эту запонку. И зачем вспомнил? И почему-то грустно стало. Он даже назад обернулся на Анну Викторовну взглянуть. Может с ней что не так, а он сразу не понял? Нет, идёт себе бодро, ему опять улыбается. Но не прилично так на барышню глазеть, отвернулся обратно. Всё хорошо у Анны Викторовны. А грусть не проходит… Как будто пообещали ему что-то хорошее, светлое, а не исполнилось, и винить некого. Как в те времена, когда Мишаня Ульяшин ещё малой был, и среди одной очень трудной голодной зимы утешал его дед обещанием свозить летом на большую ярмарку в Зареченск. На карусели прокатить, представление в балагане посмотреть. Так ждал он лета тогда! Но дед весной помер, а родителям уж точно не до ярмарки было. Теперь он на ярмарку и по службе ездит, да одна головная боль от неё. Так и не сбылась мечта. А Штольман этот… Анна Викторовна… Да, что ему до них, в самом деле!