***
#ruth b — lost boy. Они были вместе с самого детства. Делили на двоих задорный смех и ребяческие шалости, неусидчивые капризы и пустяковые невзгоды. Вместе вставали поутру и имели привычку засыпать в обнимку, пусть иллюзорно для взрослых, но всегда всеобъемлюще материально для них самих. Рука об руку, плечом к плечу – навсегда вместе. Думали они простодушно и по-детски. Чонгук любил Тэхена безвозмездно, и пусть он был рядом не всегда, стоило лишь позвать, и тот объявлялся, сияя в ореоле невинности и святости. Ангел-хранитель заменял лучшего друга и жизненного спутника, воспринимаясь человеком больше, чем кто-либо еще из наземных существ. Тэхен был реальней вымышленного «давай дружить» ребятишек со двора или лицемерно любезных одноклассников, в любой момент готовых подставить подножку. Пусть он был эфемерным по оболочке и ненастоящим по легендам, но все равно самым близким, осязаемым, мягким и теплым, как топленое молоко грозной, скребущей молниями по окну, ночью, которой Чонгук боялся больше всего на свете в свои восемь с половиной, а Тэхен извечно подныривал под дрожащий бок и щекотал щеки распустившимися, словно ангельский цветок, белоснежными крыльями, сакральность которых показывал лишь в редких случаях. Тэхена не могли видеть окружающие, лишь без интереса наблюдать, как заведенный какой-то до безумия веселой историей мальчик энергично рассказывает ее шелестящим деревьям и свистящему ветру. Но на самом деле в этом не было ничего необычного, многих людей можно было заметить ведущих задумчивый разговор наедине с собой. Обычное явление в современном мире, никто уже не принимался за сумасшедших, все знали – это спустившиеся с небес ангелы-хранители. Однако было в поведении Чонгука то странное, отходящее от нормы, что не могло не беспокоить родителей мальчика. Он был слишком привязан к Тэхену, а тот чересчур часто проявлял себя, хотя должен бы безмолвно скрываться и наблюдать издалека, приходя лишь по нужде подопечного. Ангел же присутствовал даже за семейным кушаньем, не смотря на то, что не мог употреблять в пищу человеческую еду, а ежели родители начинали возмущаться по поводу пустого, но занятого стула за обеденным столом, Чонгук тут же закатывал великую истерику и грозился голодовкой. Данная близость была опасна для обоих. Их связь была настолько крепка и необычайна, что вряд ли бы дала трещину, но могла расползтись во что-то большее, чего так опасались взрослые. Дети еще не понимали, насколько феноменален был их союз: чуть Тэхен отлучался, Чонгука настигало недомогание. Из него будто высасывали разом всю энергию, отнимали самое важное – сердцевину. Начинала болеть или кружиться голова, засасывала в свои глубины депрессия, валились из рук ложки и карандаши, книги, мысли, терялся смысл. Чонгук становился сам не свой, машинально звал на помощь, то есть, Тэхена. И Тэхен прибегал запыхавшийся, как только отпускали небесные дела, которым тоже, увы, приходилось уделять внимание. На него равным образом влияло долгое отсутствие, как и всем ангелам, передавалось эмоциональное и духовное состояние подопечного, но никогда эта цепь не работала в обратном порядке, а у них отчего-то выходило взаимно, как у близнецов: что чувствует один, то чувствует и другой. Чем взрослее становился Чонгук, тем больше он уходил в себя, в свой мир к солнечному Тэхену и неистощимой белой магии, прячась от злобных темных сил внешнего мира, в котором катаклизмы, войны и болезни. У него не было друзей, ведь целую ораву лжи и выгоды заменял добросердечный и чистый ангел, которому не наплевать даже на мелочевку: разбитые о гальку колени и натекшие моря соленых слез. Пусть Чонгуку уже тринадцать и пора становиться мужчиной, Тэхен все равно бережно подует и погладит по голове, а после заставит бежать еще более прытко, вприпрыжку и наперегонки. Иногда, особо мрачными и грустными ночами, они расписывали воображением сказку на двоих. Выходили гулять поздно-поздно, жадно глотали прохладу ночного воздуха и до колик в ногах бродили по закоулкам, крепко держась за руки. А когда идти становилось совсем невыносимо, на губах Тэхена появлялась плутоватая улыбка, творя чудеса, он зажигал все перегоревшие в округе фонари. Раскрывались еще неокрепшие, молоденькие и чистенькие крылья цвета материнского молока и первого снега, Тэхен забавно отряхивал их, приноровляясь к действу, а после хватал Чонгука без спроса, крал с Земли Матушки и возносил к звездному полотну ночи, где тысячи светящихся лампочек – работяги-ангелы. Утопая в смехе и воплях, они улетали далеко-далеко, в свою совместную сказку, Нетландию, где пламенными языками вились ангельская и человеческая души. ...Но однажды вражеская ракета реального мира ворвалась и раздробила на куски их хрупкий потаенный мирок. Мама Чонгука попала в аварию. Ангел-хранитель отлучился по делам и не уследил, не предвидел, будучи уже долгое время отдаленным от личной и духовной жизни женщины. Он наведывался лишь изредка, справиться о состоянии, а после исчезал вновь, услужливо отзываясь лишь на молитвы вернуться, когда внутренние терзания сочились отчаянием. Однако авария произошла слишком быстро, чтобы успеть среагировать, не находясь при этом поблизости. Женщина загляделась и даже не заметила на всей скорости гонящую на ее беззащитную легковушку фуру, а после была лишь одна боль, забившиеся в горло осколки и искаженный мукой вины лик ангела-хранителя. - Почему ты не пришел... – только и успела просипеть она перед тем, как потерять сознание. Крылья ангела мгновенно обратились черным, что означало не очищаемый сотворенный грех – он не справился со своей задачей. Из прикрытых век, словно моросящий летний дождь, посыпались серебристые слезинки. Они омывали еще слабо трепыхающееся, борющееся за жизнь тело в надежде исцелить, но не обладали настолько могущественной силой. Тратились напрасно. ...В шумном отделении скорой помощи собралась вся семья, даже прошмыгнувший под ногами суматошных врачей Чонгук, которому по не достижению совершеннолетия запрещено было находиться в палате. Отец заламывал руки, сложив в замок у сердца, а привезенный докторами аппарат гудел, кругом что-то впопыхах кричали, заряжали и ударяли по новой. По груди, словно грозовой молнией из ночных кошмаров. Чонгук дрожал, забившись в угол, смотрел, расширив испуганные глаза, а под боком вновь появился Тэхен, надежно сжал в теплой руке потную ладонь и шепнул быть храбрым, не переставать молиться. - Бог поможет, если услышит тебя, - раздался над ухом томный шелест. – Ангелы здесь бессильны. И Чонгук молился, зажмурив глаза, сжав кулаки и зубы, беззвучно лепетал высохшими губами одни и те же глубоко заученные строки, чувствовал, что Тэхен вторил, ощущал на себе его купол светлой энергии. Однако усилия не оправдались. Громогласный голос главного врача сообщил: - Время смерти... – и тогда Чонгук закричал. Он отчетливо слышал, как бьется о грудь в истерике собственное сердце, как от вставшего в ушах звона лопаются барабанные перепонки, а легкие раздирает на части клыкастое обшарпанное дыхание, скребущее по внутренним стенкам груди. Помнил, как Тэхен все глубже утаскивал в угол палаты и усиленно закрывал глаза ладонями, но Чонгук видел сквозь пальцы, не умея усидеть на месте. Вот мимо провозят кровать, на которой уже бездыханное тело мамы, безжизненными плетями в воздухе болтаются руки, приоткрыты окровавленные губы, но умиротворенно, создавая иллюзию глубокого сна, опущены веки. Наглая ложь. Вздор. Кругом лишь изощренный обман и ловкая фальшь! А где взять правду? Истину? Искренность?.. Чонгук выбился из цепких рук Тэхена, вырвался вперед и замер посреди коридора, не решившись добежать до неумолимо ускользающей цели. Кровать с остывшей куклой увозили дальше, вглубь больницы, а Тэхен догнал вновь и тоже остановился в метре от Чонгука, пораженный увиденным. Ему было позволено, в отличие от людей, видеть своих братьев-ангелов. Неописуемая скорбь отпечаталась на лице того из них, чьей подопечной была чонгукова мать. Пристыженно склонив голову в немом поклоне, он неторопливо шел рядом, скромно сложив за спиной почерневшие углем крылья. Убитый горем и виной, ангел ласково оглаживал еще хранящий былую живость контур лица женщины, укладывал растрепавшиеся волосы, а после прислонил ладонь к остановившемуся, но не потухшему сердцу. На секунду стерильный больничный коридор озарился лучистым светом, засверкав и излившись последней, прощальной песней, ангел бросился животрепещущей грудью прямо на терновые кусты, проколов колючками сердце и раскрывшись белыми цветами на месте кровоточащих ран. Вернуться на небеса он больше не мог – слился с телом своей второй половинки, да там и умер, навсегда заточив себя в скорбной темнице совершенной ошибки. Оторопевший Тэхен не сразу сообразил, что плачет навзрыд, пачкая кожу и одежду сребрящимися каплями росы. Его укололо прочувствованной искренней самоотверженностью однажды оступившегося ангела. Запоздавший взгляд пал на все такого же окоченелого Чонгука, которого трясло от выпущенной Тэхеном фатальной энергии. Проглотив влагу, ангел бросился к нему, стиснув в объятиях так сильно, словно хотел исчезнуть в драгом мальчике, раствориться и стать его неотъемлемой частью, чтобы никогда и ни за что не допустить роковой ошибки. - Я тебя никогда не оставлю, - с надрывным всхлипом промямлил Тэхен, глубже зарываясь в накормленные страданиями сплетения рук. Чонгук ничего не ответил, лишь машинально уцепился за складки тэхеновой одежды. Впервые он почувствовал, что хотел бы, чтобы ангел ушел.***
Детство застопорило бег и дало дорогу юности: наползший мрак щупальцами задушил ребяческую шалость. Остались лишь грусть, тоска, одинокие темные ночи около плачущего дождем мутного окна, боль. Чонгук судорожно вглядывался в темноту, пытаясь разглядеть в танцующих тенях образ матери, но безуспешно, лишь порой поблескивала в отражении блекло-солнечная макушка сбившегося в комок неуверенности и робости ангела. Чонгук запретил ему подходить, трогать, пытаться заговорить. Несколько раз попросил уйти. Но Тэхен не мог – боялся, пусть уже и не знал, чего больше: оставаться рядом или бросить одного. Чонгук ожесточился. Повечерело в его душе, на жизнь опустился непроглядный туманный сумрак пепельной безысходности, былое огненное солнце зашло за горизонт и впало в многолетнюю спячку. Как бы Тэхен не верил в рассвет, тот не наступал, а его извечно продолжали позорно прогонять и уничижать ангельскую натуру доброты и незапятнанности. Чонгук, словно под гипнозом Гекаты, ежедневно вгрызался в яблоко раздора и рубил с плеча, бессердечно нанизывая на серп тэхенову благодать. Скоро десять лет с безвозвратного побега счастья и беззаботности из отчего дома: Чонгук все еще не улыбается, а Тэхен тускнеет с каждым днем. Искрящийся ореол сияния забился смолью и гарью без передыха кипящей ненависти в жерле чонгукова чрева. Тэхен откашливается пылью, которой стал. Ненужный и брошенный – отравленный мороком. Скоропостижная гибель матери навязала и привила некогда влюбленному в мир мальчику докучливую идею, что, на самом деле, Земля давно гниет изнутри. Бездушие ангелов горит в зените, подопечные для них – лишь работа, а Бог шинкует чужие жизни как листья безвкусного салата, не утруждаясь исправлять чьи-либо ошибки. Не важно, насколько долго и упорно ты будешь взывать к нему – не услышит. Так когда-то не услышали еще не потерявшего надежду маленького Чонгука, а теперь, подражая упрямому ослу, не будет внимать и он. Оставить все чувства позади, забыть, что такое эмоции, стать механизированной работоспособной оболочкой. Существовать, чтобы еще хоть как-то барахтаться. Погодите, что? Вы сказали, существует какая-то божественная сила, ниспосланная на Землю, чтобы защищать и оберегать меня? Простите, не слышал. Тэхен в углу комнаты – серое пятно – тлеет изнутри. Он – как отголосок прошлого, мается в соку собственных эмоций, которым не находит выхода. Обняв колени, робко наблюдает издалека, а потом молча исчезает, оставляя после себя прозрачную дымку воспоминаний. Чонгук, всколыхнувшись, оборачивается, обхватывает руками плечи, мелко подрагивая от наступившего холода. Этой ночью Тэхен не вернется, кивает сам себе. Эту бессонную ночь он проведет в болезненных раздумьях, укутанный одиночеством. Ему плохо, жарко, студит. Путаются ноги в сыром одеяле, а кровать слишком большая для одного, глотку разрывают стенания, судорожно дрожат в попытке уснуть ресницы, на них оседает пыль. Чонгук мечется. Выдыхает. Садясь на кровати и вплетая колотящиеся пальцы во влажные волосы. Тэхен бередит соленые раны, но без него хуже. Дает о себе знать аномалия тесных кровных связей, внутри бурлит возмущение несправедливости, Чонгук стискивает до боли челюсти, сдавленно, надтреснуто воет, моля избавить от мук. Но его никто не слышит. Кроме... Кроме незримо парящего над разметавшейся кроватью Тэхена, не смеющего сократить дистанцию. Мучающегося не менее и даже вдвое, но больше не умеющего исправить их положение. Он давно растратил волшбу на беспомощные попытки и запятнал белокрылье черными кляксами. Тэхен любил так сильно, что умирал почти ради, хотя порой казалось – зря. Накапливал сцеженную, невыпущенную влагу ангельских слез и орошал ею чонгукову душу, каплями светлости стараясь исцелить, однако серебро стремительно сгорало с диким шипением окутавшей черни, иссыхало смертным издыханием. Тэхен слабел. Чувствовал, что умирает теперь всерьез, подавленный чонгуковым безразличием, будто даже решительным намерением погубить, исцелившись тем самым от опутавших их тела красных судьбоносных нитей. #laurel — to the hills. И однажды Чонгук осмелился. Закупорив навязанные предрассудки, пошел против рожна как рискнувший попытать счастья в роли палача висельник, преступить неписаные божьи законы. За которыми казнь не его, а чужая – ангельская, оскверненная пороком. Тихо подозвав к себе Тэхена, Чонгук почувствовал, как внутри обугленными головешками копошится страх потери, но уже закостенела остывшая удаль, догорали сожженные мосты. - Чонгук, - безмолвной тенью сорвалось с побледневших губ. Ангел, отозвавшись, смиренно замер поблизости, почти растворяясь в сгущающемся теневом сумраке. - Тэхен, - вновь оголилось сакральное имя, поднявшись с места, Чонгук оказался вплотную, повторил. – Тэ... хен... Пришлось в страхе отдернуться, не поняв происходящего, сглотнуть натекшую слюну. Получилось слишком тихо, отчетливо, горячо и томно, будто мазком прошлого – рассказывая секреты под одеялом, однако в этот раз подспудно проступали чувства. Закипала запрещенная страсть и переливалась с шипением за край. - Постой, останься со мной, - Тэхен, оступившись, встретил спиной стену, а Чонгук маняще-зазывающе подкрадывался ближе, словно оголодавший волк, заприметивший трепетную лань. Он зажал в клетке крепких рук дрожащую осиновым листом пташку, попытался успокоить нежным прикосновением. Потерся кончиком носа о щеку, сбавил пыл и сделался совсем мягким как пух, коснулся разомлевшими губами скулы. - Я просто соскучился по тебе... по нам... Изумление сменилось растерянностью, разительная перемена скакала в голове сигнальным болванчиком опасности, почти угрозы. Тэхен всматривался в блестящие глаза напротив и не верил, что в них пышет серой дьявольский замысел, проступавший уже явно, набухшими смолью темными венами. - Чонгуки, ты что же... что же делаешь, - Тэхен задохнулся вспыхнувшей искрой – кусачим поцелуем в шею, – ядовитыми цветами расползшейся по коже. – Нам нельзя... Это запрещено, тебе ведь известно... Но уже с придыханием, забывшись в ощущениях. Кровными соединениями обоим передалась и захватила сладостная страсть запретного плода, который испокон веков карался казнью. За невиданное преступление – близость хранителей с подопечными – ангелов хладнокровно лишали крыльев, вырывая с корнями греховные отростки, служащие вместо сердца. Вот, отчего Тэхен захлебывался страхом и вожделением, вот, отчего дрожали его пальцы, робко задевающие чонгукову шевелюру, а колени подкашивались, вжимаясь в чужие крепкие бедра. Еще пару шагов в никуда, и наказания не избежать, но желание могущественнее. Оно последнее, оно – финальное. Ведь давно яснее дня, что их история заведена за угол, где вонючие подворотни и мусорные баки вместо резных стульев. Рыжеющие грязные фонари затмевают белоснежную лунную тусклость, около которой раньше – свобода и ветер, а теперь – городская недосягаемость. У Тэхена ослабели крылья, он больше не унесет вес двоих ни на себе, ни в своем сердце. И даже забывшийся эгоизмом Чонгук теперь вспоминает не о дарованном некогда ангельском тепле, а об одухотворенной душе, которая бескорыстно любит. И любит взаимно. Пусть доселе непризнанно, потому что у Чонгука все еще не выветренная из костей жестокость, наглость и хамское пользование наряду с осклабленным терзанием неприкосновенной плоти. - Мне известно, что ты всегда хотел этого, - вырывается почти рычанием, замерев в искушающей близости, сцеживая густой воздух обоюдно. – С самого детства мы желали этого, но еще не понимали, знали, что нельзя. У нас изначально все иначе – искаженно, перекошено. Так, может, на нас и закон не распространится, нам удастся выбраться? Плененный речевым бальзамом, Тэхен на миг поверил, не заметив утайки, ведь Чонгук и правда был искренен, он хотел уже давно, однако был парализован трагедией, а сейчас былая страсть закипела вновь, накрыла волна воспоминаний, затрещал электрический ток минувших эмоций. И уже как будто бы забыты все невзгоды и упущения: Тэхен обманут, а дьявол внутри Чонгука ликует, но борется с истиной, которую одурачить сложно, почти невозможно, ведь в ней древнейший слепок их общего заповедного происхождения. - Позволь мне загладить свою вину, Тэ, - вновь заставляя дрожать, Чонгук слышал как бешено бьется тэхеново сердце, вынуждая принимать решение почти смертельное. – Я знаю, что не смогу восполнить упущенного, но разреши хотя бы попытаться. Умасленный взгляд совсем лоснится, в чонгуковых объятиях жарко, а случайно овитые вокруг шеи руки сжимаются крепче, неосознанно притягивая ближе. Тэхен медлит, а Чонгук терпеливо выжидает, позволяя временно избежать насилия, поступить самовольно. Возможно, ангел бы хотел сбежать на небеса, но сегодня он лишь человек. В темно-бордовом полумраке тесной комнаты оправдываются ожидания. Тусклые тени, всколыхнувшись, подобно свечному пламени, сливаются воедино, отрезая все дороги к началу и сокращая путь до финиша. Сорвавшись, Тэхен припадает к чонгуковым губам, сначала осторожно, а после – принимая удар на себя. Чонгук, прикипевши, вымещает в разгоряченном поцелуе всю злость и негодование, умело сочетая с вожделенным влечением. Кусая и зализывая, смакуя и оттягивая, зажимая и захлебываясь. Последовавший напор настолько силен, что Тэхен млеет, раскрывает рот и чередует сорванное дыхание со стонами. Колотит от наступившей близости, о которой раньше можно было лишь грезить обрывочно, украдкой, а теперь ощущается мурашками, горячей пульсацией. Между стеной и телами – вакуум; Чонгук вжимается бедрами и трется ненасытно, когда Тэхен на грани сумасшествия, выгибается и подстраивается – не против, даже жаждет продолжения. Руки сбивчиво добираются до ширинки, а Чонгук уже проталкивает в приоткрытый влажный тэхенов рот три пальца, которые смачно обсасываются без нужды в разъяснениях, причмокивая, обжигая юрким языком. Вжикают молнии, и заискивающе бренчит пряжка, Тэхен натягивается хрупкой струной, когда ощущает теперь в себе сначала один, а после два, скользящие, разъезжающиеся в стороны пальцы. Он выдыхает болезненно, обвивая ногу вокруг чонгуковой икры, не зная, куда деться. Успокоение находится в нежном поцелуе в ключицу и теплых руках на груди, вырисовывающих любовные руны. Тэхену непривычно, боязно, но он приноровляется, Чонгук помогает. - Ты был прав. Я всегда хотел тебя... на-ас, - подтверждение недавних слов сопровождается выстрелами канонады, Тэхена встряхивает, выбивая окончание предложения распутной нотой. Он насаживается сам, ощущая туже затянувшийся узел внизу живота, пытается договорить. – Я знаю, что это неподобающее ангелу поведение, н-но... Чонгук, ты нужен мне... во мне... Внезапная пустота лишает воздуха, Тэхен раздосадовано мычит, пытаясь вернуть чонгуковы руки, но вместо этого его подхватывают под бедра и взрывают в глазах фейерверки. Чонгук впечатывает в стену без предупреждения, удерживая на весу и рыча диким зверем. Цепкие ладони мажут прикосновениями по распаленной коже, судорожно срываются сковывающие движения футболки, Тэхен оставляет полукружья ногтей на мускулистых плечах, прижимает к тяжело вздымающейся груди и оплетает ногами статную талию. Он чувствует, как крошится, стираясь пыльцой, ангельский образ божьего слуги, как закрадывается в душу порочная похоть и овладевает сознанием. Чонгук толкается глубоко, мощно, выбивая дух и заставляя хныкать от удовольствия. Комнатный воздух давно загустел, увлажнился, наполнившись звонкими шлепками и сцеженными сквозь зубы вздохами. Тэхен запрокидывает голову на пике экзальтации, с влажных прядей срывается и стекает в ложбинку меж ключиц капелька соленого пота. Он возвращает чонгуковы жадно впившиеся в ягодицы пальцы себе в рот, облизывает и ласкает языком каждый миллиметр, срывая с губ низкое блаженное мычание, от чего Чонгуку сносит крышу, он сбивается с ритма, чуть ли не задыхается, забывшись, стонет пряно-перечно, переливисто. - Тэ-тэхен... – заикаясь заветным именем. Вздувшиеся на шее вены пульсируют, а ангел выскальзывает из рук, возвращаясь на пол. Инициатива перехватывается, в шатком кипучем танце находится кровать, ноги спотыкаются о подножье, заваливаются раскаленные липкие тела. Тэхен берет наглостью и обманными маневрами, бесстыже усаживается сверху, ловя чонгуковы ладони у филигранного изголовья, комкая измятую простыню и переплетая пальцы. Чонгук едва ли беспомощен, околдован дьявольской развращенностью, бессовестно граничащей с херувимской целомудренностью. Нимб явно забыт в борделе, а Тэхена развозит не по-детски. Насаживаясь беспорядочно, вспышками, он находит дрожащей рукой налитый кровью член, задевает тонкими пальцами, растирает обильно выделившуюся смазку. Чонгук от сладострастной картины заводится пуще прежнего, привстает на локтях и тянется за сочным, мокрым, вязким поцелуем, раскусывая пунцовые засосы на опухших губах. Опираясь одной рукой на кровать, а другой зарываясь в растрепанные тэхеновы волосы, он долбится что есть мочи, разжигая огонь и высекая жгуче-шипучие искры. Взрыв оргазма настигает преждевременно, Чонгук изнеможенно опадает на подушки, а Тэхен вскрикивает, хмурясь и прогибаясь дугой, сипло выстанывает приглушенное: «Чонгуки». #fleurie — hurts like hell. Но тут же ссутуливаются плечи, пораженно опускается голова, а губы все еще вторят шепотом: - Мой Чонгуки... навеки... мой... Тэхен вздрагивает, всхлипнув, на белоснежную простыню капают блестящие слезинки, оставляют серебряные разводы. Потому что все – финита. Спета их песня, рассказана история, крушится мир. Тэхен ощущает это так остро, что меж лопаток вгрызается вражеская боль фиаско, свербит церберовыми когтями. Ангела подбрасывает в воздух оружейной отдачей, за спиной распахиваются мощные прорезавшиеся крылья. Смольно-черные, вороновые, дьявольские, насквозь пропитанные сотворенным грехом, порочные и фаутные. Они излучают могущество и силу, но одновременно и громовую нечестивость, демоническое клеймо. Тэхен, глотая ядовитые слезы, опускается к Чонгуку на подушки, увлекая его в крылато-пуховые объятия, ведет пером по точеной скуле, горестно улыбается, словно в последний раз, и подныривает под бок, прячась от грядущего бедствия, пытаясь теперь не спасти, а спастись самому. Но Чонгук не в силах предотвратить, вернуть время вспять, он лишь робко касается покореженных крыльев, оглаживает их глянцевую бархатистость. Краем сознания он понимает: замысел осуществился, но вот... Стоило ли оно того?.. - Спасибо, - уняв рвущиеся наружу рыдания, Тэхен поднимает блестящее от слез лицо, кротко заглядывает вглубь глаз. – Спасибо тебе за все. Чонгук пытается что-то сказать, как-то пригладить образовавшуюся шероховатость ситуации, уже открывает рот, чтобы вымолвить сдавленное, загнанное: «прости», но Тэхен лишь улыбается краешками глаз, сверкая в зрачках солнечными зайчиками, – не позволяет. Он мягко сцеловывает так и невысказанное, оставляя жгучий поцелуй ангела под нижней губой – родинку. - Прощай... Чонгук больше ничего не слышит и не чувствует, он проваливается в воздушно-ватный сон, убаюканный ангельской колыбельной. ...Тэхен пал. Потому что любил Чонгука больше всего на свете. Среди кромешного мрака заблудших душ он предстал в ослепительном ореоле света с гордо поднятой вверх головой. Шелест его шагов при ходьбе смежался с укорительным перешептыванием прячущихся во тьме духов, глухо отражался тенями в пространстве. Дойдя до центра разверзнутой перед ним арены божественного суда, осужденный замер в ожидании, величественно расправив очерненные грехом крылья. Тэхен знал, что последует дальше и принял казнь с достоинством, даже чванством, не стыдясь содеянного и не страшась боли. Ведь ничего не могло превзойти того калейдоскопа чувств, что он пережил вместе с Чонгуком. За него он был готов понести любое наказание, отдать жизнь и душу, самое сокровенное – ангельское сердце. Вдалеке затрубили фанфары. Слабо трепыхнувшиеся в последний раз крылья выдрали под громовые раскаты аплодисментов покорных небесных слуг, оставив лишь уродливо зияющие кровоточащие шрамы. Ангел безмолвно рухнул на колени, на его губах застыла ликующая ухмылка. Тэхен пал. Потому что любил Чонгука больше всего на свете.***
Последующее утро встретило одиночеством и грозовыми тучами, осуждающе расстелившимися за окном. Чонгук отрешенно сел на постели, осторожно обвел взглядом устроенный раннее раскардаш: скомканная, разбросанная по полу одежда, вывернутое одеяло и липкие следы на покрывале, а рядом еще блестящие серебристые разводы. Он бережно коснулся их пальцами, ощутил, как электрический холодок забрался под кожу, испуганно отдернул руку. На него накатила грусть. Необъятная тоска и пустота закрались в самую душу, обосновав бесчувственную дыру. Чонгук потряс головой, аккуратно коснувшись ладонями груди. Ничего. Лишь где-то вдалеке нагнетающе свистел ветер, задевая легкие занавески. Пора было собираться на работу. По дороге в офис он с натяжкой вспоминал вчерашнее. Картинки четко выстраивались в цветной моноряд перед глазами, но странно – не вызывали никаких чувств. Его будто выпотрошили, забрав все эмоции и ощущения. Унылый штиль, серое небо и лишь колышущиеся на ветру занавески. Чонгук старался не думать о завершающих эпизодах вчерашнего непристойства. От них ломило кости. Оставалось пройти всего несколько кварталов, когда его вдруг поразило, словно молнией. Резко остановившись, Чонгук замер, покрывшись ледяной коркой. На асфальте за его спиной распускались тени. Сначала витиеватые отростки, а после кривые узлы могучего дерева. Расправились до самой головы, встрепыхнулись. Чонгук узнал знакомую чернь, дьявольщину, зловещее наваждение. Крылья. Больные и покореженные – омытые смольным грехом ангельские крылья. В ужасе отшатнувшись, он спешно обернулся, зашарив под лопатками, но ничего не обнаружил. А собственная тень не колыхнулась, застыла адским предвестием. Это был он сам, отколовшаяся от души частичка, ехидно ухмыляющаяся, торжествующая. Разве не этого ты хотел, Чонгуки? Вдруг несоизмеримая боль пронзила сердце. Чонгук задохнулся, сжав в кулаке рубашку, обреченно опустился на колени. Он просчитался. Забыл о двусторонней связи, приняв на себя то, что не мог понести в одиночку. Закрывшись эгоистичными страданиями, преминул тем, что можно было разделить на два. Обрек на десятилетние муки не себя, но обоих, а теперь самостоятельно разрушил, упустив самое главное: друг без друга они – лишь ошметки, оборванные клочки и колотые осколки, потерявшиеся части мозаики. У них не как у всех, у них иначе: один не может жить, если мертв другой. И теперь Чонгук расплачивается за совершенные ошибки, равные преступлению. Почти убийству. Тэхен пал, а Чонгук умирает. Он скребет ногтями по шероховатому асфальту, давясь забившимися в сердце осколками. Пронзительная боль вырезает безобразные шрамы на лопатках, рваные дыры ободранных крыльев. Чонгук чувствует, как по спине ручьями стекает горячая кровь, откашливается бордовыми сгустками, падая ниц, но на последнем издыхании возводит голову к небу, откуда слышен крик, напоминающий кровавую священную ангельскую песнь. Он с улыбкой узнает родной голос, тихо смыкая отяжелевшие веки, сонный шепот обнимает и увлекает в свои сети. А с губ слетает простейшая, случайно забытая однажды истина: - Я люблю тебя, Тэхен... Отныне увековеченная смертной печатью.