Вишнёвая кола без сахара

Не идёт. Не идёт настолько, что весь сложный ряд построений роли до этого кажется ошибочным. Это понимают оба — и Джуд, и Скотт. Маэстро Соррентино (для тебя я просто Паоло, мистер Лоу) смотрит своими печальными итальянскими глазами и не говорит ничего. Очень печальными и очень итальянскими. Эта глупость вертится у Джуда в голове, пока он пытается поймать зыбкое чувство неправильности, понимая, что нужно лишь немного подождать, и всё станет на свои места. А может, не станет. Поэтому ждать бессмысленно. Джуд смотрит в неожиданно тёмные глаза Скотта и видит в них Эндрю — до сих пор Эндрю. Скотт влюблён — страстно, сильно и коротко. Все актёры влюблены на время съёмок, иначе зритель не поверит образу. Иногда это заходит дальше, чем нужно бы, и всё случается по наитию — заканчивается поединком, острым живым запахом спермы, и клейким, всепроникающим сукровичным запахом ссаженной кожи. Паоло тоже влюблён — но не агрессивен, как Скотт, нет. Он созерцателен, как все итальянцы, он любуется красотой, будь то горячая, живая красота человека или мраморная красота римских развалин. Потому что чувство прекрасного у маэстро Соррентино исключительное даже для итальянца. Он флегматичен и чуток. И от прекрасных творений хочет лишь одного — вдохновения. — Пигмалион трахал Галатею и был глубоко неправ, — скажет он, если вы спросите. Но вы не спросите, и никто не спросит. И поэтому Паоло промолчит. — Может, стоит немного проникнуться атмосферой Рима? — деликатно говорит он. Это нельзя назвать предложением, он не хочет давить, но хочет помочь. — Может, — лаконично отвечает Джуд, по-прежнему погружённый в темноту глаз Скотта. Ещё немного. Ещё немного, и он… нащупает. — Тогда, — сообщает Паоло будто в пространство, — может, небольшая прогулка?.. Утром, скажем. — Утром, — соглашается Джуд, — прогулка… Паоло. Всё вокруг пустеет, и Джуд понимает: прогулка. — Нет, — говорит он Скотту, — сейчас. Прогулка сейчас. Сейчас, понимает и Скотт. Именно сейчас, да. Когда улицы темны, как глаза Эндрю, а в небе сумрачно и непроницаемо, как в душе Ленни. Ленни знает это заранее, когда лежит обнажённый поперёк своей-не-своей узкой односпальной кровати в святая святых Ватикана — тайных покоях Папы в Апостольском дворце, где никто не осмелится его потревожить. Он знает это, когда томится пустой ночью; прежде ранний вечер не приносит покоя, и Ленни сдаётся сам себе — идёт в кардинальские покои. Его смятение так сильно, что даже крепкое объятие Эндрю не унимает муть и тоску. Может, на одно мгновение, не более. Там, где поросшая травой дорога из приюта, плачущая сестра Мэри у ворот, спящий охранник. И окурок на обочине. Там. Покой, которого Ленни не понимал, был там, слишком зыбкий для детского восприятия. Его так хочется вернуть. Даже немного солгав себе. — Ничего не изменилось, — осторожно говорит Ленни. Слабый пробный шар. — Кое-что изменилось, — отвечает Эндрю без промедления, — ты был просто сволочью, а теперь стал Папой. Ленни смеётся от облегчения. — Давай покурим вместе, тайком, — говорит он, зная, что Эндрю помнит. — Как в детстве? — Как в детстве. — Я рад, что ты нашёл минутку со мной поздороваться, — уклончиво отвечает Эндрю. — Как ты мог сомневаться, что я приду?! — А я всегда сомневаюсь, — и это немыслимое счастье, получить в ответ правду. Экзамен не завален. — У меня закончились сигареты, — говорит Эндрю с улыбкой, совсем другим тоном. Джуд и Скотт сейчас словно между двумя мирами, двумя ипостасями Рима. Надмирный Пий остался в Ватикане, за ворота шагнул Ленни Белардо. Ночной Рим встречает их влажным ветерком — приветствует и замирает. Дальше только гулкая брусчатка и такой же гулкий мраморный вестибюль пустого отеля. Им не спрятаться, они — священники, даже в невзрачных спортивных костюмах. Тем более — в Риме, где любая шлюха в баре отеля заткнёт за пояс любого философа. Нет, нет успокоения. Ленни не идёт на контакт. Нет, он очень хочет этого, только тяжесть слишком велика. — Я хочу разговаривать только о том, что я понимаю, разве не ясно? Ясно. Господь всемогущий, как день твой, ясно. Ясно, что нужно решиться. И взять на себя хоть небольшую часть этого груза. Ленни уплетает сэндвич из забегаловки, потому что Пий такого есть не станет. Это не лицемерие, а одна из граней личности. Может, просто тоска по детству и неведению, но она тоже — суть одна из граней. Это происходит в момент, когда Эндрю кладёт руку Ленни на плечо, и он уходит от прикосновения — но не сразу, лишь спустя несколько секунд. Из этих секунд, длящихся вечность, Эндрю выходит с пониманием, что не может, не имеет права оставить Ленни в таком смятении чувств. И здесь, над нефтью ночной воды, с холодным камнем парапета под локтями, Скотт понимает: это он. Тот самый поворотный момент. То, на что Эндрю не решился в детстве, но о чём не перестанет думать до самой смерти. И ещё он знает, что Ленни не будет сопротивляться, потому что Джуд тоже понял это. Эндрю увлекает Ленни под крышу безымянного отеля на окраине Рима, и Джуд идёт вслед за Скоттом под светлеющим предрассветным небом. Туда, где обслуга слепо-глухо-нема и вообще призрачна, ведь то, что случается в Риме, остаётся навсегда за его мраморными стенами. — Мы любим Бога, — говорит Ленни, пока Эндрю с трепетом раздевает его, — потому что любить других мужчин и женщин очень больно. Мы отказались от мужчин и женщин, потому что не хотим страдать, потому что мы не в состоянии вынести разбитого любовью сердца, потому что мы несчастны, потому что мы трусливы, как все священники и монашки. Он ничем не пахнет, словно тела нет у него, но для Эндрю подобна чуду его гладкая, тёплая кожа, тонко покалывающие светлые волоски на груди. Эндрю кажется, он видит, как пульсирует кровь под терракотовой ареолой соска. Скотт прикасается губами, чтобы поверить в этот пульс, — и разница между мирами исчезает. Эндрю решается — берёт Ленни долго, нежно и благоговейно. Он даже не подумает спросить, был ли кто-то до него; его поцелуи сродни странному причастию, а дыхание Ленни и его запрокинутое лицо — немыслимая награда. Высокие скулы, приоткрытый рот, чёткий подбородок; а после — нежные жилки под тонкой кожей шеи, литые скульптурные плечи. Всё покрыто долгими, долгими, мучительными поцелуями, измерено стуком горячего сердца; всё, чтобы добыть первобытный огонь. Джуда, кобеля и бабника, Скотт трахает грубо, сладко, горячо и грязно. Это грёбаный подарок им обоим — жаркий, обморочный, иссушающий. Без напоминаний и обязательств. Джуд не издаёт ни звука, когда в него протискивается крепкий, крупный член, напористо и откровенно больно. Джуд сводит с ума — внешне бесстрастный, словно римская статуя, с полыхающим в глазах пламенем. Принявший вызов, он пойдёт до конца. Несколько секунд Скотт испытывает острейшее чувство разделённой с кем-то боли — дикое, ни с чем не сравнимое эмпатическое наслаждение. Барьер пройден рывком, и Джуд вскидывается всем телом, но его глаза не увлажняются, а по-прежнему горят тёмным огнём. Скотт задушенно сипит, чувствуя обнажившейся, донельзя разбухшей головкой твёрдого члена почти сухие, судорожно сжавшиеся стенки ануса, и его ноздрей касается едва ощутимый запах крови. Но Джуд неожиданно стонет, коротко и глухо, и это не боль — член у него стоит крепко и тяжело. Эндрю не останавливается — вылизывает Ленни, мыча от жадности и страсти, раскрывает ртом его языческую суть, обморочную чувственность. Берёт языком, наконец-то пробуя мускусный, солёный вкус. Узкое, узкое тело, горячая кожа, тонкие струйки пота. Нежное, тёплое, нетронутое нутро; Эндрю скользит туда медленно, туго, заполняя целиком, и до высшего блаженства недостаёт лишь прикосновения к раскрытым губам Ленни. Скотт торопится — позволяет страсти выплеснуться, позволяет себе Джуда искусать, рывком поднимая его над собой и вгоняя в непривычную задницу до упора. Узкое, узкое тело, горячий сукровичный запах, побелевшие от напряжения пальцы. О, да, теперь Джуд не играет, не сдерживается, кричит — пока в нём быстро скользит член Скотта, и то, что близится неотвратимо, сродни сладостной катастрофе. Эндрю возносит Ленни над собой, и Ленни кончает, задыхаясь, в полубессознательном состоянии, его полуприкрытые глаза сейчас не видят ничего. Джуд рычит, сотрясаясь крупной дрожью, и Скотт орёт от боли, выстреливая в него спермой. Обманчиво-нежный чёртов подкидыш-ирландец, акварельно-некрасивый, беззащитный в своей рыжести. Он разгорается и краснеет неровными пятнами, кончая, — у него открыт рот и влажны потемневшие глаза; он в своей некрасивости сейчас прекрасен. Вместо поцелуев будет одна сигарета на двоих. Та самая. А может, после поцелуев. — Чушь, — немного запоздало продолжает Ленни, опровергая самого себя. — Знаешь, что правда на самом деле? Мы страшимся не любви, а зла. В мире слишком много зла, которое мы не в силах предотвратить. И мы обращаемся к Богу, потому что не можем разорвать порочный круг. Не можем шагнуть за его пределы. Мы не можем уйти, Эндрю. Эндрю вытаскивает сигарету из его пальцев и затягивается ещё раз, пока не начинает потрескивать фильтр. На церемонии, когда кардинал Дюсолье целует папскую туфлю, он знает, что можно стащить ее с ноги и ощутить под губами не жёсткий бархат и царапающее подбородок золотое шитьё, а тёплую кожу узкой стопы с просвечивающими голубыми прожилками. Паоло видит всё без всяческих пояснений и оправданий. Измотанный страстью Скотта-Эндрю, Джуд пытается держать лицо, но никуда не деть тёмные круги под глазами, ломоту в теле и новое знание. Тем не менее, Паоло галантно отставляет локоть в сторону, и Джуд цепляется за него вовсе не номинально. Они без спешки гуляют по узким улицам, и это умиротворяет, пропитывает нужным настроением подсознательно. Они останавливаются у прилавка с напитками, и внимательный продавец тут же возникает в узком окне. — Для меня… — тянет чуть заторможенный Джуд. — Вишнёвую колу без сахара, — мягко говорит Паоло. Джуд смотрит на него непроницаемым взглядом Ленни и встречает незыблемую, вечную, мудрую улыбку Рима. Потому что Паоло понимает. И Скотт понимает. И Джуд понимает — теперь уж наверняка.