Хуже не бывает

Все шло наперекосяк уже очень давно — по крайней мере д’Эльбе был свято в этом уверен, но последний день показал ему наглядно, что даже в тот момент, когда ты внезапно оказываешься среди предводителей обречённого на провал мятежа, всё ещё может пойти куда хуже. Для начала было сражение. Это само по себе было неприятно, даже если бы на окраине Шемийе произошла мелкая стычка, а не десятичасовой изматывающий бой с редкими передышками, когда едва можно было успеть выронить саблю из руки, сведённой судорогой усталости, жадно глотнуть мутной воды из плохо расчерпанного колодца и сходить справить нужду за ближайшие кусты. Мундир его кое-где покрылся коростой из запекшейся крови, но куда неприятнее были воспоминания искажённых лиц умирающих врагов. Д’Эльбе никогда не считал себя чрезмерно сентиментальным, в конце концов, ремесло, проченное ему с детства, было ремеслом красивого и эффективного убийства людей, но он был глубоко убеждён, что получать удовольствие от подобного занятия мог только несмышлёный ребёнок или безумец, не чувствующий чужой боли — а он не был ни тем, ни другим. Республиканцы отступили, наконец, вымотавшиеся и обескровленные, но победу роялистов нельзя было назвать никак, кроме как Пирровой. Пороха почти не осталось, а потерь в необученной крестьянской армии было столько, что д’Эльбе не был уверен, что все трупы удастся предать земле до рассвета, когда он назначил отступление. В вопросах военных и связанных с ними Кателино слушал его безоговорочно, за что д’Эльбе был соратнику безмерно благодарен. На споры сил не было — откровенно говоря, он не был уверен, что выдержал бы ещё хоть полчаса сражения. Он десять лет провёл вдали от армии и успел подрастерять сноровку — да и старость была уже не за горами... Республиканцы отступили — и он понадеялся было, передав погребение убитых под ответственность Кателино, умыться, наспех поужинать и заснуть на первой же попавшейся кровати, малодушно отложив на утро объяснения с её наверняка имеющимся хозяином, но судьба распорядилась иначе... ...Д’Эльбе никогда не был честолюбив и не стремился особенно к славе мирской. Он был самым обычным человеком, всего лишь пытающимся выжить в редкостно недружелюбном к нему мире, и все его мечты в конечном итоге сводились не к памятнику на главной площади города, а к уютному камину, книжной полке и окружению любящих людей. Не отказался он так же бы от большой кружки кофе с молоком и тарелки пирожных, но думать о еде в тот момент, когда он уже около суток не съел и куска хлеба, было положительно вредно. Это было его последней связной мыслью — перед тем, как д’Эльбе вышел на площадь возле церкви Сен-Пьер и обречённо понял, что поспать ему удастся ещё нескоро. Разумеется, четыре сотни пленных, вполне уютно расположившиеся в церкви, мозолили глаза крестьянам. Часть пленных сегодня выпустили, отвлекая внимание республиканцев — и те перестреляли своих, несмотря на предупредительные крики. У церкви было всего несколько ступенек, и д’Эльбе был безумно рад этому, но был бы ещё более счастлив, если бы их не было вообще. Ноги с трудом сгибались, все мышцы ныли от непривычных усилий, и он с ужасом ждал завтрашнего дня, когда боль должна была усилиться. Замок был уже сломан, а может и открыт, двери распахнуты настежь. Пленных видно не было —должно быть, столпились возле алтаря в слабой надежде, что в церкви их не тронут — пустое! Д’Эльбе чуял слабый запах спиртного, наверняка заводилы толпы были навеселе, а многие из тех, кто пошёл за ними — убиты горем. Слишком многие потеряли сегодня братьев, сыновей, да и просто друзей... Счастлив он, что пока не потерял никого. Не в этой войне. Толпа расступилась перед ним, чуть притихла. Шаркая ногами, точно старик, он подошёл к церковным дверям и встал в проходе. Сотни лиц смотрели на него в недоумении, из-под которого уже снова начала проступать прежняя ярость, но теперь часть её была направлена и на него — и ему было страшно. Здесь нужен был герой без страха и упрёка, Роланд на белом коне, Орлеанская дева, на худой конец какой-нибудь король-воитель, но был только он — неказистый щуплый человек с севшим голосом. И четыреста человек, которые столпились у алтаря в надежде спастись, не могли ждать чуда. — Дети мои, — как жалко звучит это обращение, — что вы д-делаете? Зачем вы пришли сюда с оружием? Эти люди б-безоружны, они — наши пленники, как вы можете их убить? — Их дружки убили моего брата! — раздался голос из задних рядов, голос, звенящий от недавних слёз. — Пусть хоть эти поплатятся, раз те сбежали, как трусы! — Нечего их щадить! — Что мы их таскаем за собой уже месяц, разделаться с ними — и вся недолга! Толпа вокруг кипела, кричала, и их ярость била в д’Эльбе, точно штормовая волна. Он схватился пальцами за косяк двери, так, что костяшки побелели — руки тряслись. «Вы этого не сделаете!» — хотелось сказать ему. «Вы не посмеете!» — но он знал, что посмеют. И первым убьют его. В бою некогда было думать о смерти. Рядом всегда были соратники, да и ярость была совсем другого рода, больше похожая на охотничий азарт, чем на душную ненависть, обступившую его со всех сторон. Сознание лихорадочно подбрасывало ему картины прошлого, мирные и счастливые, но он отбросил их прочь, на секунду задержавшись лишь на улыбке Маргариты в тот день, когда он предложил ей руку и сердце. Если ему суждено умереть, пусть это будет то, что останется с ним. Он почти лихорадочно искал выход, но приказывать взбунтовавшейся повстанческой армии? Здесь нужно было что-то другое, то, к чему они привычны. То, чего испугаются больше, чем любой кары земной и даже смерти. — Хорошо, — д’Эльбе повысил голос, как мог, но тот всё равно звучал тихо и сипло. — Хорошо, я не буду вам мешать. Торжество в горящих глазах вокруг. — Но сначала вы п-прочитаете «Отче наш». Это прозвучало так неожиданно и нелепо, что повисла тишина. Он и сам бы посмеялся над своим решением, над жалкой попыткой напомнить людям о высшей справедливости, но больше не было ничего. Он не мог спасти людей, которым поклялся честью, что позаботится об их безопасности. Теперь всё было в руках бога — и жизни пленных, и его честь, и чистые от невинной крови руки вчерашних крестьян и нынешних мятежников. — Pater noster, qui est in caelis... С трудом понятные присутствующим слова лились бормочущим многоголосым потоком. Д’Эльбе позволил себе на секунду прикрыть глаза. За словами он не следил, но всё его существо, казалось превратилось в одну горящую мольбу. «Помоги!» Словно кто-то толкнул д’Эльбе под локоть, и он очнулся ближе к концу молитвы, в самый подходящий момент. — В-вы просите бога п-простить вас, — начал он медленно, ещё и сам не понимая, куда ведёт. — Там стоят люди, к-которых вы хотите убить. Если вы не желаете прощать — как вас п-простит бог? Как вы посмотрите ему в глаза п-после смерти? Несколько секунд висела невыносимая, невозможная в таком скоплении народа тишина — а потом раздался звон упавшего на камни оружия. Кто-то судорожно вздохнул, кто-то, потрясённый, вскинул голову к церковному шпилю и молился, глядя на крест, кто-то тихо всхлипывал... Д’Эльбе медленно закрыл двери, повернул в открытом прежде замке спешно поданный ему ключ и, унося его с собой, медленно побрёл прочь. В карауле нужды больше не было — он знал это наверняка. ... — У вас дрожат руки, — обеспокоенно заметил Кателино. Они столкнулись у колодца — после сцены у церкви в горле у д’Эльбе пересохло хуже, чем в египетской пустыне. Откровенно говоря, он не отказался бы и от чего-нибудь покрепче воды, но ему ещё нужна была ясная голова. — Это от усталости, — кратко ответил он, не желая распространяться. — Я позабочусь о похоронах, если хотите, — предложил Кателино. Он большую часть сражения провёл на более спокойном фланге, поэтому был ещё довольно бодр. — Вы м-меня очень обяжете. — Д’Эльбе через силу улыбнулся. Лечь всё равно удалось нескоро — он лично убедился, что вся его потрёпанная армия устроилась вполне сносно, никто не умрёт и не ослабеет от голода и холода, а для раненых Кателино уже успел подыскать повозки с лошадьми. Если в военных делах бывший торговец полотном не смыслил ни черта и сам это прекрасно понимал, уступая д’Эльбе место военного предводителя, то в вопросах тылового обеспечения он был поистине незаменим. Наконец д’Эльбе понял, что не в силах сделать больше ни шага. На неверных ногах он кое-как дошёл до сарая возле разрушенного артиллерийским обстрелом дома неподалёку от церкви. Внутри, к счастью, было сложено сено, и он упал в него, кое-как зарылся, прячась от промозглого ночного холода, даже не сняв сапог. Было холодно и жёстко, но ему казалось, что он не встанет со своей убогой постели до рассвета, даже если ангельские трубы возвестят о конце мира прямо у него над ухом. Как показало дальнейшее, редко когда Морису д’Эльбе случалось впадать в настолько сильные заблуждения. *** Небо на востоке чуть побледнело, когда Анри де Ларошжаклен ворвался в Шемийе, точно за ним гналась чума. Конь был покрыт мылом — несмотря на плохие дороги и истощённые силы лошади, Анри гнал его, не жалея, почти всё время рысью, а на подступах к городу и вовсе пустил в бешеный галоп. Всадник натянул поводья у караульных постов и, не глядя даже на нацеленные на него ружья, лишь чуть запыхавшимся голосом попросил — но так, будто приказал: — Проводите меня к вашему командиру. Часовые помялись, потом один из них, не опуская ружья, подошёл чуть ближе. — Кто такой? Услышав дворянскую фамилию, он чуть расслабился, подозревая, видно, что республиканец так не представится. — Андре! Позови месье Кателино или месье д’Эльбе, кого найдёшь там! Один из часовых, мальчишка лет четырнадцати, сорвался с места — только стук деревянных башмаков пролетел по некогда вымощенной дороге. — А вы погодите, месье. Может, вы и из благородных, да сами понимаете — времена нынче суровые, непонятные, кто знает, как назовутся... *** Анри ждал с явным трудом. В конечном итоге, счёт, возможно, шёл на часы, на минуты..он не мог спокойно спать от мысли, что кузен в тюрьме, в Брессюире... Кузен Луи, такой трогательно беспомощный и, казалось, вовсе не приспособленный не то что для тюрем — и просто для жизни вне библиотеки, чудаковатый и замкнутый, но неизменно добрый и улыбчивый — сколько Анри его помнил. — Кудай-то все запропастились, не могу найти! — раздался издалека крик мальчишки. — А пущай месье, может, того, сам пройдёт да поищет? Анри того и надо было. Резко дёрнув за поводья — обычно он был самой добротой к своему скакуну, но с каждым часом беспокойства за кузена становился всё более нервным и раздражительным — он сократил расстояние до поста и, кинув повод на старую изгородь и бросив «присмотрите за моим конем», почти бегом направился к видневшимся домам. Двадцать минут напряжённых распросов немногих бодрствующих, наконец, дали результат — вроде бы кто-то случайно краем глаза видел, что д’Эльбе расположился спать в сарае неподалёку. Из кучи сена, как самолично удостоверился Ларошжаклен чуть погодя, и вправду доносилось сиплое дыхание спящего, а сама куча чуть вздымалась, и из неё торчали перемазанные грязью до безобразия сапоги. На зов никто не откликнулся — и Анри нетерпеливо ударил рукой по убежищу командующего этим горе-войском. Сено точно взорвалось, и посреди его разворошённой горы с сеном во встрёпанных слипшихся волосах показался невысокий хрупкий мужчина лет сорока пяти, вида совершенно не воинственного и изрядно помятого — даже запекшуюся на лице грязь и кровь он не смыл, и теперь она противной закопчённой коркой покрывала всё лицо, и без того не шибко располагающее. — Вы б-бы ещё вилами ткнули, м-месье, — безгласно просипел командир, пытаясь сесть поровнее. — Какого чёрта вам н-надо от меня ещё до рассвета? Анри сбивчиво изложил свою просьбу, не особенно складно, но почти умоляюще. Если у этого человека была армия — неужели он не может выделить ему хоть часть её, чтобы захватить Брессюир? Д’Эльбе дослушивал его с раздражением и — что взбесило Ларошжаклена больше всего — снисходительностью старшего. — Как вы не понимаете! Он в тюрьме, ему плохо, возможно, его пытают... *** Генерал Кетино самолично подлил бывшему маркизу де Лескюру немного вина. — Оно превосходно, попробуйте. — Благодарю вас. — Лескюр светски улыбнулся и вернулся к еде. — Не стоит благодарности. Мне в радость принимать вас в моём доме, как и вашу очаровательную супругу, и её почтенных родителей... — Кетино обернулся к названным, и они ответили ему дружными улыбками разной степени натянутости. Не то что бы предварявший эту сцену трёхчасовой диспут о философии Аристотеля, проходивший преимущественно на языке оригинальных произведений, как-то особенно пришёлся по сердцу Виктории де Лескюр, Ги де Дониссану и его скромной супруге, но это выглядело всяко лучше, нежели перспектива действительной тюрьмы. Особенно — пулярки, тушёные в сливках. — Если мы обратимся к трактовкам средневековых схоластов и поздней патристике... — вдохновенно продолжил Лескюр, не забывая между делом отдавать должное и пище материальной наравне с духовной. В течение следующих двух часов бывший маркиз окончательно нашёл общий язык с республиканским генералом. Остальные испытывали при этом острое чувство собственной неполноценности. *** В отличие от пленённого маркиза, состояние вполне свободного д’Эльбе оставляло желать лучшего. — У нас н-нет боеприпасов. И мы не можем броситься очертя г-голову выполнять ваши вздорные желания. Он был слишком резок и понимал этого. В глазах юного графа горело столь яростное беспокойство за друга и родича, что д’Эльбе стало на секунду даже жаль его, несмотря на то, что Ларошжаклен разбудил его, едва ему удалось заснуть в этом адском холоде — казалось, он промёрз до костей во влажном густом тумане, заползшем даже в помещение. Ларошжаклен задохнулся, услышав его последние слова: — Да вы...вы...вы просто трус! — выпалил юноша опрометчиво. Весь сон с д’Эльбе слетел, точно по мановению руки — как и сочувствие пылкому юнцу. Он взвился, лихорадочно и слепо нашаривая перчатку. В конечном итоге, у каждого есть свои больные места. Обвинение в трусости после того, как он честно выполнял свой долг до полного упадка сил, ударило его, точно вполне материальная пощёчина, да что там -даже она не показалась бы настолько несправедливой. — Как...вы...с-смеете... — прошипел д’Эльбе угрожающе, поднявшись на ноги и поправляя саблю, которую даже не открепил от пояса. Ларошжаклен, опешивший от такого внезапного пробуждения, невольно попятился на шаг. — Бога ради, месье д’Эльбе, простите меня, я не хотел...я не думал... — У вас, я вижу, это вошло в привычку. Я не дам вам ни единого солдата — мне дороги их жизни, и я не дам вам погубить их в пустой авантюре раньше, чем это суждено нашей армии и так. Я посоветовал бы вам уйти и скрыться где-нибудь подальше отсюда, пока сюда не прислали регулярную армию и не пропитали эти земли кровью восставших на три пье в глубину. Ларошжаклен стоял, потупившись. — Извинения приняты. Ступайте, куда вам будет угодно, — сухо прохрипел д’Эльбе и быстрым шагом вышел из сарая, служившему ему убежищем и кровом столь краткий срок. Ледяная вода из бочки, выплеснутая в лицо, чуть взбодрила его и смыла часть грязи. — Разбудите месье Кателино, — бросил д’Эльбе ближайшему повстанцу. — Скоро выступаем. Республиканцы вскоре должны были вернуться, а пороха почти не осталось. Нужно было отступать — куда глаза глядят, и кто знает, сколько продлится ещё эта агония? В том, что это агония, д’Эльбе не сомневался с тех самых пор, как согласился принять участие в этой безумной круговерти. Раздался стук копыт — Ларошжаклен уехал. Появился Кателино и, заметив его жалкий вид, молча протянул флягу. Крепкая настойка обожгла горло, разлилась по жилам теплом. Вскоре нашёлся и кусок хлеба. Так начался новый день Мориса д’Эльбе, будущего генералиссимуса всей Королевской Католической Армии.