Рыбья кровь

Моро невозмутим всегда, и всегда — одинаково, что в полумраке штаба, наполненного шелестом карт и негромкими голосами офицеров, что на поле боя, среди грохота орудий, криков раненых и умирающих, ржания обезумевших лошадей, что за едой, что даже в минуты краткого, беспокойного сна — только изредка дёргается и бормочет что-то на своём непонятном родном языке. Пишегрю шутит, что у бретонца вместо крови — морская вода, да и сам он не человек, а рыба, мелькающая у караульных постов в дождь, зной и мороз, когда даже самые исполнительные его подчинённые с трудом кажут нос на улицу. Дождь смывает с волос Жана жидкий налёт пудры, а когда и просто драгоценной муки — в армии всего не хватает, в босоногой и голодной армии патриотов-голодранцев, и даже их эполеты из простой жёлтой шерсти. Дождь уносит белизну мутными белёсыми каплями, впитывающимися в потёртую ткань мундира, и без того сырую, а Моро возвращается под крышу, едва заметно встряхивая рыжими волосами, аккуратно связанными в косу на затылке. Пишегрю ценит аккуратность, сам всегда застёгнутый на все пуговицы, опрятный, с туго повязанным галстуком, но иногда ему кажется, что Моро в этом — почти механизм, приложение к его любимой бритве. Офицеры и даже солдаты давно прослышали о его увлечении, странном для сына адвоката из Морле, но с удовольствием пользуются возможностью побриться бесплатно и не хуже, чем у заправского цирюльника. Неловкое движение спросонья, когда никто не спал довольно перед атакой — и по светлой, почти белой щеке бретонца течёт капелька крови. Пишегрю перехватывает руку Моро и осторожно стирает кровь собственным платком. — Я думал, что она голубая, — слышит он свой голос будто со стороны, немного насмешливый, но больше добродушный. — Я не аристократ. — Моро совсем немного хмурится, и это едва ли не ценнее всех одержанных побед — во всяком случае, почти так же сложно. как все они, вместе взятые. — Зато похож на рыбу. — Сейчас мы все на них похожи. — Моро только пожимает плечами и возвращается к своему занятию. *** Женщин вокруг армии всегда предостаточно, но кто знает, какой заразы можно нахвататься у шлюх, вездесущих, как бы их не пытались гонять прочь от республиканской армии, а пользоваться правом победителя, пусть даже без всякого насилия...было в этом что-то подлое и мерзкое, Шарль даже не мог объяснить, что именно, но казалось, будто призраки мужей и женихов тех женщин, с кем можно было бы делить постель, смотрят из каждого зеркала, из каждого тёмного угла. И не они одни думали так — и так же обходились, подобно древним грекам. В конце концов, за содомию во Франции не казнили уже три года как. Моро и тут был невозмутим — только дышал под конец тяжело и загнанно, а когда ему доводилось быть за женщину, то Пишегрю чувствовал, как по всему телу товарища по оружию и по случаю — любовника, как по всему его телу проходит дрожь, точно приливная волна, бьющаяся о неприветливые бретонские скалы, и холодная, рыбья кровь Моро на миг пенилась, словно морская вода у обрывов Перрос-Гирека. Моро быстро отодвигался и засыпал, едва кивнув Шарлю, и тот чувствовал себя почти оскорблённым этой холодностью. Даже тело Моро всегда было прохладным и гладким, почти лишённым волос, будто и вправду он был сыном русалки. На попытки целовать Жан отворачивался или терпел недолго, почти не откликаясь, а сам разве что быстро, коротко, едва касаясь гладил любовника по спине, а уж там в зависимости от условленной меж ними очерёдности либо нависал сверху, либо податливо и равнодушно раздвигал ноги. Казалось, ему вовсе безразлично, как, с кем, в какой позиции — любое соитие вызывало у него не больше эмоций, чем положено при простом физическом удовлетворении. Так реагируют на сытный, но самый простой ужин, на стакан воды, на охапку сена и плащ, и ранец под головой. Иногда Пишегрю чувствовал в груди неприятный холод, и в такие минуты сомневался, не было ли тут с его стороны насилия над подчинённым, но тот развеивал его сомнения в ответ на прямой и открытый вопрос: — Тебе хочется этого? — Пожалуй, — пожимал плечами Моро и отточенным движением развязывал свой галстук. Иногда это было невыносимо. *** Это было благословенное время затишья. Отгремели фанфары Флерюса, в столице творились странные дела, но это мало трогало Пишегрю. Кто бы ни стоял у власти — границы не защитят себя сами. Для этого они и поставлены здесь. Моро он нашёл в комнатушке, которую они делили вдвоём — непривычная роскошь! Тот, ещё более застывший, чем обычно — хотя, казалось, это было невозможно — сидел на постели, выпрямившись, точно в спину ему вбили кол. В руке была судорожно сжата какая-то бумага, исписанная торопливыми кривыми строками. — Что с тобой, Моро, ты как в воду опущенный — или в огонь брошенный? Обычно Жан отзывался на его шутки спокойно, иногда даже с отблеском улыбки в серых, всегда серьёзных глазах, но сейчас он даже не поднял головы, продолжая тупо и бессмысленно глядеть в пространство остановившимся, каменным взглядом. Почуяв неладное, Пишегрю отдёрнул занавеску. Моро был смертельно, нечеловечески, до мраморного бледен, так, что на коже проступили бледные веснушки. — Что с тобой? — переспросил Шарль, уже не на шутку обеспокоившись и встряхнул Моро за плечо. Тот дёрнулся, медленно поднял глаза, с явным усилием протянул руку и подал Шарлю бумагу. — Читай. — Голос у него пропал, из горла вырвалось только сипение, точно у висельника, в последний момент выдернутого из петли, успевшей таки повредить ему трахею. В письме говорилось о том, что адвокат Габриэль-Луи Моро, шестидесяти четырёх лет от роду, был казнён в Бресте тринадцатого июля сего года, второго республики, тысяча семьсот девяноста четвёртого — по рабскому календарю. Моро всегда был республиканцем. Что там — он был образцом неподкупной республиканской добродетели и самоотверженного служения делу революции. Той самой, что принесла смерть его отцу в последние дни перед Термидором. — Моро...Жан... — Всё смешалось в голове у Пишегрю, и он замер, растерянный, не знающий, что ему сделать. На краткое мгновение промелькнула мысль уйти, оставить Моро наедине с почти раздавившим его горем, но он тут же отмёл эту мысль. Это была бы худшая подлость в его жизни, хуже, чем предать Республику. И тогда он опустился на кровать рядом с Моро, а чуть позже, выждав несколько минут — осторожно обнял его за плечи, разворачивая к себе, целуя в лоб с тёплой лаской, не дружеской и не любовной, прижимая к себе, зарываясь пальцами во встрёпанные, неприбранные в кои-то веки густые рыжие волосы. И наконец чувствуя, как гулко разгоняет сердце рыбью бретонскую кровь, как течёт солёная морская вода из серых глаз. Как кашляюще давится ему в плечо рыданиями Жан-Виктор Моро, несгибаемый генерал Республики и будущий маршал Франции королевской милостью.