Мост графа Иштвана Сечени

Зима в Пеште выдалась отвратительная — не слишком холодная, но сырая и промозглая, так, что стены домов, казалось, сейчас расползутся, и даже сами их камень и кирпич стали склизкими, точно придорожная грязь. Дунай всё никак не желал замерзать, хотя Адвент был в разгаре, и ни один лодочник не желал везти пассажиров на будайскую сторону — и свою жизнь они ценили выше, чем любые деньги, даже если это были полновесные форинты графа Сечени. — И не просите, не поплыву — отмахнулся сухой, но ещё крепкий старик с пожелтевшими от табака седыми усами. — Не просите, ваше сиятельство, по такой шуге мигом все покойниками станем, а у меня дети-внуки, и что им ваше золото? Сейчас граф Иштван Сечени, уже успевший вернуться с берега в свою квартиру — ничуть не более сухую, чем хижина последнего рыбака — стоял у окна и тоскливо смотрел на противоположный берег. Гора Геллерт, нависавшая над Будой, казалось, дразнила его, запертого в Пеште, и не могущего сделать ни единого шага к Вене, на похороны отца. Он и без того был не слишком-то добрым сыном своему отцу — порядком беспутный и опрометчивый, проведший столько лет вдали от дома — не столько в развлечениях, сколько в целях болше познавательных, но всё же... Наконец, роман с Каролой — которая тоже, по иронии судьбы, скончалась несколько месяцев назад. О, это был скандал — когда раскрылось всё, и всей семье стало известно, что он закрутил роман с женой брата. Тихий, погружённый в себя Паль не слишком был по сердцу яркой, смелой, жадной до жизни Кароле — и она посылала Иштвану — молодому, живому, весёлому — записки, спрятанные между страниц книг. Безумный омут крутился не слишком долго — Иштвана, поначалу очарованного Каролой, начала порядком пугать её нервная, истеричная и своенравная натура. Скандалили она достаточно тихо для того, чтобы всё тайное таковым и осталось, но одна из записок Каролы попала в руки отца... О, какая буря поднялась — и как он был рад возможности присоединиться к борьбе с Наполеоном — и вернуться только сейчас из далёких краёв, сейчас, узнав о смерти Каролы и убедившись, что справедливое негодование родичей улеглось. Но с отцом он так и не свиделся. Отчасти Иштван был рад тому, что не может переправиться — уж больно тягостным должно было стать свидание с родными. Это напоминало плохую библейскую пьесу, где блудный сын слишком долго пас свиней по Европе и Азии, по городам и весям и явился слишком поздно, чтобы быть прощённым. Его ждёт только строгий и неприязненный взгляд старшего брата, мёртвое тело отца и изящество церкви в стиле австрийского барокко, наполненной погребальными песнопениями. Но, возможно, там бы он и обрёл хотя бы толику покоя, коей ему не хватало сейчас, когда он стоял у окна и провожал взглядом крупные хлопья мокрого снега, летящего за окном? Прежде Иштван никогда не чувствовал в себе тяги к религии, но сейчас испытал почти невыносимую, настоятельную потребность в исповеди. Он долгие годы игнорировал религиозные предписания, сочтя их вещью довольно глупой, как часто думает молодёжь. Но то ли зрелость ума последовала, наконец, за зрелостью тела, то ли тягостное впечатление от смерти отца подействовало на него с неожиданной силой, но он дал себе слово сходить наутро к мессе — и построить вновь мост между богом и человеком. Мост...мост...если бы на будайскую сторону можно было бы так же просто построить мост... *** Барон Миклош Вешшелени приглянулся ему с первого взгляда. Открытый, смелый, упорный — с таким человеком не страшно бок о бок идти сражаться, хоть на настоящей войне, хоть в политических маневрах и подковерных интригах. Они быстро сошлись на том, что дела в Венгрии идут не особенно хорошо даже по сравнению с Австрией, а уж по сравнению с Англией и говорить нечего. Крепостная зависимость и дворянские привилегии душили Венгрию, всё больше превращая её в отсталый аграрный придкток блистательной Вены. Даже Богемия развивалась куда лучше и живее, и такими темпами Венгрия рисковала оказаться на одной доске с самыми захудалыми провинциями империи, даже не Австрийской — Османской. Нищета родной страны тревожила обоих. Вешшелени был более резок. — Надо отменить привилегии! — горячился он, и густой голос его отдавался эхом в изящной гостиной имения Сечени под Шопроном. — Пока магнаты пьют крестьянскую кровь — Венгрии не бывать благополучной. Что сделают дворяне, когда вытянут из крестьян последние куски мяса и хлеба, что есть-то станут? Иштван, чуть поморщившись, не стал напоминать собеседнику, что тот и сам дворянин, хоть и не так богат, как сам Иштван. Паль отказался от наследства, предпочтя небольшую, но верную ренту, а все дела вместе с титулом передал брату. Они так и не увиделись лично — и Иштван был этому рад. — Кто позволит нам провести реформы? И что мы сможем дать Венгрии взамен? Ломать, как известно, гораздо легче, чем строить... — Иштван задумчиво отпил токайского, поморщился — урожай был не лучшим. — Нужно развивать экономику, ввозить технику... Во всём цивилизованном мире уже есть пароходы, железная дорога соединила в Англии города между собой. Мы же до сих пор плетёмся вялой рысью по раскисшим прибрежным дорогам или с опаской плаваем по непокорному Дунаю — были бы только крепче его берега... У нас нет ни инженеров, ни машин. Чем мы заменим крепостной труд? Вешшелени подавленно примолк, его широкое лицо омрачилось. — Где найти замену крепостному труду? — спросил он Иштвана. Тот уже знал ответ. — В Англии. Я был молодым повесой, когда путешествовал по Европе, но и слепой бы заметил английские заводы. Промышленность бурно развивается уже полвека, за Англией скоро последует Франция, если, конечно, Людовик снова не нарушит Конституцию. Там, где преступается закон, нет свободы. А без свободы невозможно процветание ни одной страны. Иногда он сам удивлялся своим словам и мыслям. Словно он вдруг резко повзрослел, приобрёл внезапную мудрость с тех пор, как стоял у окна в Пеште и думал о непокорных водах Дуная, отделивших его от Вены, где провожали отца в последний путь. Мост. Мысль о мосте, связавшем бы Буду и Пешт, посещала его с завидной, аккуратной регулярностью. Мост снился ему — невероятное, царственное строение, намертво сцепившее берега, и связавшее воедино ве половины Венгрии, случайно разделённые ошибкой бога. Кому под силу перекинуть мост через Дунай? Двести английских ярдов тёмной, неласковой воды, по которой снуют в спокойную погоду утлые рассохшиеся лодчонки, ненадёжные и хрупкие, как человеческая судьба в этом непонятном и странном мире. Если найдётся на свете инженер, способный построить это чудо не в грядущие века, а на памяти Иштвана Сечени — он может найтись только в Англии. *** В путь отправились удивительно беспечно — он и Миклош. Никаких долгих проводов и объёмистого багажа — только самое необходимое. Ночевали часто в чистом поле — деревни в Венгрии стояли редко, не всегда удавалось поздней ночью добраться до очередной, а если и случалась удача, то ночевать в грязной, продымлённой и отсыревшей мазанке было удовольствием на любителя, да и почтовые станции были не лучше. Пожалуй, Иштван впервые столкнулся с собственным народом. Он не питал такой искренней, яростной веры в крестьян, как Вешшелени, всякий раз, всякую беседу о политике и судьбах Венгрии сводивший к тому, что деятельный простой народ томится в рабских оковах. Его любовь к крестьянству не сломило даже близкое знакомство, ночёвки в крестьянских домишках и завтрак самой простой едой из плохо промытых мисок. — Всё станет чище, — упрямо утверждал он, чуть склонив лобастую голову, как ярящийся бык. — У них нет возможности жить чисто и опрятно, они день-деньской горбатятся в поле, куда тут до чистоты и уюта! «Разве свобода будет свободой от обязанностей, — хотелось спросить Иштвану. — Куда денутся стада и поля, неужели сами будут мирно пастись, доиться и засеваться?» Но, несмотря на скептицизм к утопиям друга, сам Иштван всё больше понимал, что и сам хотел бы дать этим гостеприимным людям, что охотно привечали их с Миклошем...нет, не рай земной. Рая у него не было, и никто был не в силах его создать, преодолев все несчастья. Раем не была даже далёкая Англия, на огромных заводах которой трудились, не разгибаясь, теряя здоровье и жизни тысячи и тысячи рабочих — мужчин, женщин и детей. Это не было раем — но через несколько поколений это дало бы многим шанс на скромную, но достойную жизнь. Они не взяли с собой даже слуг, ехали налегке, точно их далёкие предки, следуя за Арпадом в неотвратимом нашествии на эти земли с далёкой забытой прародины, о которой не осталось памяти и в самых старых песнях. С Миклошем было неожиданно легко говорить обо всём на свете. Они сошлись удивительно легко — резкий, упрямый барон Вешшелени, и более мягкий, уступчивый и умеренный в суждениях граф Сечени. Споры не умолкали в пути, когда лошади, морда к морде, шли рысью по разбитым дорогам, шагом выбирали путь среди полей, или когда паслись на лугах, а хозяева, подложив сёдла под головы, располагались возле костра, нещадно припекавшего бока, зато радовавшего запахом закипавшего гуляша. Первые пять раз от оказался безнадёжно испорчен изнеженными дворянскими руками, пока догадливый и более привычный к хозяйству хотя бы со стороны Миклош не догадался добавить туда соли. После этого творение изнеженных дворянских рук стало получаться раз от раза съедобнее. — Познаем тяготы жизни простого народа! — пафосно изрёк Миклош в очередной раз, отцепляя котелок от седельных сумок. Лошадь, как почудилось Иштвану, благодарно вздохнула — день-деньской котелок бил её в бок, заставляя шарахаться, и Миклош устал ругаться, раздражённо дёргая повод и направляя животное на путь истинный. — Простой народ точно не балуется этим, — Иштван, в свою очередь, достал из сумок и подбросил в руке флягу с токайским, предварительно захваченным на ближайшем постоялом дворе. Гуляш у них получался самым простым — мясо да паприка. Им хватало и того, к тому же оба с трудом припоминали, как выглядит картошка до своего появления на столе в готовом виде. После ужина беседа длилась ещё долго, сопровождаясь периодическим перебрасыванием фляги через потухающий костёр из рук в руки. Обычно Иштван, хоть и любивший хорошую беседу и компанию, довольно быстро уставал от чужого общества и любил отдыхать один, разве что в обществе книг или в окружении старого парка в шопронском поместье. Общество утомляло — но не общество Миклоша, при всей своей резкости бывшего удивительно ненавязчивым спутником. Говорить можно было вечно, и они говорили до глубокой ночи, любуясь яркими южными звёздами на бархатисто-чёрном небе, пока кто-то из них не засыпал, тихонько похрапывая, свернувшись калачиком на попоне и укрывшись дорожным плащом. Это была удивительно спокойные и счастливые дни — когда они ехали по Венгрии, и не было ни светских условностей, ни приличного общества, ни мрачных предчувствий — только чистое, вольное небо над головой. И как никогда раньше чётко видел Иштван во сне мост, которому было суждено сковать берега Дуная, чтобы освободить разобщённую Венгрию для прогресса и жизни в достатке. *** Потянулись обжитые земли. Постоялые дворы стали поприличнее, а если не находилось их — частенько ночевали в монастырях, вежливо соблюдая устав. Как ни странно, даже вставать в невообразимую рань к заутрене оказалось вовсе не так сложно, как казалось раньше. Чувствовать рядом присутствие Миклоша стало таким привычным, что в близости другого человека не было ничего раздражающего, что рано или поздно начинало чувствоваться рядом с каждым. Прежде Иштван не любил ночевать в одной постели даже с женщиной, даже с Каролой, которую некогда страстно любил, но, когда им с Миклошем доставалась одна кровать на двоих в какой-нибудь захудалой придорожной гостинице с сырыми комнатами и тонкими одеялами, Иштван даже раз был делить постель с другом — тёплым, как печка. Тем для разговора не становилось меньше — история и археология, политика и экономика, сельское хозяйство, судоходство, механизация и снова — история, культура, а с ней — и национальный вопрос, такой болезненный для венгров...болезненный уже сейчас, а когда пойдут реформы — надо будет уделить ему особое внимание. Иштвана куда больше занимало благосостояние всех граждан Венгрии, чем их национальное самоопределение, но Миклош сомневался на этот счёт. — Мы окружены славянами. Мы теряем свою культуру, а скоро можем и языка лишиться! — горячился он. — Мы на нём сейчас разговариваем, — спокойно и резонно возражал Иштван, и разговор заходил на новый круг... ...В Англии всё было иначе. Заводские трубы дымили над Манчестером, угольные карьеры чернели в земле, и пыхтели паром пузатые поезда, таща за собой цепочку вагонов, набитых углём. Скоро планировалось пустить и регулярные пассажирские вагоны. Строились новые здания, заводы, мосты... Когда он впервые увидел мост Марло, казалось — видит сон. Один из его снов, где мост виделся отчётливо, до мельчайших деталей, с той лишь разницей, что эта его уменьшенная копия сковала собой не Дунай — Темзу... ... — Иштван! Иштван, очнись ты! — Миклош почти кричал, но Иштван вернулся к реальности лишь тогда, когда друг схватил его за руку и сжал крепко, до хруста костей. — Этот мост...такой должен быть у нас, в Буде и Пеште. Понимаешь, Миклош — должен! — Иштван сжал руку друга в ответ, не так сильно — хоть граф и был сложен крепко, но с медвежьей хваткой Миклоша ему было не тягаться — но тоже довольно больно, так, что барон дёрнулся. — Ты сам говорил, что у нас нет инженеров. И когда они успели появиться? — Миклош не насмехался, ирония в его словах была горькой. Иштван сразу поник. — Забудь. Я просто замечтался. Миклош внимательно посмотрел на него, положил руку на плечо и неожиданно мягко сказал: — Мы обязательно найдём инженера. У тебя слишком хорошие мечты для того, чтобы они оставались несбыточными. *** С Кресченцей, супругой графа Кароя Зичи, он был знаком и прежде, но в тот день, когда их представили, его ветреная голова была ещё занята образом Каролы — а также куда более блеклыми и проходными образами множества иных женщин. В молодости он не отказывал себе в удовольствиях и более сомнительных, чем старые, проверенные временем увлечения выпивкой и женщинами, но теперь всё было иначе . Тогда она была только невестой, теперь же — матерью семейства. И прежде гордый вид её теперь стал неприступным и строгим, точно скала. Кресченца была умной, более того — остроумной. Она была изящной, миловидной и со вкусом одетой. Она держалась приветливо ко всем в равной мере — и с одинаковым достоинством. Она только взглянула на него — и он понял, что пропал. Нечего было и думать о том, чтобы соблазнить её так же легко, как и Каролу — даже самой мысли об этом не пришло в голову Иштвану. Один суровый вид Кресченцы почти кричал о том, что это женщина не из тех, кто посылает любовные записочки первому встречному симпатичному мужчине и бегает по свежей росе на тайные свидания с любовниками. О, он был убеждён в том, что её безупречная репутация — не пустой звук. И, не в силах любить обыденно, он начал преклоняться. Кресченца не интересовалась политикой, но с интересом следила за культурной жизнью Буды и Пешта. Впрочем, Иштван и без того бы заинтересовался проектом Венгерской Академии Наук. Как и всегда, предприятие начиналось шумно и неразборчиво. Никто толком не знал, что делать, как организовать и где взять на это денег. И Иштван, глядя на шляпку Кресченцы в ложе, внезапно подумал о том, что это — его шанс... — Шестьдесят тысяч форинтов — и всё в народ! — нервно посмеивался он, бок о бок с Миклошем выходя с заседания. — Весь годовой доход — на науку! Миклош остановился и посмотрел на него долгим, внимательным и капельку раздражённым взглядом: — А теперь объясни мне, что значит твоё «друзья прокормят» после того, как ты принёс шестьдесят тысяч форинтов в жертву прекрасным глазам графини Зичи? Иштван вспыхнул было, но тут же нашёлся: — Ты же не откажешь своему обнищавшему другу в миске гуляша? — лукаво спросил он, но Миклош оставался серьёзным. — Прекрасные глаза превращают тебя временами, друг мой, в круглого дурака, — горько бросил он. — Разумеется, я не откажу тебе, какие бы безумства ты не совершал. На гуляш нам обоим хватит и моих невеликих доходов... Разумеется, позже Сечени сторицей возместил другу все расходы, но это была первая серьёзная размолвка между ними. И Иштван впервые задумался — возможно, верная дружба несовместима с пламенной любовью? *** С Лайошем Кошутом его познакомил, опять же, Миклош, восторженно рекомендовав как истового патриота родного края — Венгрии, хотя Кошут происходил из словацких дворян. Кошут не приглянулся Сечени ещё при первом приветствии, ещё до всех его речей о величии венгерской нации, которого предлагалось достичь за счёт других — чехов, словаков, хорватов, сербов с Военной Границы... У Кошута были довольно красивое, с лёгкой лукавинкой лицо, улыбчивые губы с ранними мимическими морщинками в уголках рта, аккуратная борода, открывавшая, как и у Сечени, подбородок. Только глаза выделялись на этом обыденном, в общем-то лице — сильно навыкате, с тяжёлыми веками, неприятно светлые, цепкие и холодные глаза. Они не сошлись с первых же слов — редко Иштвану случалось так раздражаться при каждом слове, произнесённом человеком. Он пытался успокоиться, уговорить себя быть, как обычно, терпимым к чужому мнению, но с каждой минутой всё больше хотел покинуть общество Кошута — что и сделал вскоре к своему великому облегчению. Миклош всерьёз обиделся. Его буйному нраву куда больше подходили радикальные идеи Кошута. — Ты забыл свои мечты? — горько спросил Миклош на следующий день, когда они вдвоём гуляли по пештской набережной. — Я помню их, — сухо ответил Иштван. — И они не имеют ничего общего с тем якобинским вздором, что любит твой знакомый. — Якобинцы изменили Францию! — Миклош остановился и схватил Сечени за плечи, разворачивая к себе. Иштван послушно повернулся, не желая устраивать сцены посреди людной улицы. — Они сломали старый порядок, они свергли ненавистную власть и завоевали свободу! — Она стоила того? — тихо спросил Иштван. — Пусть тебе безразлична кровь королей, но простые люди из Лиона, Кана, Вандеи, Мэна и Бретани...стоила ли свобода всей этой крови? — Один умный человек сказал, что древо свободы время от времени должно орошаться кровью патриотов и тиранов, — Миклош, наконец, убрал руки и просто стоял прямо, уже спокойный, уже холодный. И это пугало Иштвана больше, чем все вспышки и гнев друга. — Ты готов подписать прериальские законы для своей родины, Миклош? -голос Иштвана совсем сел, сорвался на шёпот. — Ты готов начать революцию, которая скосит невинных и виновных? Ты так мечтаешь о свободе, что готов заплатить за неё такую цену? — У свободы одна цена — жизнь. Чужая, если понадобится. — Что ж... — голос сорвался окончательно, прошло несколько секунд, чтобы Иштван собрался с силами. Кто-то далёкий и чужой произнёс его голосом, насильно растянув связки, царапая горло словами: — Барон Вешшелени, боюсь, наши мечты ведут нас разными дорогами. Нам не по пути. Несколько секунд и Миклош стоял, точно оглушённый. До него медленно доходил смысл слов друга, а когда дошёл — он странно усмехнулся, неумело пряча горечь и боль. — Приятно было познакомиться, граф Сечени. Не поминайте лихом. ...Шёл дождь. В глазах расплывалось — от него ли, от едких слёз, дрожащих в глазах? Он видел мост — ясно, как никогда прежде. И он поклялся построить его — в память о потерянной дружбе, крепче которой уже не будет. *** Кресченца всё же пришла в небольшую, но очень красивую церковь Девы Марии Снежной, где он назначил ей свидание — не сотое ли по счёту? От весьма компрометирующих предложений он переходил ко всё более целомудренным, пока клятвенно не заверил её в письме, что её чести ничего не угрожает, и дал клятву именем Богоматери, которой и поручено было охранять честь графини. — Я слушаю вас, граф Сечени, — голос Кресченцы можно было назвать прохладным в той же степени, что и снежные шапки горных пиков — он, казалось, был холоднее самого льда. Холодны были и ярко-голубые глаза, в которые он смотрел — и не мог насмотреться, с болью и безумной надеждой. — Графиня...простите, что потревожил вас... — он замялся, и она перебила его прежним ледяным тоном: — Если у вас ко мне какое-то дело, то рекомендую вам изложить его побыстрее. Меня ждёт экипаж. Я не бездельница, а мать пятерых детей. — Я...я просто хотел увидеть вас, — признался Иштван, растерянный донельзя. Куда делась вся его ловкость в общении с прекрасным полом? — Ох, граф... — Кресченца почти улыбнулась, но тут же вновь приняла прежний неприступный вид, однако глаза её чуть потеплели. — Воистину детство мужчины сложно в первые сорок лет, но вы умудряетесь отличиться и во вторые. Сколько лет вы уже волочитесь за мной — семь? Неудачное сватовство — одно, другое? Может, пора позабыть меня? Нам не суждено быть вместе, как бы вы этого не хотели, — жёстко припечатала она и покачала головой. Он чувствовал себя так, точно в груди у него проворачивали зазубренный штык. — Я не могу оставить себе даже надежду? — спросил он дрогнувшим голосом. — Я замужем, граф. — Это не ответ! — почти крикнул он, доведённый до предела болью и яростью. Кресченца не дрогнула. — Напротив, более чем исчерпывающий. Видите ли граф, мне ведома честь. Она ведома и вам, иначе я не поверила бы ни единой вашей клятве и не согласилась бы встретиться с вами даже в церкви. Вы меня поймёте. Как бы я ни относилась к мужу, мой долг — хранить ему верность до гроба, уважать его и быть верной помощницей в любом начинании. Моя честь несовместима с изменой. Как мужчина не может изменить присяге императору, так и женщина — брачным клятвам. У каждого из нас — своя служба и своя верность. Но клятвы действенны до смерти одного из супругов. В случае моего вдовства вы можете иметь надежду на мою руку. Увидев горящий, почти безумный взгляд Иштвана, она холодно добавила: — Лишь в том случае, если на ваших руках не будет крови моего мужа. Никаких дуэлей, граф. — Что помешает мне решить проблему чужими руками? — с болезненной улыбкой спросил он. Кресченца тихо рассмеялась: — Честь, граф. Честь. Вы никогда не замараете себя подлым убийством. Повисла тишина. — Если позволите, я откланяюсь. Неловко заставлять ждать экипаж лишние минуты — на улице дурная погода. Он молча поклонился, прижав руку к сердцу. Она склонила голову и развернулась, собираясь удалиться. — Графиня, позвольте последний вопрос? Кресченца обернулась. — Вы сказали про руку. Как насчёт вашего сердца? Иштван впервые увидел улыбку Кресченцы — искреннюю и неожиданно тёплую. — Сердце, граф, и без того принадлежит вам... Четыре года спустя их с Кресченцей обвенчали в той самой церкви Девы Марии Снежной, где она впервые призналась ему в любви. *** Наводнение они, к счастью, не застали — ничто не мешало их счастью находиться рядом друг с другом и их первенцем Белой. Малыш уже вовсю бегал по комнатам, когда Иштвану пришло письмо, читая которое он всё больше бледнел. Вешшелени. Они не виделись с тех самых пор, как расстались на пештской набережной, но Иштван продолжал следить за его судьбой. Тот всё больше сближался с Кошутом и прочими радикалами, рядом с которыми Сечени не встал бы никогда — и это по-прежнему отдавалось болью, но он и представить себе не мог, какой отдастся настоящее несчастье. В наводнение Миклош, верный себе, спасал утопавших из ледяной воды. богатырская сила позволила ему уцелеть в бурном потоке, но он серьёзно заболел. Разумеется власти не могли выбрать момента удачнее для того, чтобы затащить радикала в тюрьму. Кошут, конечно же, выступал с гневными филиппиками, но пока нажил только дешёвую популярность и тюремный срок для себя самого. Вешшелени отпустили без чьего бы то ни было вмешательство — разбитого, больного, почти ослепшего. Сечени написал ему, но ответа не дождался, а потом узнал, что друг уехал в Моравию на лечение, не принесшее плодов... Иштван не был виноват ни в чём, но почему-то чувствовал жгучий стыд, точно это он самолично изувечил Миклоша. Он оплатил бы ему лучшее лечение, если бы не знал, что тот не согласится принять ни ыоринта из принципа. Какими глупыми иногда казались эти принципы — но у него оставался последний. Он написал Уильяму Кларку, инженеру, построившему так поразивший его мост через Темзу. В 1842 году был заложен первый камень в его основание. В основание мечты графа Сечени. *** Он жил этой стройкой, вкладывая туда нервы и силы, уделяя их газетной перебранке с Кошутом по остаточному принципу, однако и тут подходя обстоятельно. Если краткие, броские памфлеты Кошута можно было сократить до двух слов «Сечени — негодяй», то ответные речи были пространными экскурсами в историю с «Кошут — негодяй, и сейчас я приведу вам исторические примеры для того, чтобы это обосновать». Что-то назревало в воздухе — невнятное, но грозное, точно привкус грозы в воздухе, и год от года это нарастало, становилось яснее. Сечени всё реже снилсся мост, несмотря на то, что он был погружён в строительство своего детища с головой, и всё хуже он видел очертания моста. В воздухе пахло мятежом, но он понял это слишком поздно — когда успел поучаствовать в правительстве, когда вник в конфликт с Веной, но на самом деле — в тот день, когда обрушился мост. Самый страшный день его жизни. Ничто не предвещало беды — цепи должны были одновременно подняться, и мост бы встал во всей своей красе, навеки обручив Буду с Пештом. Иштван наблюдал за этим с лодки, рядом с ним стоял старший сын и восторженно разглядывал чудовищную конструкцию. И измученной в бесконечных политических баталиях душе Сечени казалось, что сейчас, наконец, всё пойдёт на лад — когда его мечта сбудется. Раздался страшный треск и одна из цепей оборвалась. Он почти машинально столкнул Белу в воду, чтобы того не зашибло летящими во все стороны деталями — а сам какое-то время стоял в прострации, пока лотка не перевернулась, и чёрный Дунай не обрушился на него, равнодушно сомкнувшись над головой. *** Ему никогда больше не снился мост, зато начали приходить кошмары. Там, на дунайском илистом дне, лежали цепи моста — и неясные тени преследовали его, и Иштван просыпался в холодном поту. Потом тени начали приходить и днём, нашёптывая, что это он виноват — и в смерти Каролы, и в смерти отца, и в увечье Миклоша... «Ты никого не способен сделать счастливым. Кошут приведёт Венгрию на плаху — по твоей вине и слабости. Ты мог не затевать всё это, но ты пробудил нацию. Время платить по счетам». Голоса умолкали всё реже. Они шептали ему в уши днём, на заседаниях парламента, на обеде, в краткие свободные минуты, когда он читал или заглядывал в купальни, ночью, когда он лежал без сна рядом с мирно спящей Кресченцей. Однажды ночью он не выдержал и отправился к Дунаю. Его тёмная, застывшая вода так и манила, обещая избавление... И он прыгнул. — Тащи его! Вытаскивай! — Небось воды нахлебался... — Что ж он так, вроде приличный господин... — Не узнаёшь, что ли? Это же граф Сечени! С того дня, как рухнул мост, он сам не свой ходил, я видел пару раз мельком. — Ну, рухнул и рухнул, что тут думать. Подумаешь, экая печаль — игрушка сломалась... «Игрушка сломалась...Кто я, как не игрушка в руках бога?». *** В психиатрической клинике в Дёблинге было покойно, но спокойствия он не находил, мечась из угла в угол. Ему не приносили газет, но он всё равно знал новости — кровавое подавление восстания, расстрел Баттяни — и Кошут, сбежавший, как трус, не пожелавший полить своей кровью древо свободы, что так старательно растил. И вот теперь — смерть Миклоша. Он тогда подорвал себе здоровье всерьёз, и воспаление лёгких, свалив его вновь, теперь уже не отпустило — и унесло в могилу, забирая с собой память о прежних днях, далёких и мирных, когда в чистом поле под вольным небом они смеялись, кое-как варили гуляш и прихлёбывали токайское из одной фляги... — Иштван... — Кресченца всегда рядом. Она сама так решила — никогда не покинуть его. Любовь это — или снова долг? Боль в её глазах...сколько боли... Почему только боль? Почему всё так...неправильно? Он как лучше...хотел...сделать... Венгрия...народ...лучшая жизнь... — Иштван, они открыли мост. Вспомни — они открыли мост! — она пытается улыбнуться, его дорогая, любимая, ненаглядная Кресченца... — Твой мост, Иштван. Он связал Буду и Пешт. Ты слышишь? Теперь у Венгрии будет одна столица по обе стороны реки. Венгрия будет процветать, и потомки вспомнят твоё имя! Ты слышишь? Ты меня слышишь? ...В 1849 году Цепной мост Сечени был открыт. Он пережил две мировые войны и высится, соединяя Буду и Пешт в единую столицу, до наших дней. Граф Иштван Сечени никогда не прошёл по мосту, названному его именем, до конца своих дней оставшись в психиатрической клинике Дёблинга.