Последняя воля приговорённого

Не будем спорить, кто праведен, а кто грешен, Никто не найдет себе спокойную старость. Просто каждый поступок должен быть взвешен — Хотя бы чуть-чуть, хотя бы самую малость © Дельфин — Вера Генерал Тюрро не спит спокойно уже много лет. Поначалу он думал, что это всего лишь усталость, что смутные тени на краю видимости — это всего лишь галлюцинации, стоит немного отдохнуть — и всё исчезнет. Для того, чтобы избавиться от некоторых неприятных воспоминаний и оправдаться за некоторые не слишком лицеприятные поступки он даже написал мемуары — благо времени в тюремном заключении было предостаточно — и под конец даже сам поверил, что так всё и было. Луи-Мари Тюрро де Гарамбувилль в своих глазах надолго стал защитником Революции от обезумевших орд варваров. О, он не щадил вандейцев, клевеща на них — мёртвым безразличны оскорбления, а он пока был жив, и его репутацию следовало очистить. В конечном итоге он и сам поверил в ту стройную картину, что была начертана им в напыщенных словесах при тусклом свете из зарешёченного окна, стройную — за исключением одной детали. Он и сам не понимал до конца, почему не приписал роялистам с Нуармутье столь же ужасающих преступлений. Возможно, даже при отсутствии малейшей искры сочувствия к роялистам, проигравшим, неудачникам, отверженным от истории, его всё же коробило от воспоминаний о том, как комиссары Конвента обошлись и с роялистами, и просто с мирными жителями... Во всяком случае, им не стоило убивать женщин и детей. Во всяком случае, им не стоило вырывать язык наивному дураку Тинги. И уж совсем он не мог выбросить из головы перекошенное лицо Приёра, на пятом часу допроса не выдержавшего, и схватившего Мориса д’Эльбе за грудки — а тот, раненый, обессиливший, безвольной обморочной куклой повис в воздухе. Тюрро прекратил это бессмысленное представление — а потом долго говорил с бывшим генералиссимусом. Тот ещё на допросе предложил план умиротворения без лишней крови, и, когда Тюрро уже хотел закрыть за собой дверь, уходя, д’Эльбе с трудом приподнялся на постели — он не мог даже сидеть — и, с трудом выговаривая слова (на платке, которым он закрывал рот при кашле, отчётливо виднелись бурые пятна крови из пробитых картечью лёгких), попросил: — Генерал, я прошу вас — добейтесь того, чтобы этот п-проект всерьёз рассмотрели в Конвенте. И Тюрро кивнул — сам не зная, почему. Когда-то мать говорила ему, что последняя воля приговорённого священна. Он давно уже отбросил, казалось, глупые суеверия, но здесь, на насквозь отсыревшем островке посреди моря, среди ледяных ветров, выстудивших, казалось, все человеческие чувства, воспоминания детства проснулись под внимательным взглядом больших выразительных глаз, горящих на исхудавшем — болезненно, до костей — лице. Когда Конвент, даже не рассмотрев предложение покойного уже генералиссимуса, призвал отомстить мятежным департаментам за оскорбление республики — Тюрро промолчал. Он хотел было высказаться, робко подать свой голос в защиту жителей, но то были суровые времена, и за сопротивление общему мнению — ясно выраженному мнению Комитета Общественного Спасения — можно было лишиться карьеры, а то и головы. А он не хотел ни того, ни другого — и промолчал. Тюрро был хорошим исполнителем, и делал то, что ему велели, не чувствуя угрызений совести, равнодушно оглядывая детские трупы, лужи крови, горы человеческого мяса, выпотрошенного, начинающего, несмотря на холод, разлагаться под дурманно-сладкий запах крови. Иногда пахло жареным мясом — до странности аппетитно, что доказывало, что это были не люди, а всего лишь мясо, которое будет пахнуть не хуже свинины, если подгорит при пожаре. Это не было ужасно. Это походило всего лишь на кухню или скотобойню, да они, наверное, и были скотом — во всяком случае, так сказали в Париже, а он был послан не для того, чтобы решать морально-нравственные дилеммы. Тот, кто слишком много думает, в конечном итоге оказывается на гильотине. Сначала он списывал неясные тени, скользившие на краю обзора, на нервное расстройство. Кто не устанет, кто не проклянёт судьбу, будучи сослан в эту сырую и дождливую, дикую землю от тёплых и солнечных предгорий Пиренеев? Потом начали приходить сны. В них до хрипоты, до сиплого свинячьего визга кричали — он не помнил, где и в какой день эти вопли врезались в его память, но был уверен, что это действительное воспоминание, приходящее изо дня в день, из ночи в ночь. Призрачные тени молниями мелькали перед глазами, но были неразличимы. Пока ещё. Назначению в Америку он даже обрадовался — наконец-то его будет отделять от этой пропитанной водой и кровью земли океан. И сны снились редко в течении восьми лет, что он служил послом. Потом его отозвали. В первую же ночь в своём небольшом поместье, дарованном императором за заслуги, он увидел его в зеркале. Грудь д’Эльбе напоминала развороченный сундук с торчащими осколками рёбер и неаппетитными кровавыми ошмётками. Глаза его были мутными, словно белые стеклянные шары. Глядя на оцепеневшего Тюрро, мёртвый генералиссимус мёртвой армии выплюнул изо рта сырую землю, отплевался от песка напополам со сгустками крови и сипло произнёс: — Д-доброй ночи. Я не побеспокоил вас, г-гражданин генерал? Тюрро имел силы только медленно мотнуть головой. Ноги у него дрожали. — Простите за столь п-поздний визит. Я всего лишь х-хотел осведомиться — почему вы т-тогда не выполнили мою просьбу? — Я... — он хотел было отвечать твёрдо и честно, но вместо этого голос предательски скакнул, и оправдания получились жалкими — ну вы же должны понимать, меня бы убили... Д’Эльбе улыбнулся чуть надорванными, чёрными от земли губами. — О да, — Голос его, однако, был спокоен, почти кроток. — Я знаю, когда убивают — это больно. Я-то знаю. Но... в конце концов, каждый выбирает для себя. И тут появились они. Мужчины, женщины, дети, старики.. Сколько лиц — мёртвых, белоглазых, окровавленных! Они молчали — но это было страшнее. Им не было нужды говорить, чтобы каждый слепой взгляд кричал без всяких слов: «Я обвиняю!» — Это то, что выбрали вы, — голос д’Эльбе не менялся. Он по-прежнему был мягок и чуть печален. — За все наши желания и убеждения приходится платить, гражданин генерал. Вы выбрали карьеру и жизнь — я не могу вас осудить. И добавил чуть строже, холоднее, отстраненнее: — Это сделают они. Те, кого вы убили. *** С тех пор генерал спал только днём, иногда ему доводилось иметь счастье спать без кошмаров, но ночью — никогда. Ночью его поместьем владели призраки. Они не преследовали его. Они просто... жили. Гремели на кухне кастрюлями женщины, старики сидели у порога с трубками, играли в углах дети. Все они оборачивались вслед Тюрро белыми незрячими глазами и смотрели удивительно пристально. К зеркалам он не подходил долго, пока ему не надоела эта потусторонняя чехарда. Тогда он отправился побеседовать с д’Эльбе. — Какого чёрта у меня в доме делает эта призрачная богадельня? — начал он с порога. — Я всего лишь выполнял приказ. В конце концов, вандейцы тоже были жестоки! Д’Эльбе поднял на него белые глаза. — Пойдёмте. Вы немного н-не поняли — или просто не желаете. Они подошли к стайке девушек, что-то оживлённо обсуждавших неподалёку от комнаты генерала. — Это Мадлен, ей было шестнадцать. Её кузина Мари, девятнадцати лет. Жанна, пятнадцати. Рене, восемнадцати. Я могу назвать ещё сотню и тысячу имён, но история у них будет одна. Их изнасиловали и убили ваши солдаты. Группа играющих детей. — Анри, два года. Мишель, четыре года и два месяца. Жак, т-три с половиной. Ваши солдаты разбили им головы, швырнув об стену. Женщина у окна, укачивающая на руках окровавленный свёрток. — Но это... — Бывало и такое. Ваши солдаты вспороли ей живот и вытащили плод. *** — Здесь ещё тысячи людей, генерал. И у каждого из них в запасе подобная история. Скажите мне — кто-нибудь из них убивал республиканцев? Кто-то вообще держал в руках оружие? — Я... — Тогда почему вы убили их? Не меня, не повстанцев, укрывшихся в лесах — а тех, кто не мог в-вам ответить? П-почему... — голос д’Эльбе внезапно задрожал и сорвался от гнева, боли и горечи, — почему вы убили мою жену?! Генерал Тюрро смотрел ему в глаза, когда-то яркие и горящие, точно угли, а теперь белые, точно снег — и впервые в жизни отчётливо понимал, что больше никогда не сможет себя оправдать.