Всё, кроме любви

Будапешт Мосты сшивают Будапешт в единое целое. Стягивают противоположные берега Дуная стежками, как края раны. Клинт думает об этом, стоя на мосту Эржебет и подливая виски из фляжки в картонный стаканчик с кофе. Здесь, над великой рекой, над её тёмной водой, тёплый летний ветер остывает быстро, пронизывает тонкую ткань перепачканной белой рубашки. Клинт едва заметно ёжится, наливает виски во второй стакан и облокачивается на перила. Наверное, было бы кстати одеться потеплее, но Бартону ничего не остаётся, как подогреваться алкоголем. Его измятый пиджак наброшен на плечи Натальи Романовой. Она стоит рядом, не пытаясь приглаживать растрёпанные рыжие кудри. Только что подаренная подвеска-стрела едва поблёскивает на шее. Туфли на чудовищной шпильке валяются на мосту, и русская переминается с ноги на ногу. Чулки (Бартон почему-то уверен, что именно чулки, а не колготки) разодраны, коленки сбиты, на подоле маленького чёрного платья — брызги крови, но их сейчас не видно. Она держит картонный стаканчик так элегантно, будто это тонкий хрустальный бокал, и провожает взглядом искрящийся огоньками теплоход. Играющая с него живая скрипичная музыка тонет вдали. За её спиной обесточенная, чёрная Буда окрашена рыжим заревом. Клинт ловит себя на мысли, что сам выглядит не лучше. Грязная расстёгнутая рубашка, ссадина на лбу, болтающийся на груди узел галстука. Но эта мысль мимолётна — агент тут же переключается. Ему есть о чём поразмышлять. Дома ждут Лора и маленький сын — кажется, он впервые со дня свадьбы заставил её так беспокоиться. Придётся объясняться и с ней, и с Коулсоном. Особенно интересно Филу будет почитать в отчёте о восьми убитых агентах КГБ, разбитой служебной машине, завербованной Чёрной Вдове и чрезвычайной ситуации, приведшей к отключению электричества после пожара на подстанции. Виски в кофе становится чуть больше, и Клинт припоминает спасительную формулировку «сопутствующий ущерб», прикидывая, выручит ли она в этот раз, как вдруг Романова заговаривает с ним. — В «бондиане» это выглядело как-то получше, — с усмешкой говорит она, ставя стакан на перила моста и стягивая с ног рваные чулки. — Что именно? — Бонд и его девушка в конце истории. У него как раз в фильме «Из России с любовью» была Романова. — Я не англичанин, — смеётся Бартон. — А ты — не моя девушка. — Наверное, это к лучшему, — Наталья опускает ресницы и улыбается. — Мне не нужна девушка. — А кто нужен? Бойфренд? «Ведьма», — весело думает про себя Клинт, но вслух отвечает, почему-то не задумываясь: — Друг. — Быть другом Бонда? Это что-то новое. Наталья допивает кофе и подставляет стакан Клинту. Тот послушно делит поровну оставшийся во фляжке виски, пока она выуживает из клатча плеер и наушники-капельки. Оставляет себе правый, отдаёт Клинту левый — и салютует стаканом над ночным Дунаем. — Тогда за начало дружбы, — торжественно объявляет она и пьёт до дна. Клинт кивает с улыбкой — и тоже пьёт до дна. Наталья приваливается к его плечу, вглядываясь в два берега, прочно связанных редкими нитями мостов. Клинт вслушивается в незнакомую русскую песню. После трудного дня приходит усталость, И теперь только нужно Чуть-чуть отдохнуть. Нам от прошлых побед, ничего не осталось, И ушедших обратно Уже не вернуть. Мой друг Никогда не грустит И пьёт эту ночь Вместе со мной. — Будапешт всё ещё горит, — отмечает Наташа. — Горит только Буда, — Клинт расслабленно поправляет пиджак на её плече и оглядывается за спину, на яркую иллюминацию. — Пешт в порядке. Брянск — Мы оторвались от погони. — Славно. Осталось понять, где мы находимся. Кажется, это уже не Брянск. — Клинт, ты держишь карту вверх ногами. — И не вижу никакой разницы. Наташа усмехается, накидывает капюшон полосатой толстовки и берёт сигаретную пачку. Открывает дверь машины, выходя на ночную лесную дорогу, и долго безуспешно щёлкает зажигалкой. Клинт со вздохом ставит в магнитолу первый попавшийся диск, и тот с тихим свистом раскручивается. Лобовое стекло покрывается мелкими капельками — опять накрапывает проклятый дождь. Он застёгивает куртку и выходит из машины, отыскав в бардачке свою чёрную «Зиппо». Выходит на улицу под единственный, будто случайно поставленный жёлтый фонарь, отбрасывая длинную тень, и поджигает сигарету Наташи с первой попытки, а следом вытягивает из кармана её джинсов пачку и берёт одну «палочку смерти» себе. — Ты же не куришь, — Наташа вскидывает брови, морщась от попадающих на ресницы капелек. — Это была восьмая попытка бросить насовсем. Из открытой машины играет русская группа, которую Клинт запомнил с самого начала их сотрудничества. «Би-2». Я забыл, с чем рифмуется «жди», Но у времени много слов. Я увидел, как впереди Точит косу старуха-любовь. Снова краски меняет страх: На плетень моих белых стен С темной ночи и до утра Чёрной женщины падает тень. Никто не придёт. Наташа всё ещё боится приезжать в Россию — ждёт встреч со старыми коллегами. После очередной она задумчива, курит медленно и глубоко — видимо, ей сигареты всё ещё помогают успокоиться. В Штатах она этого не делала, а тут полетела уже вторая пачка. Бартон честно держался два дня, терпел соблазнительный табачный дух в машине — но сейчас не смог. Если Лора звонила ему за последние три часа двадцать семь раз — значит, случилось что-то плохое. Нужно перезвонить, но пока не получается. Наташа о ней не знает, и Клинт начинает чувствовать от этого неудобство. И даже что-то, похожее на стыд. Обычно прячут любовниц от жён. Некоторые прячут жён от любовниц. Наташа, чёрт возьми, его подруга и напарница. Если они продолжат работать вместе, однажды придётся нарушить данное Фьюри обещание никому-никому не рассказывать о семье и познакомить их, чтобы у Лоры больше не было вопросов, если она услышит женский голос на фоне. — Хорошая группа, — говорит Клинт, чтобы нарушить зловещую дождливую тишину брянских лесов. — Они мне ещё с Будапешта понравились. Я по их песням русский учу. — Надеюсь, эта поездка тебе тоже помогла, — Наташа зажимает сигарету в зубах и расстилает карту на капоте, пытаясь с ней свериться. Карта быстро покрывается мелкими мокрыми пятнышками. — Я выучил слово «чебурек». — И слово «занято», — ехидно напоминает Наташа. — Не пиши это в отчёте для Фила, ладно? Вдруг он и русский знает. Она наконец немного оттаивает. Разглядывает карту под фонарём. Пытается поймать сигнал спутника с мобильного и заставить заработать навигатор. Озирается. — В такие моменты я задаюсь вопросом, что имел в виду Ник, когда поставил нас работать в паре и сказал, что у нас высокий КПД, — усмехается Клинт, выбивая из окурка уголёк и убирая его в автомобильную пепельницу. — У меня два варианта, — сообщает Наташа. — Или грандиозный масштаб разрушений в Будапеште, которого никто не ожидал от двух долбоёбов, или «Бартон, нормальный человек не будет работать с твоей сумасшедшей русской, забирай её сам». — Хорошая русская, не наговаривай, — ворчит Бартон. — Только сейчас простынет к чёрту. Лезь в машину и запирайся. Я пойду пообщаюсь с природой и вернусь. — Да ничего со мной в этом глухом лесу не случится. Они нас потеряли, — Наташа закатывает глаза, но садится в машину. — А вот тебе точно нужны напутствия. Смотри: если уйдёшь далеко в лес, ищи избушку на курьих ножках. В брянских лесах ей самое место. — Что искать? Бартон с любопытством заглядывает в машину, но Наташа отмахивается от него. — Устроимся ночевать — расскажу. Фредди Крюгер нервно покурит в сторонке. Клинт, кивнув, почти сбегает в овраг. Быстро звонит оттуда Лоре — узнать в чём дело, и успокаивается, услышав, как родной голос говорит ему, что всё хорошо, просто за него волнуются дома. «У меня работа такая», — хочет сказать Клинт, но инстинкт самосохранения и очень дорогой роуминг ему мешают. Когда он выбирается назад к автомобилю под зарядившим холодным ливнем, то находит его открытым и сначала пугается. Но громкий голос Наташи развеивает страх, что погоня всё же их настигла. Романова сидит на краю пассажирского сиденья, почти натянув капюшон на нос, и матерится. По-русски. Долго, выразительно, от души, словно родная земля ей внимает. Наташа материт дождь, лес и КГБ. Клинт садится на водительское сиденье, посмеиваясь, и за локоть затаскивает Наташу внутрь. Двери захлопываются. Музыка глушит шум дождя. Наташа стягивает мокрую толстовку. Клинт кидает на заднее сиденье свою куртку. Молчит две минуты и всё-таки не выдерживает. — Нат, — с видом бывалого лингвиста интересуется он. — Что такое «ебеня»? Бостон Миссия под прикрытием в Бостонском университете затягивается на три месяца совершенно неожиданно. Клинт вырывается домой взглянуть на новорожденную Лилу лишь один раз, на долгие праздничные выходные. В остальное время он занят тем, что пытается выйти на главу экстремистской группировки, вербующей студентов, и ненавидит гольф, каждый божий день размышляя на аккуратном газоне, почему в таком навороченном институте нет стрелковой секции. Клинт живёт в шумном многоквартирном доме неподалёку от университета, где снимают жильё в основном студенты. Он почти сливается с молодёжью, его держат за своего — весёлого тренера многие стремятся затащить на пьянки. Но вечера Бартон проводит одинаково — если не в работе, то в своей квартирке, напоминающей о небогатых холостых временах. И скромной обстановкой, и бардаком. Он созванивается с Лорой, наливает себе немножко виски, чтобы не так злиться на соседские гулянки, включает музыку и смотрит в окна. Разглядывает незнакомый город. Изучает студенческую жизнь, которой никогда не жил. Почти чувствует себя двадцатилетним. И никому не признаётся, что ему здесь очень одиноко. Когда раздаётся очередной звонок в дверь, Клинт так и идёт открывать со стаканом в руке, лениво подтягивая серые спортивные штаны и не надевая футболку. Он ждёт на пороге очередного соседа, но видит там Наташу. В эти три месяца они даже не созванивались. У неё было какое-то другое задание. Одиночество заканчивается без предупреждения. — Я рад, — Клинт расплывается в улыбке, разглядывая её. Загорелая, отдохнувшая, ухоженная, в лёгком белом платье с маками, с аккуратно завитыми волосами. Такой он напарницу не видел. — Проходи. — Ты не представляешь, как я рада, — губы Наташи отпечатываются на его щеке алым, и от неё пахнет алкоголем. В следующие две минуты Бартон молча ошалело наблюдает, как Романова перевозит через порог здоровенный чемодан, берёт с сушилки белую футболку с нарисованной мишенью и, не иначе как интуитивно, находит душ. Это его не смущает — не в первый раз. В нью-йоркской квартире такие явления давно перестали быть редкостью. Но здесь Бартон её не ждал. Пока за стенкой шумит вода, Клинт допивает виски и идёт искать второй стакан. Этажом выше звенит бутылочным стеклом хохот большой компании. Наташа выходит из душа в его футболке, и с длинных волос капает. Усмехается, глядя на два наполненных стакана со льдом, открывает ноутбук Клинта, беззастенчиво вбивает его пароль и включает музыку, делая её так громко, чтобы соседи сверху тоже могли танцевать. Сделан из хрупких пружин Твой заводной апельсин. Сердце красавицы Легко сломается… Горели глаза, и ты улыбалась, Волшебная ночь бесконечной казалась, Но в утреннем небе растаяли звёзды. Все несерьёзно. И ты погрустишь и поплачешь немножко: Линия жизни — кривая дорожка. Не надо трагедий, сделай музыку громче! Он плохо кончил. Бартон вслушивается в русские слова, опираясь поясницей о кухонный шкафчик. Наташа садится напротив на крохотной кухне, пьёт без тоста. Музыка рвётся в открытое окно, выбегает на балкон, стремительно уносится в бостонское небо. На безымянном пальце левой руки виднеется светлая полоска от снятого кольца. — Что случилось? — Клинту не хватает терпения дождаться рассказа. — Подготовка к этапу того большого проекта Фьюри далеко зашла, — уклончиво отвечает Наташа, прикладываясь к бокалу. — Насколько далеко? — Я была помолвлена с адвокатом и сбежала к одному стрелку, — Наташа смеётся, закидывая ногу на ногу. — Отмечать это начала ещё в самолёте из Сан-Франциско. — Радикально, — Клинт вскидывает брови, не зная, что ещё спросить. Она явно чем-то расстроена — в такой ситуации можно пить молча. — Почему? — наконец вырывается у него. Наташа пересаживается на кухонный стол, за его плечо — и Клинт вздрагивает, залпом выпивая всё до дна. Удобнее думать, что в голову ударил алкоголь, а не обжигающие дыханием ухо слова лучшей подруги: — Во-первых, я его не любила. Во-вторых, он скучно трахался. Наверху кто-то громко и раскатисто смеётся. Клинт отставляет стакан, не глядя на Наташу. — Весомые аргументы. Она кладёт ладонь на плечо Клинта. Тонкие пальцы пьяно, но точно касаются шеи, и по позвоночнику у него пробегают мурашки. Бартону вдруг становится ясно: от кого бы Наташа ни сбежала, ей настолько нехорошо, что она пришла к нему забыться. Как к другу. Как к человеку, которому она доверяет. А он всё ещё не сказал. И Клинт ловит руку Наташи прежде, чем она сделает что-то недопустимое. Сжимает. Поворачивается, заглядывая в глаза. — Нат, — выпаливает он прямо и громко. — Я женат. — Вот это поворот. Мог и раньше сказать. Наташа уже настолько пьяна, что не расстраивается и не удивляется, но мигом прекращает даже намекать на что-то кроме совместных возлияний. Она соскальзывает со стола с пустым бокалом в руке, принимая информацию как данность. — Наверное, она очень классная. И терпеливая, — задумчиво говорит Романова, наливая виски себе и Клинту. — Но я всё равно у тебя поживу. Фьюри сказал, что ты без меня не справляешься. Как думаешь, репутации нового преподавателя латыни очень повредит скакать ночью пьяной на балконе в футболке и трусах под русскую музыку? — В футболке тренера по гольфу. — На балконе тренера по гольфу. — Уже не повредит, — смеясь, заключает Клинт. — Закончим с миссией — познакомлю тебя с Лорой. Белгород-Днестровский Делаю шаг в слепую бездну, Нервной струной дрожит канат, К отступлению путь отрезан И цель ясна. Очередные больничные стены в жизни Клинта Бартона. Далеко не в первый раз жмёт бедро тугая повязка, далеко не в первый раз лицо становится резиновым и твёрдым от заморозки. Голове дурно от кровопотери и голода — когда вечером медсестра уговорила его поесть, Клинт с трудом осилил куриный бульон с куском хлеба. Он ощущает себя так, как будто всё ещё летит в вертолёте спасателей — в ушах шумит, долго смотреть в одну точку не выходит, звуки приглушены. Но он чувствует не всю эту боль. Другую. Бартон не может заснуть — ему прожигает насквозь живот слева, взрезает выстрелом брюшину, выворачивая нутром наружу. И ещё в пустой груди постоянно щемит так, что на глаза наворачиваются слёзы. Самый страшный провал. Накануне Клинт тринадцать часов рвался к дверям операционной, не давая заняться своими ранами. Если он пытается теперь закрыть глаза — то видит, как на подламывающихся ногах спрыгивает в овраг, к дымящимся обломкам машины, как пытается зажать ладонями рану на животе Наташи. Но кровь заливает её костюм, его руки, тело лежащего под ней иранского инженера, сухую траву. Она пытается прощаться, пытается послать его за Зимним Солдатом — но Клинт не слушает её, оглушённый взрывами и впервые охватившим его смертным ужасом. Только твердит, как заевшая механическая игрушка: — Потерпи, Наташа. Всё будет хорошо, Наташа. Потерпи… Он убивал и сам был готов к тому, что его убьют, но тогда, вытаскивая на руках похолодевшую Наташу, Клинт испугался. Он напросился в вертолёт, который уносил Наташу из безлюдных мест, где пролегал роковой маршрут сопровождения, он держал её за руку, чуть ли не рыча на врачей. Он не помнит, как из его скулы доставали осколок автомобильного стекла, застрявший чуть ниже глаза. Может быть, помня о поведении Бартона в вертолёте, врачи и не стали особенно спорить и пустили его в палату интенсивной терапии. Этой ночью Клинт не беспокоится больше ни о чём. Он потерял свой телефон, и никто не может ему позвонить, даже Лора, даже директор Фьюри. Его не волнует больничный, резкое ухудшение слуха, мир за пределами палаты. Он сидит, прислонившись затылком к холодной стене, не отрывает взгляда от ярких в темноте датчиков. Наташа опутана проводами и катетерами, и это — его вина, вина Клинта Бартона. Если бы он не отвлёкся, если бы не дал обдурить себя на дороге и разорвать цепь кортежа, Зимний Солдат не выстрелил бы в Наташу. Плеер Клинт забрал из её вещей, как и огромные наушники. Голос вокалиста на полной громкости, различимый в палате, доносится до Клинта как сквозь толщу воды — или Наташиной крови, в которой он тонул, когда его пытались заставить поспать. Мне обещали девять жизней, Чтобы прожить их как одну. Риск оправдан, когда твой ближний Идёт ко дну. И Клинт, даже зная, что он — величайший грешник, всю ночь просит кого-то большого и страшного: если ему, Бартону, отписано девять жизней, то пусть хоть одна из них сейчас достанется Наташе. Она слишком много раз выручала его, начиная с Будапешта. Его лучшая напарница. Его единственная напарница. Нельзя разбивать такой дуэт. Клинт гоняет песню по кругу, вспоминая, как однажды Наташа, разговорившись о прошлом и узнав о цирке, надела на него эти самые наушники и включила эту самую песню. И пальцы у неё были тёплые, быстрые, не такие, как сейчас. Наташа сказала, что эта песня — о нём, и Клинт её сам перевёл. И выучил. Весь манеж — как на ладони, замер зал. Впереди смертельный номер — закрой глаза. Каждый сюжет чего-то стоит, С потом и кровью смешан хлеб, Неизбежно большой выходит Цена побед. Делаю шаг в пустую бездну. Кружится купол колесом. Только тот, кто идёт по лезвию, Знает всё. Когда батарейка садится, Клинт стаскивает наушники, оставляя их висеть на шее, и сидит неподвижно, глядя на датчики и на бледную Наташу. Он не может понять, спит она или без сознания, и только огоньки датчиков уверяют Бартона, что его напарница жива. За окнами начинает светлеть, и этот серый кисельный городской рассвет назойливо лезет в душу. Второй рассвет после провала — и ничего не меняется. Клинту кажется: если к окончательному наступлению утра Наташа не откроет глаза, она не откроет их никогда. Тишина почти доводит его до истерики. — Делаю шаг… в пустую бездну… — хрипло, ломано, неуверенно, с диким акцентом, напевает Клинт сам себе. От движения на скуле обнаруживается приклеенная повязка, которая немедленно начинает отваливаться, но находиться в тишине невозможно. К концу куплета у Наташи вздрагивают ресницы, и Клинт, прихрамывая, в два широких шага переваливается к её койке. Садится на пол, чтобы прислушаться — и слышит слабый, прерывистый вздох. И следом — шёпот: — Бартон? — Я здесь, — торопливо отвечает Клинт, поворачиваясь к Наташе. — Ты живая… Она не смотрит на Бартона, непонятно как понимая, что здесь, в палате — именно он. Зелёные глаза изучают белый потолок, и Наташа то и дело морщится. Клинт вдруг физически чувствует, почему — когда приходишь в себя, удивляешься каждой воткнутой в тебя иголке, каждому налепленному датчику. Будто ты в паутине. — Где мы? — В госпитале… в Белгороде-Днестровском. — Чёрт возьми. Можно было догадаться. Клинт удивляется, но ему сейчас так радостно, что он забывает что-либо спросить. Только осторожно касается бескровной руки Наташи, самых кончиков пальцев, чтобы не потревожить ни один чёртов проводок. Он всё ещё боится, что она пришла в себя ненадолго, что сейчас ей станет хуже, но у Романовой железная воля к жизни. — Бартон… — у Наташи еле ворочается язык, и Клинт наклоняется ближе, чтобы ничего не пропустить, чтобы услышать каждое слово. — Ответь мне… Почему с нами всегда происходит странная херня в городах на букву Б? Клинт смеётся с истерическим облегчением, и его раненую скулу дерёт так, будто туда попало что-то солёное. Бангкок …Пульс бешено грохочет в висках, стучит железом о железо, ноги наливаются тяжестью — и Клинт широко распахивает глаза, глотая ртом отдающий тиной воздух, и истошно кричит. Он не сразу понимает, где он, кто он, что натворил, и кровь стынет, замедляясь в жилах. Можно уже было привыкнуть к этому состоянию после приступов, но к такому Бартон никогда не был готов. То, что смешивается в его голове с реальностью в однородную массу уже два месяца — хуже смерти. Ночь обретает чёткие очертания не сразу. Клинт пытается вдохнуть, но горло будто обдирает острыми кусочками колотого льда. — Это я её убил, — кается Бартон кому-то грозному и тёмному, нависшему над ним. — Меня нельзя было подпускать к людям. Я убил Наташу. Я убил… Кровь, горячая, ручьями стекающая по локтям, перестаёт жечь пальцы после затрещины. Клинт снова хватает ртом воздух и жмурится. Тело пробивает ледяной пот. — Если б ты меня убил, я не могла бы тебе дать леща, — сердитый голос живой Наташи заставляет Бартона почти в исступлении дёрнуться к ней, но снова услышать грохот железа о железо. Это отрезвляет. Постепенно к Клинту возвращается ощущение реальности, и глаза привыкают к темноте. Бартон вспоминает: он на реабилитации, в Бангкоке, на канале, в съёмном домике, похожем на сносно обставленную лачугу. Наташа сидит на его ногах в своих драных джинсах и его рубашке, завязанной под грудью, сумрачно придерживая у виска пакет со льдом, и талая вода с него звучно капает на штанину. Обе руки прикованы наручниками к спинке кровати — причём, похоже, вырывался Клинт интенсивно, так, что успел ободрать все запястья. — Почему я… — начинает Клинт осипшим голосом. — Потому что ты мудак, милый, — по тихому голосу, проявившейся телепатии и тяге к русской речи Клинт понимает, что Наташа кипит. Злая Наташа страшнее снов, посещающих Клинта, хоть эти сны и страшнее смерти. — У меня опять был кошмар? — Да, и ты охерачил меня по лицу. Пытаясь выбросить в окно. — Прости. — Не прощу. Тебе запретили кофеин и алкоголь. Так какого хера, Клинт? — Я месяц не пил кофе! — И месяц был почти вменяемым! Наташа затихает. У неё вырывается тяжкий вздох. Клинт знает, что просить её расстегнуть наручники сейчас бесполезно — уже случалось, что кошмары виделись всю ночь. — Нат… — Что? — Какого цвета у меня глаза? — Серые, — бурчит Наташа, убирая от виска лёд. — Нет. Посмотри, пожалуйста… Она с тяжким вздохом наклоняется, тянется к его лицу. Вглядывается вплотную, внимательно и убедительно. Выпрямляется, но продолжает недоверчиво сидеть на ногах. — Серые, — говорит Наташа уже мягче. — Не голубые. — Мне опять снилось, что я тебя убил. И снял кожу. И расчленил… — голос Клинта дрожит. — Не съел хоть? — Нет… — растерянно отвечает он. — Значит, всё в порядке, — Наташа нервно смеётся. — Ничего нового. В комнате уныло тянет болотом, за окном пьяный таиландец шатко поёт песню на своём языке. Клинт морщит нос, как только чувствительность окончательно возвращается, пытается дотянуться прикованной рукой, но Наташа снисходительно чешет ему переносицу сама, безошибочно угадав место, встаёт и закуривает, найдя сигареты в разгроме. Очевидно, в этот раз Клинт даже вставал. Бартон вдыхает табачный дым. Курение тоже под запретом, а сейчас жутко хочется развязать в десятый раз. После битвы в Нью-Йорке он не видел Лору и детей, он не всегда может ответить на звонки, и Лора теперь пишет ему длинные электронные письма, в которых проглядывают истерические нотки и ревность — то ли к работе, то ли к Наташе. Клинт, конечно, не может признаться, что сходит с ума. Не может рассказать, что натворил, встретившись с Локи. Что сейчас не спасает мир в очередной раз, а валяется в каком-то неведомом цивилизации закоулке Бангкока, перейдя на экстремальные способы лечения — шарлатанскую акупунктуру и регулярные когнитивные рекалибровки. Бартон не признаётся себе, что это самый опасный и безнадёжный бой, в который он ввязывался. Бой с самим собой, со своей голубоглазой тенью. Он уже чуть не проиграл его однажды, в ночь после битвы с читаури, но длинный прямой порез на правом запястье удалось списать на последствия драки. Наташа звонко прихлопывает комара на своём облезшем плече, и Клинт вздрагивает. — Нат, — просит он. — Дай одну затяжку. Она качает головой, но подсаживается на край кровати, приставляя двумя пальцами сигарету к губам Клинта. Он затягивается очень жадно, как перед смертью — вторую получится выпросить нескоро, даже если очень захочется. Долго не выпускает дым, глядя, как докуривает Наташа. Романова возится с ним долбаных три месяца. Другая бы давно сдалась, а она терпела его съезды крыши на нью-йоркской квартире, а теперь и тут. Кто ещё способен на такое — наплевать на собственную безопасность, на здравый смысл, на страх и потащить за руку из ледяной преисподней человека, который, возможно, запрограммирован на убийство именно своего спасителя? «Приятный» бонус — комары размером с квинджет, лягушки размером с Халка, влажная душная погода и подозрительная кухня. — Нат, — спрашивает Клинт, пока Наташа молча прибирается и гремит чем-то на тумбочке. — Почему ты меня ещё не бросила? Даже в темноте он чувствует — Нат смотрит на него, как на дурака. — Почему ты меня не убил? Встречный вопрос звучит выстрелом. Клинт тушуется. На самом деле он никогда об этом не думал и не пытался себе объяснить нарушение приказа об устранении в Будапеште. — Почувствовал, что сработаемся. К чему сливать ценный кадр? Наташа издаёт короткий смешок и напяливает на Клинта свои огромные наушники. Ложится рядом, уставшая и мокрая от растаявшего льда и пота. — Я уж тем более не хочу терять проверенного напарника, который многое для меня сделал. Давай, Клинт. Расслабься и поспи. Она ставит песню и укладывается на его плече, чтобы тоже хорошо слышать через наушники. Пока я жив, Я держу тебя под прицелом — Выбора нет. Я много раз представлял Обведённым мелом Мой силуэт. И в каждом встречном лице Я ищу напрасно Знакомые черты, Пусть для меня Самой ценной и опасной Окажешься ты… Память… Терять маяки, Любовь без огня, Победа без боя… Восстать себе вопреки И мёртвые души Задеть за живое… Клинт не видит и не слышит, но чувствует, что Наташа выдыхает в ритм словам песни. Руки всё ещё прикованы, поворачивать голову неудобно. Он еле заметно дёргает шеей, сдвигая один наушник — и в мелодию вливается тихое и немного охрипшее пение Наташи. Клинт никогда ещё не слышал, чтобы Наташа пела. Не горланила дурниной какую-нибудь чушь в общем хоре на вечеринке, не вспоминала матерный русский фольклор за рулём в погоне, а именно пела. И сейчас звуки её голоса неожиданно действуют на Клинта, как лучшая колыбельная. Здесь каждый шаг, Каждый взгляд Может стать последним, Наверняка. Прости, но нет больше времени Ждать прощенья — Жизнь коротка. И этот мир уже Не будет прежним, Мой главный враг В отражении исчезнет… Брюгге Домики в старом Брюгге имбирно-пряничные, волшебные, укрытые пушистым ноябрьским снегом, как на рождественской открытке. От взгляда на них становится сладко во рту. Клинт усмехается, думая, что снайпер и винтовка — неожиданная начинка для пряника. — Нат, — тихо говорит он в рацию. — Помнишь, мы пили в Бобруйске пиво? «Вечер в Брюгге»? Она смеётся у него на прицеле, выхваченная оптикой за стеклянной витриной уютного кафе, листающая что-то в смартфоне. Как будто вычитала в интернете свежую шутку. Накручивает на палец светлый фальшивый локон, невзначай прикрывая ладонью губы. — Помню. Тёмное, с привкусом вишни. — Я второй час хочу бутылочку. Поехали в Бобруйск. — Может, лучше в Минск? — Это не спортивно. В Минске с нами не приключится увлекательная неведомая херня. Он не на Б. — Перестань меня смешить, сволочь. Я и так выгляжу как полная дура. — Тебе идёт розовый свитер. — Заткнись. — И светлые волосы. — Убью, — убедительно произносит Наташа и тут же фыркает в чашку кофе — незаметно, но очень слышно, будто прямо в ухо. Клинт веселится вовсю, хоть уже отлежал себе локти. Он обнимает крепче винтовку, продолжая страховать Наташу. С тех пор, как ГИДРА была раскрыта, у агентов прибавилось работы, и Бартон с Романовой регулярно вспоминали старые времена на вылазках. Клинт почти не чувствовал вины за то, что редко появлялся дома — за время, прошедшее после реабилитации, он убедился: ничто не лечит его лучше выброса адреналина. Ничто не делает его более живым, как бы Бартон ни хотел быть обычным, нормальным человеком. — Бусики тоже ничего, — продолжает он заговорщицки шептать в рацию, хотя знает, что Наташа после задания закопает его голыми руками в глубоком сугробе. — Замолчи уже. — Ты меня не заставишь. — Что мне сделать, чтобы ты заткнулся? Этот… герр сейчас уже придёт. Клинт с минуту думает, рассматривая Наташу сквозь оптику. Она сердито ковыряет ложечкой кремовый торт. — Почему ты обрезала волосы? У тебя были классные длинные волосы. — Их любил трогать тот адвокат, — неожиданно признаётся Наташа. Вероятно, Клинт действительно её замучил. — Госссподи, ты ещё его помнишь. Отрасти волосы. — Прямо сейчас?! — Прямо сейчас пообещай. Отрастить можешь потом. — Хорошо, Клинт. Я отращу волосы. — Ай молодец, — успевает бросить Клинт перед тем, как цель входит в кафе. — Он твой. Я страхую, Нат. Один из высших чинов ГИДРЫ сидит напротив Романовой с видом кота, увидевшего плошку жирной сметаны. Строит ей глазки. Клинт испытывает почти детский восторг, думая о том, что герр Циммерман не знает, как пристально следит за его виском из здания напротив прицел. Наташа мило стрекочет с ним на немецком, хихикает, прикидывается очаровательной глупышкой и бурно жестикулирует — вроде как от волнения. Герр Циммерман умилён; Клинт Бартон беззвучно посмеивается, пытаясь не вспоминать, как эта конфетная деточка бухала с ним пиво в Бобруйске. Он почти уверен в успехе, но всё равно остаётся начеку, и почти рефлекторно вырубает невовремя завибрировавший в куртке мобильный. Очарованный немец не замечает манипуляций над чашкой. Наташа забалтывает его окончательно, и вскоре Клинт видит, как глаза Циммермана слипаются. Бартон держит его — на всякий случай до того момента, пока Наташа не защёлкивает на нём наручники и не сдаёт переодетым агентам, затерявшимся среди посетителей, сонную тушку. Потом она поворачивается к витрине и подмигивает в прицел. — Умница, — хвалит её Клинт довольным голосом. — А теперь принеси мне горячий кофе, моя сладкая блондиночка. По-моему, я себе что-то отморозил. Наташа неразборчиво бурчит и отключается. Бартон, посмеиваясь, наконец садится у стены чердака, разминает затёкшие ноги и руки, заматывается шарфом по уши и проверяет телефон. Это снова Лора, хотя он и просил сегодня не писать до звонка. Сообщение Клинт открывает со вздохом. В письме всего пара строчек и фото: тест на беременность, две полоски. Бартон сначала не понимает, что это свежая фотография, пока не вчитывается в строчки и не вникает в их смысл. «Надеюсь, это заставит тебя бросить твою проклятую работу?» Клинт бы обрадовался. Точно бы обрадовался, если бы не эти слова и не милый смайлик в конце. Как будто Лора решила завести третьего ребёнка ради того, чтобы отец семейства посовестился пропадать на работе. Бартон смеётся, сползая по стенке. Снимает гарнитуру связи и вставляет в ухо наушник-капельку. Всю его жизнь можно описать песнями «Би-2». Ну и, пожалуй, ещё русскими лаконичными словами, которые говорит, внося два стакана кофе и следом сразу же сдирая светлый парик, Наташа: — Да ну нахуй, — ругается она, садясь рядом и размешивая сахар в своём кофе. Музыка льётся в наушник. Клинт пьёт кофе без сахара. У героев стынет кровь, Разбиваются и вновь Идут ко дну, идут ко дну. Успокоит океан И расстелет по волнам Свою вину, свою вину. Кончится плёнка, Ты, ты ждешь ребенка От меня. — А я стану отцом, — сообщает Клинт Наташе и показывает ей послание Лоры. Она расстёгивает дурацкие крупные, похожие на леденцовые, бусы, держа в зубах пончик. Пару секунд сосредоточенно смотрит на дисплей телефона. — Поздравляю, — усмехается Наташа. — Опять. Барселона — Жаль, что это твоя последняя миссия, — произносит Наташа со вздохом. В три часа ночи на площади Каталонии нет ни прохожих, ни голубей. Фонтаны красят жаркую темноту яркими акварельными всплесками, и откуда-то сладко пахнет цветами. Может быть, от Наташи, которая неторопливым, прогулочным шагом идёт рядом с Клинтом. Через полчаса автобус увезёт Романову и Бартона в аэропорт Барселоны, а уже к следующему вечеру он подпишет заявление об уходе на заслуженный отдых. Клинт только усмехается тому, что с работой и с Наташей он прощается неожиданно тихо и красиво. Если бы не ослепительно белая повязка на её плече, можно было бы выдохнуть после мелких неприятностей и легко представить, что они — просто туристы. — Зря подставилась, — Клинт касается повязки очень осторожно. — Да ладно. Это так, царапина. А Лора в этот раз серьёзно обещала тебя выгнать, если снова угодишь в больницу. — Ну, я же не успел. Теперь буду нормальным, приличным, домашним мужем. Всё. Привет, пенсия. — На самом деле, давно нужно было. Наташа пытается бодриться. Она улыбается, тщательно подавляет в голосе нотки грусти, но Клинт всё видит, всё чувствует. Они ведь проработали вместе восемь лет. Или больше — Бартон давно сбился. Они ведь друзья. Самые лучшие и самые близкие. — Наташа, ты ведь знаешь — я люблю свою работу. Если бы Лора не просила… — После Соковии она бросила в тебя утюгом. Это была просьба? — Она была на нервах. И глубоко беременная. Гормоны и муж-идиот, ей можно. Ладно… Если бы Лора не настаивала, я бы с этой работы ушёл вперёд ногами. Клинт смотрит, как цветные струи фонтанов танцуют под высоким звёздным небом, почему-то напоминая линию кардиограммы — и вдруг задумывается. Всё кончилось — перестрелки, погони, часы азартного выжидания цели, шуточки по рации, миссии под прикрытием, где всё время приходилось вживаться в неожиданные роли и делать неожиданные вещи. И Клинт вдруг резко останавливается. Лезет в карман и листает песни на мобильном телефоне. — Что-то случилось? Лора? — Наташа беспокоится и пытается заглянуть в экран. — Нет. Я вспомнил, что однажды обещал тебе, что мы ещё станцуем. — Когда? — В Брюсселе, ещё до читаури. Помнишь, когда мы играли парочку на балу? Ты говорила, что мы зря не танцевали раньше, что у меня хорошо получается. И я пообещал. А потом стало как-то не до танцев. Клинт включает музыку на полную громкость. Будит ночную тишину. И, положив телефон в нагрудный карман чёрной рубашки, шутливым жестом приглашает Наташу на танец. Она принимает руку Клинта легко и чутко, с игривой улыбкой, с первого шага схватывает ритм — и фонтаны за её спиной взрываются золотой вспышкой. Не свернуть на огни, Просто так не заглянуть. Как-нибудь позвони, Позвони мне как-нибудь. Клинт не знает, что это — танго или румба, или ещё что-то подобное. Скорее всего, такого танца просто не существует в природе. А значит, для него нет правил, нет кем-то другим придуманных движений. Есть только партнёр, партнёрша и музыка, и главное здесь — чувствовать друг друга. Понимать без слов. Почти как в бою. Значит, это не будет сложно. И в отсутствие начала — Продолжение любое. Ты, наверно, это знала На другом конце покоя. И пустая середина, Называемая мною, Как забытая причина, Прячет руки за спиною. Меньше двух, И слова забываются на слух. Меньше двух, ты права: Всё в итоге меньше двух. Наташа, лёгкая и яркая в своём воздушном алом платье, кружится по чёрно-красному граниту площади Каталонии, едва касаясь его каблуками — гибкая, горячая, похожая на эту ночь. Клинт касается её осторожно, но чётко, ведёт в танце, притягивая, отталкивая, не отводя взгляда — и ловит в объятия, скользя по выгнутой спине ладонью. Сердце в груди вдруг подскакивает. Строки гибельного стиля Как значение неволи, Где в сознание входили Телефонные пароли, Где назначенные взгляды Нас захватывали в цели, И потом забыли рядом Или просто не сумели. Чувствовал ли он кого-то так же? Отзывался ли кто-то ему так же? И внутренний голос, кристально честный и почти отдельный, безжалостно кричит: «Нет». В эту секунду Клинт малодушно понимает, что некоторые вещи лучше осознать слишком поздно. Не свернуть на огни, Просто так не заглянуть. Как-нибудь позвони, Позвони мне как-нибудь… Последние строчки Бартон незаметно для себя пропевает вслух — и Наташа вдруг хохочет, прогибаясь так, что у Клинта кружится голова, и он почти склоняется за ней к земле. Следом он резко выпрямляется, чтобы не упасть, и Наташа обнимает его за шею, продолжая смеяться в плечо. — Мы дружим восемь с лишним лет, Бартон, а ты так и не научился говорить по-русски без акцента. Ты смешной. — Ну так позвонишь? — Клинт прижимает Наташу крепче, поглаживая мягкие рыжие волосы. Наконец-то она снова отрастила их ниже плеч. — Позвоню, — обещает Наташа и умолкает вместе с песней на несколько долгих секунд. — Буду звонить. Куда ж я денусь. — Я буду ждать, — очень тихо говорит Клинт. Он внезапно понимает — звонить Наташа будет шесть раз в год. На дни рождения семейства Бартон и на Рождество. У Наташи будет работа — а значит, будет новый напарник. Её снова закрутят дела, только теперь они уже не будут касаться Клинта. Это для него всё закончилось, а её жизнь не останавливается. Берлин После «каталонского танго» Наташа успевает позвонить Клинту четыре раза. Остаются дни рождения Натаниэля и самого Клинта. Но после звонка Стива всё окончательно теряет значение. Когда Бартон положил трубку, Лора молча кивнула на запылившуюся дорожную сумку — и Клинт достал её со шкафа без раздумий. Документы на развод она обещала прислать почтой. Сидя вечером накануне предложенного Стивом безумия в ресторанчике на первом этаже гостиницы и ожидая свой заказ бесконечно долго, Клинт не может понять двух вещей. Первая из них — почему иногда получается так, что ты проводишь двенадцать лет с женщиной и осознаёшь, что связывают вас только трое детей. После ухода Клинта на покой им с Лорой даже не о чем было поговорить за чашкой чая, кроме как о быте. Быт заел Клинта на третьи сутки «пенсии». Вторая тайна мироздания, от которой выть хочется не меньше — как Наташа оказалась на стороне Тони Старка. Бартон вспоминает, как смотрел на неё через оптический прицел в Брюгге, усмехается, жалея, что нажраться перед завтрашним не вариант — и разворачивает тканевую салфетку с приборами, принесёнными наконец к бифштексу. Поесть по-королевски перед нервным мероприятием не получается, потому что кусок больше не идёт в горло. В салфетку вместе с вилкой и ножом завёрнута маленькая связка ключей с дешёвым красным пластиковым брелком. На брелке с одной стороны написан адрес. От надписи на обороте Клинт вдруг расплывается в улыбке. Почерк знаком до боли, и русское название песни, почему-то с вопросительным знаком — тоже. «Прощай, Берлин?» Бартон ест очень быстро, не осиливая порцию, не чувствуя её вкуса. Оставляет нечеловеческие чаевые к счёту, накидывает куртку и выбегает на тёмную улицу, как мальчишка в ожидании первого в жизни свидания. Вставляет в уши старые наушники. В двух шагах от земли догорали огни, В двух пустых городах, В небесах. Море причин, зачем осколки берегут. Выход один, когда по звёздам бьет салют. Прощай, Берлин. Как будто всё вернулось на круги своя, стало правильным и привычным. Неважно, какой ценой — если завтра команда отступников не справится с суперсолдатами, по крайней мере, документы на развод подписывать не придётся. А сейчас Клинт дышит полной грудью, и почти уже ночной весенний Берлин ведёт его по тихим кварталам, подмигивая указателями, обнимая узкими улицами за плечи, как старого друга. В ладони зажаты ключи, и в эту ночь счастье адреналинового наркомана начинается сначала. Впереди — новая шпионская игра, новая миссия, всё как раньше. Всё так, как любит Клинт. Всё, без чего он не может жить, снова с ним. Поднимаясь в лифте на последний, шестнадцатый этаж безликой многоэтажки, Бартон окидывает себя взглядом в поцарапанном зеркале на стене — и с усмешкой думает, что не успел сильно сдать за десять месяцев. Небрит, новые морщины, зато снова горят глаза. Клинт входит в тихую маленькую квартиру, чистую и безликую — типичный приют небогатых туристов, заскочивших в город на пару дней, командировочных, предпочитающих уединение, тайных любовников. Снимает куртку, берцы, заваливается на широкую заправленную кровать с плеером и сигаретой — и понимает, что может только ждать. Это совсем не сложно для Бартона. Снайперы лучше всех умеют ждать. В двух часах между строк Километры дорог, В двух словах от любви Замерли. Море причин, стена рассыпется на части, Выход один, когда весь мир Оглох от счастья. Прощай, Берлин. И Клинт дожидается. Когда Наташа спускается на балкон через крышу и зажимает тросик между рам, чтобы оставить себе путь к отступлению, Клинт садится на кровати и наблюдает за ней, на пару минут зависшей между небом и землёй. Как между двумя правдами, которые разодрали команду на части. Наташа открывает балконную дверь бедром и входит в жизнь Клинта вновь, демонстративно подняв руки. — Я безоружна, Клинт. Я не враг. — Я знаю, — и Бартон не может сдержать хулиганской улыбки. — Это свидание, агент Романофф? — Ты женат, негодяй, — Наташа выуживает из кармана яркую флэшку и кидает ею в Клинта. — Здесь данные на тех, кого Тони попросил помочь, и доступ к системе управления нашего квинджета. В аэропорту будет засада, вас всех уже поджидают. Осторожнее. Если Роджерс не одумается, завтра мы будем врагами, Бартон. — Как в Будапеште? — Если не хуже. Клинт молча вертит в руках флэшку, сидя на краю кровати. Прячет её в карман. Нужно поблагодарить Наташу и отпустить, но что-то мешает. Она берётся за ручку балконной двери, но медлит — и Бартон вдруг понимает, что флэшку она могла передать ещё в ресторане. — Лора меня выгнала, — наконец сообщает Клинт будничным тоном. Наташа оборачивается. Поднимает бровь. — Тогда зачем ты согласился на всё это светопреставление? Взял же самоотвод. — Ты будешь смеяться, Нат. Наташа вдруг очень серьёзно мотает головой и делает шаг к Клинту. — Меня уже не починить, — Клинт нервно улыбается и ловит взгляд зелёных глаз. — Не получается у меня быть счастливым, перекладывая паркет и гуляя по супермаркетам в выходные. Я живу по-настоящему, живу своей жизнью, когда я работаю. И когда я с тобой. Наташа делает второй шаг. Третий. Останавливается перед Клинтом, расстёгивая косуху — и он утыкается лицом в её живот, обнимает. Рука, которая никогда не дрожит, забирается под майку, нащупывая уродливый жёсткий шрам слева на животе. И что-то, чего не хватало Клинту десять месяцев до боли, до абсолютного вакуума внутри, вдруг переполняет, перехлёстывает через грани рассудка, подступает к горлу. — Берлин — это город, в котором рушатся стены, — защитно усмехается Наташа. — Берлин тоже начинается на Б. — Чёрт. Клинт, поднимаясь, скидывает куртку с плеч Наташи, и она целует его — стремительно, жарко, жадно, отчаянно, оставляет отпечаток тёмно-красной помады на губах. Она не хочет давать ему даже шанса передумать; Клинт и не собирается останавливаться. Его рубашка летит следом за её майкой, и этого как будто никто не замечает. Пальцы Наташи вычерчивают сложный узор на спине Клинта, обрисовывают многочисленные шрамы — всю историю его жизни. Бартон, рассеянно касаясь губами едва заметных синяков на шее Наташи, решает, что точно умрёт завтра утром — эта ночь слишком похожа на логический финал всего, что с ним происходило. Эта ночь должна была случиться, и Клинт, изучая гибкое тело Наташи, самое смертоносное её оружие, не сомневается в этом. Она прикасается к нему слишком точно и знающе, и он стонет, когда кровавая дорожка поцелуев спускается вниз, когда Наташа встаёт на колени, гремя пряжкой его ремня. В глазах быстро темнеет, и Клинт упирается одной рукой в стенку, запуская другую в отросшие рыжие волосы. — Нат… — бессознательно выдыхает он, чуть наклоняясь, желая что-то сказать, сказать немедленно — но она тянет руку вверх, не останавливаясь, касается его губ, требуя молчания. Клинт целует мягкую ладонь, глухо стонет в неё, сталкиваясь взглядом с Наташей и следя за её языком. Он смотрит в её возбуждённо блестящие глаза, на размазанную помаду — и не хочет больше ждать. Через минуту Клинт уже вдавливает Наташины руки в подушки, переплетаясь с ней пальцами. С ней слишком хорошо. Она знает Бартона так, как он сам не знает себя. У них один ритм, одна частота дыхания, одна скорость, и никто не подстраивается нарочно. Ближе. Навстречу. Наташа срывается первой — стонет в губы Клинта, мешая неразборчивый русский вскрик и его имя, метит его дрогнувшую спину новыми шрамами. Клинта уносит следом, всего через пару секунд — и он опускается на грудь Наташи, потерянный в реальности, во времени, удивительно целый и счастливый. Её горячие руки обнимают его, как обнимают самых нужных людей, и Бартон едва различает слетевшие с её губ тихие русские слова: — Люби меня. Четыре часа из тридцати шести, отведённых госсекретарём Россом, Клинт проводит с Наташей. Перед рассветом они курят вместе на балконе, оба в кожаных куртках. Только она — собранная, застёгнутая, а куртка Бартона наброшена на голое тело, смертельно израненное поцелуями и царапинами. Они не разговаривают. В тишине сейчас больше смысла. — Вот, а в Бургасе четыре ночи в города играли, — наконец ворчит Наташа, выщёлкивая окурок за балкон и хватаясь за тросик. Клинт выбрасывает свою сигарету, задерживает Наташу ради ещё одного, короткого и яркого, поцелуя, и хитро улыбается, отпуская её наверх. — Потому и играл, — роняет он вслед. Будапешт Мосты сшивают Будапешт в единое целое. Стягивают противоположные берега Дуная стежками, как края раны. Соединяют прошлое и будущее. Связывают судьбы. На одном из них, названном именем императрицы Елизаветы Баварской, каждую ночь ждёт свою единственную цель одинокий снайпер. Снайперы лучше всех умеют ждать. Клинт уехал в Будапешт сразу после побега из Рафта. Он прячется надёжно — но как человек, который хочет, чтобы его нашли. Ночи он проводит на мосту Эржебет с неизменным стаканом кофе, музыкой и мыслями о том, что два слова, сказанные Наташей в ту ночь в Берлине, оказались заклятием. А может быть, он просто всегда должен был быть с ней. Клинт не переставал думать об этом ни на секунду — даже во время сражения в аэропорту, даже в тюрьме, не имея никакой возможности связаться с Наташей. Если бы не те два слова — Бартон был бы уверен, что всё разрушил. Но эти два слова завершили что-то, начавшееся на мосту Эржебет целую жизнь назад — и теперь Клинт ждёт нового начала на том же месте. Иногда ему кажется, что Наташа больше никогда не придёт. Что в Берлине они попрощались навсегда. Тогда Клинт включает одну из песен всё той же русской группы. Тише, души на крыше медленно дышат перед прыжком. Слышу все твои мысли, то, что нам близко, всё кувырком. Как проще сказать, не растерять, не разорвать? Мы здесь на века, словно река, словно слова молитвы. Всё, кроме любви, вся наша жизнь так далеко. Я, я — не один, но без тебя просто никто. Под эту мелодию однажды летней ночью и появляется на мосту женский силуэт. Невозможно угадать издалека, но Клинт сразу чувствует. Он узнаёт ту, что движется со стороны Буды, ещё когда нельзя различить в свете фонарей одежду, волосы, лицо. Узнаёт, хотя узнать очень сложно. У неё длинные рыжие волосы, по-девчачьи собранные в два хвоста, потёртые джинсы, разбитые кеды, и на белую футболку наброшена расстёгнутая полосатая толстовка. На шее блестит тонкая цепочка; в руках — два картонных стакана с кофе. — Пешт в порядке, — Наташа поднимает бровь, кивая за спину Клинта. — Буда сегодня тоже не горит, — моментально отзывается он, вытаскивая правый наушник. Наташа подходит вплотную. Протягивает ему стакан. Подмигивает. — Подожжём? Клинт улыбается. Обнимает Наташу, отпивая кофе из стаканчика. Вставляет правый наушник в её ухо. — Я выполнила твою просьбу, — говорит Наташа, пока Клинт возится с плеером, и щекочет кончиком рыжего «хвоста» его щёку. — Я тоже. Она прислушивается к песне, улыбается в ответ — и целует его, приподнявшись на цыпочки. Пепел легок и светел, я не заметил, как время прошло. Чары силу теряют и превращают жемчуг в стекло. Как пусто в душе без миражей, без волшебства. Мы здесь лишь на миг, пусть он звучит, словно слова молитвы. Всё, кроме любви, вся наша жизнь так далеко. Я, я — не один, но без тебя просто никто.