Гладиолусы, елки и мы

Антон стоит у окна, прижавшись лбом к стеклу, и бездумно смотрит на расстилающийся за окном пейзаж Контиолахти. Снег, лес, елки. Красиво. Наверное… Так же красиво, как снег, лес, елки в Швеции, Норвегии, Германии… Сколько их промелькнуло перед глазами за всю его жизнь? Одно и то же, день за днем, год за годом, гонка за гонкой, проигрыш за проигрышем… Одно и то же. И ненавистная любому спортсмену цифра «4», на которую так мерзко смахивает вон та чудесная, пушистая елочка, все такая же бодрая и веселая. Да и вообще все елки похожи на четверки. Суки. Депрессивную тишину антонова уединения нарушает издевательски энергичный звук открывающейся двери и шагов, от которых Антон непроизвольно вздрагивает, хотя и не делает никаких попыток обернуться. Вошедший, не утруждая себя приветствиями, уверенно проходит в комнату и довольно-таки бесцеремонно плюхается в кресло. Антон так и не оборачивается. Зачем? Он узнал гостя с его первых шагов. А может, даже и с момента, как тот лишь подошел к двери с обратной стороны. Ему не надо смотреть, достаточно того ощущения жара, нехватки кислорода и опасности, притягивающей, словно магнит, что всегда обжигали его в присутствии одного-единственного человека в мире. Конечно, его не должно было сейчас тут быть. Они сто лет назад договорились: никаких встреч без предварительного звонка. Антон с усилием подавляет смех, вспомнив, как Мартену пришлось без малого час просидеть в шкафу в одних трусах при неожиданном появлении Жени, после чего это правило и было введено. Но как там пелось в той навязчивой песенке… «Я узнаю тебя из тысячи, по словам, по глазам, по голосу…». Его Биатлонному Величеству и говорить не надо, чтобы подданные его узнали. Не иначе аромат гладиолусов, мать его… — Слушай, Антуан, — гость наконец соизволит раскрыть рот. Антон, все так же успешно изображая статую, невольно улыбается. Явно же рассчитывал на удивленные восклицания и кидания на шею. А вот хрен тебе. Говори, давай, чего приперся. Время на всякие глупости вроде приветствий, дежурных вопросов «как ты» и утешений на тему «завтра будет лучше», разумеется, не тратится. Не то, чтобы они были Антону особо нужны, точнее даже как раз наоборот, совсем не нужны. Но порой и его уязвленное самолюбие требует какого-никакого соблюдения правил и церемоний. Вот только в мире Мартена существует одно правило: «Есть лишь те правила, которые утверждает Мартен».  — Я понял наконец-то! Вам в команде наверняка зарплату платят пропорционально количеству мест, отыгранных в пасьютах. Ваше руководство, наверно, полагало себя очень умным, наивно надеялось, что вы будете все время лидировать в спринтах, а потому отыгрывать будет нечего, Значит, и тратиться не придется. Крутой план, согласен! Но они не знали, с какой хитрой задницей в твоем лице столкнулись. Ты моментально понял, как извлечь выгоду из этой затеи и грести деньги лопатой. Я прав? Антон на секунду прикидывает, сколько денег он мог бы заработать в таком случае, мысленно офигевает от результата вычислений и дико жалеет, что не предложил эту идею тренерам сто лет назад. Глядишь, послал бы тогда биатлон к чертовой матери давным-давно, лежал бы сейчас на Сейшелах каких-нибудь или Мальдивах, медленно, смакуя, потягивал мартини со льдом и лимоном и млел под страстным тропическим солнцем, а не выискивал взглядом четверки в очертаниях финской растительности. И уж совершенно точно не вынужден был выслушивать всяких французских зануд, считающих себя самыми умными. Он, наконец, отлепляется от стекла, неохотно поворачивается и скрещивает руки на груди. — Во-первых, я миллион раз тебе говорил: не смей называть меня этим жутким прозвищем. В следующий раз точно врежу. А во-вторых, как ты догадался?! — Во-первых, мой милый, ты мне должен быть благодарен, что я перевожу твое варварское имя на наш цивилизованный, ласкающий язык и слух, манер. А во-вторых, ничем иным я вот ЭТО объяснить просто не могу. Даже вот думаю, не плюнуть ли на все и не попроситься ли выступать за вашу команду, раз там такая лафа? Похлопочешь за меня по старой дружбе? В другой раз Антон не преминул бы полушутливо вспылить, возмутиться, осыпать этого зазнайку градом упреков, а еще лучше подушкой в него запустить. После этого, как правило, Мартен принимал вид обиженного в самых лучших чувствах и кидался восстанавливать справедливость, то бишь швырял подушку, и не только ее, обратно. Дальнейшее развитие событий было весьма многовариантным, в зависимости от имеющихся в номере предметов, пригодных для швыряния, и настроения дуэлянтов. Вот только все варианты неизменно вели к тому единственному финалу, который мог устроить обоих. На полу, на диване, на столе, на кровати. Где угодно, как угодно, сколько угодно. До звездочек в глазах, до дрожи в руках, до души навылет. Но сегодня Антону совершенно ничего не хочется. Пусть они не виделись вот так наедине уже довольно давно. Пусть такие знакомые предательские мурашки все сильнее носятся по телу. Пусть перед глазами вновь невольно встают весьма фривольные картины из вчерашнего сна, после которого он проснулся с бешено колотящимся сердцем и пересохшим горлом. Это все на самом деле уже неважно. Здесь и сейчас финские елки оказываются сильнее. Фуркад — елки: матч завершен со счетом 0:1, такая вот невезуха. — Слушай, чего тебе надо, а? — излишне сердито, заводя сам себя, цедит он.—Чего ты приперся-то? Да, я — лузер, да, я — лох, да, я снова тупо просрал гонку… да-да-да, можешь не уточнять, две гонки. Доволен? Все, вали отсюда. Мартен выслушивает его тираду с непроницаемым выражением лица, пару секунд сидит молча, после чего неспешно встает и с наслаждением потягивается. — Скучный ты, Антуан. Только грубить и можешь. Нет, чтобы пострадать красиво, со слезами, паданием на колени и заламыванием рук. Я, может, тебя утешать собрался. Я, может, такие драматичные речи сочинял о том, что никогда не нужно унывать и терять надежду, о том, что ты — лучший, и о том, что в следующий раз удача будет на твоей стороне. Я прямо представлял себе, как вдохновенно вещаю все это, а твои слезы постепенно высыхают, и ты взираешь на меня, несущего свет истины, с благоговением и обожанием. А ты, дикий русский невежа, мне весь кайф обломал… Сволочь. Антону очень хочется разозлиться всерьез и выставить наконец этого наглого, отвратительного, самоуверенного француза, но он уже чувствует, как растекается по телу знакомое тепло, как оттаивают в усталой душе льдинки и звенят первыми, хрустальными весенними ручейками. А все почему? А, как известно, потому что гладиолус… — И все-таки, зачем? — уже почти спокойно спрашивает он. Мартен деланно вздыхает, всем видом показывая, что Антон — зануда, каких свет не видывал, и небрежно бросает: — Да так, вышел погулять, встретил твоего мини-Антуанчика, который бодро шествовал на тренировку в одиночестве, и понял, что ты тут торчишь один и, как всегда, предаешься своему разнузданному самоедству. Он замолкает, но Антону очень хочется услышать продолжение. — И…? — Что и…?! — Дальше-то что? — настаивает Антон. — Что, что… — ворчит Мартен. — Говорю же, речь пошел сочинять. Эффектную такую, душещипательную, проникновенную. А зачем? Ты, бесчувственная скотина, разве оценишь? От укоризненного взгляда, которым он одаривает Антона при этом, иной, менее закаленный, немедленно провалился бы сквозь землю от ощущения собственной никчемности. К счастью, у Антона уже выработался достаточный иммунитет на это чудо природы. — Вот и отлично, — невозмутимо подытоживает он, — мы выяснили, что я — неблагодарное животное, а ты — мать Тереза с винтовкой, увы, потерпевшая фиаско. На этом предлагаю тебе закончить наше милое общение и свалить из моего номера. Конечно же, он ни секунды не верит в то, что Мартен последует его совету, но и прерывать игру ему не хочется. Поэтому он не отрывает от него взгляда, но все равно пропускает тот миг, когда француз, вроде бы спокойно стоявший посреди комнаты, вдруг оказывается совсем близко. Слишком близко. — Неа, — шепчет он, наклонившись так, что Антон слышит его участившееся дыхание и чувствует, как его собственное сердце немедленно капитулирует и начинает колотиться в том же ритме, — я, пока речь сочинял, понял одну вещь… Антон вопросительно изгибает бровь. Мартен улыбается той своей редкой улыбкой, которую так любит Антон, — одновременно хищной и ласковой — резко притягивает его за футболку и жарко шепчет на ухо: — Я соскучился. В сознании Антона моментально вспыхивает куча запрещающих надписей «Нельзя!», «Завтра гонка!», «Катись к черту, Фуркад!», «Финские елки против!», «Гладиолусы не пройдут!». Но черт…!!! Его губы, непривычно нежно ласкающие мочку уха… Его горячие руки, уже жадно задравшие футболку и посылающие армию мурашек по спине, вмиг ставшей одной большой эрогенной зоной… Его блядский французский шепот, из которого Антон до сих пор не понимает ни единого слова, но от которого сжимается все в животе… Его…эээ… Ладно… Фуркад — елки: 1:1. Спустя, возможно, полчаса, возможно час, а возможно, и целую вечность — Антон слегка потерялся во времени и пространстве — они лежат на узкой кровати, тесно прижавшись друг к другу. Мысленно для виду посопротивлявшись сам себе, он, в конце концов, решает, что стоит немного поспать. К черту все раздумья, все неудачи, все четвертые места и иже с ними. Он устал, и он должен отдохнуть. Тем более это так приятно делать, уткнувшись в неожиданно теплое и уютное, хоть и тощее, плечо. И все бы ничего, если бы не въедливый голос, пролезающий в уже отключающееся антоново сознание. — Антон… Эй, Антон, не спи… Я же еще не высказался! Не высказался он, видите ли, внутренне усмехается Антон. Не «Мы не поговорили», а «Я не высказался». В этом весь неподражаемый Мартен Фуркад, мать его. Хотя уже «Антон», а не «Антуан», за это стоит и сменить гнев на милость. — Чего тебе? — Если ты так любишь контактные гонки и терпеть не можешь разделки, то перед спринтами представляй, что ты сейчас свой этап эстафеты побежишь, причем тебе, как всегда, предстоит героически стартовать с десятого места и затащить команду на пьедестал. И voilа! Дело сделано! — Знал бы ты, сколько раз мне это уже советовали. Бесполезно. — Тогда представляй, что рядом с тобой я бегу, и ты меня никак обогнать не можешь. — И это советовали, ну не именно тебя, конечно. Тоже бесполезно. — Жесть какая-то, — вздыхает Мартен озадаченно. — Ну думай, что тебе за неспортивное поведение… Антон немедленно вскидывается: — Это какое еще?! — Причинение непоправимого вреда всему биатлонному миру в виде выведения меня из состояния покоя и равновесия, — огрызается Мартен. Антон смеется: — Да за это биатлонный мир мне должен в ножки кланяться. — Ничего подобного, это в тебе говорят дикие имперские замашки вашего народа. А в просвещенном и цивилизованном сообществе за наглое нападение на своего лидера наказывают, чтоб ты знал. Кривая ухмылка Антона красноречиво дает понять, что он думает о мнении этого самого цивилизованного мира, но Мартен непреклонен. — Так вот представляй, что тебе за это дали одну, нет лучше сразу три, минуты штрафа, которые ты соответственно всем проигрываешь уже на старте, и их необходимо отыграть. — И это советовали, — грустно сообщает Антон. — Правда, не додумались так грандиозно обосновать. — Ну и что? Вот ничего-ничего не помогает?! — Нет. Я же не полный идиот, — по лицу Мартена очевидно, что он совершенно не согласен с этим утверждением, но Антон решает на сей раз это проигнорировать, — и не могу себя заставить верить во всякую херню, если я знаю, что это херня. — А хочешь, я тогда перед следующим спринтом тебя по голове стукну? - охотно предлагает сердобольный Мартен. — Не бойся, я аккуратно! А пока ты будешь в себя приходить, я страшным голосом сообщу тебе все эти ужасные вещи, так что ты у меня в шоке и сам не заметишь, как дистанцию пулей пролетишь и ни разу не промажешь. Антон на секундочку представляет себе подобный вариант развития событий и думает, что на крайний случай такой способ надо иметь в виду. — Договорились, — резюмирует он, снова закрывает глаза и придвигается ближе, опять намереваясь хоть немного поспать. Ему это почти удается, даже несмотря на постоянно копошащегося француза рядом. Сознание уже почти выключается, уплывая в теплые и неведомые дали, когда в него вновь беспардонно врывается этот надоедливый голос. — Антон… Антоооон… Да что ж такое-то?! Даст он ему поспать или нет?! — Чего еще?! — рычит он с угрозой в голосе, но Мартена так просто не запугать. — Слышь, Антон… — его голос на сей раз непривычно тих и серьезен, — считай, что я все-таки толкнул все те речи. Антон, разумеется, сразу понимает, что имеется в виду, но не может отказать себе в удовольствии поддразнить его еще немного. — Какие нафиг речи? Мартен раздраженно вздыхает, всем видом давая понять, что он думает об этом недогадливом русском балбесе, но отвечает: — Про не терять надежду, про завтрашнюю удачу… И про то, что ты лучший. Антон закрывает глаза и пытается справиться со спазмом, так некстати перехватившим горло. Как же редко можно услышать от Мартена такое… И как же здорово, что хоть иногда услышать можно. Эй, елки, Мартен вас-таки сделал! Он ничего не говорит в ответ, просто находит его руку, сплетает их пальцы и утыкается носом куда-то в основание шеи, вдыхая такой знакомый и успокаивающий запах. Все. Теперь точно спать. Для него и так слишком много за один день. Вот только еще одно… — Мартен, а ты цветы любишь? — Нуу… Люблю, наверно, — неуверенно отвечает тот и с подозрением косится на Антона. — А что? Надеюсь, ты не собрался мне букет преподнести? Только попробуй, я тебя вместе с ним с лестницы спущу. Антон молча улыбается и снова закрывает глаза. Нет, не спустит, возьмет, как миленький. И Антон точно знает, какие цветы это будут. .