Чужими глазами

Алма Карма всегда считал себя оптимистом. Жизнь у него складывалась не то чтобы хорошо: сложно с такой-то биографией обозвать её счастливой, — но и не то чтобы плохо: в конце концов, если у тебя были хоть какие-то часы радости — уже не стоит ставить на себе крест. А уж находить хорошее в каждой беспросветной заднице Алма всегда умел. Он — единственный испытуемый в огромной лаборатории, холодной и мрачной, и ежедневные попытки синхронизации причиняют адскую боль? Ничего страшного, зато скоро проснутся другие, и у него будут друзья, и будет с кем поговорить и подурачиться, как ему всегда по-детски хотелось. Первый проснувшийся потенциальный друг оказался диким остолопом, хамом и вообще довольно жутковатым типом? Ну и что, зато он забавно морщится, когда злится, и с ним всё равно иногда можно драться и долго смеяться потом. В сущности, все последующие трудности, выпадавшие на их с Юу долю (с первых дней — вместе, всегда — рядом, доля — одна) по сравнению с их детством были не такими уж и трудностями. Акума рано или поздно всегда убивались, Дейся за неуместные шуточки всегда огребал, а от избыточной опеки генерала Тидолла можно было куда-то сбежать и сидеть где-то вдвоём, глядя в непонятную даль. Сейчас же, когда их с Юу перевели в главное отделение Чёрного Ордена, миссии были стабильными, кормёжка — регулярной, люди рядом — довольно приятными, Алма и вовсе не видел причин на что-либо жаловаться. На что-либо, кроме странного чувства, преследовавшего его в последние месяцы. Оно появилось постепенно, не сразу, и Алма не мог бы с точностью сказать, когда именно стало совсем уж проблемой. Сначала было просто ощущение дискомфорта, странное беспокойство, которому он не мог найти причину; потом оно превратилось в осознание чужого присутствия где-то внутри. Чужого ли? Алма напряжённо вслушивался в новые чувства, новые мысли, возникавшие в своей голове, которые — он точно это знал — ему не принадлежали. Чужое существо было светлым и радостным, наполненным каким-то глубоким спокойствием. Оно искрилось счастьем, когда он глядел на что-то красивое, оно обожало любоваться природой, любило перебирать пальцами мелкие бляшки на форме, а в столовой ласково жмурилось от удовольствия, когда Алма порой выбирал зелёный чай и фруктовый пирог. С его мыслями и чувствами и не хотелось бороться, хотелось позволить им наполнить себя таким же теплом и радостью, только вот они всё равно были чужими, а себя Алма терять не желал. Поэтому, проезжая мимо красивых лесов и полей, он отворачивался, бляшки на форме якобы случайно обдирал в боях, а зелёный чай и фруктовый пирог заказывать почти перестал. Если бы только это были единственные причины, вызывающие нашествие чужого чувства, было бы легко. Если бы Алма мог исключить из своей жизни все те мелочи, которые будоражили этого незаконного жителя его головы, он бы немедленно это сделал. Только вот от главного катализатора отказаться он никогда бы не смог и не захотел. То, другое, чужое существо сходило с ума, когда рядом находился Канда Юу. Канда был для Алмы… Да как бы это назвать? Ближе, чем брат, ближе, чем друг, единственный в целом мире такой же, самый главный, самый дорогой, несмотря на откровенно дерьмовый характер и желание порой хорошенько набить ему морду (регулярно исполняющееся желание, к слову: драками они с детства не пренебрегали). Канда был рядом с самого детства, был первым настоящим другом, и представить свою жизнь без него Алма давно уже не мог. Той тёплой и счастливой твари в голове Канда тоже нравился. Слабо сказано — нравился. Когда Алма в первый раз при виде приближающегося друга ощутил неожиданный наплыв счастливого восторга, радостное волнение, пробравшее от горла до кончиков пальцев на ногах — испугался так, что свалился на пол, споткнувшись о собственный сапог. Канда тогда помог ему подняться и обозвал кретином, а Алма, вопреки обыкновению, молчал и мысленно пытался раздавить всех бабочек в своём животе, но они, нахальные твари, продолжали парить. Чужое сердце заходилось в утопляющей нежности, но оно было где-то настолько глубоко внутри Алмы и настолько близко к его собственному, что и чувства чужие наваливались не хуже своих. — С каких пор ты разучился ходить? — бурчал тогда Канда, а Алма и сказать ничего не мог, только ловил ртом воздух, смотрел на него, будто в первый раз увидел, и без всяких объяснений позорно сбежал, когда обнаружил, что Оно внутри начинает смущённо краснеть. Краснеть его щеками! Какая наглость! Хотел бы Алма сказать, что, когда они с Юу увиделись в следующий раз, он уже подготовился к удару чужого чувства и не позволил ему выбить себя из равновесия, но нет. Алма бесился, Алма бился головой о подушку, шипел ругательства в адрес смущающегося существа внутри, когда был один, и… бегал от Канды по всему Ордену, прятался по углам, избегая встречи. И до него уже доходили слухи о том, что беготня эта Канду начинает раздражать. Алма и сам понимал, что Канда злится. Они всегда были вместе. Он тоже привык к тому, что товарищ всегда рядом, на периферии зрения, за спиной, где угодно — но рядом. Отсутствие Юу на расстоянии вытянутой руки на протяжении уже нескольких дней вызывало дикий дискомфорт. Он наверняка тоже это чувствует, только вот он не понимает, почему Алма старается его избегать, и от этого раздражается сильнее. Алма скучал, что уж врать, безумно скучал, но стоило подумать о том, чтобы прекратить эту глупую беготню — сердце заходилось, как шальное, в чужом восторге, чужой радостью от встречи с ним. Если уж даже на мысленный образ Юу оно реагировало так бурно, что будет при следующей личной встрече? Он не хотел вести себя как тупая влюблённая девчонка, не рядом с Кандой, это уж точно. «За что же ты свалилось на мою голову?» — спрашивал он у той странной сущности, поселившейся в его голове. Она не отвечала. Она никогда не отвечала, а если бы отвечала, это было бы уже болезнью — Алма слышал об этом. У неё нет своего голоса, нет своих мыслей, нет ничего своего, иначе она и не жила бы в его голове; у неё есть только чувства. Поэтому, чтобы жить, она пользуется глазами, мыслями, жизнью Алмы, а ему за это свои чувства пихает, на сдачу видимо, глупая. Лучше бы она наблюдала молча, лучше бы только брала, ничего не пытаясь отдать взамен, а так — что ему-то делать с этими клятыми чувствами? Впервые после того глупого столкновения Канда и Алма сошлись у Комуи в кабинете. Условия нового задания им удалось выслушать, не взглянув друг на друга. — Вы отправляетесь вдвоём, — припечатал смотритель, и Алма подавился желанием провалиться сквозь землю, на все несколько сотен этажей чёрной башни. Они всегда отправлялись вдвоём; конечно, это было идеально, только вот раньше дурацкое волнение не затапливало изнутри при мысли о том, что они столько времени будут наедине. «Нашла из-за чего волноваться, курица!» — мысленно прошёлся Алма по въевшейся сущности и впервые посмотрел на Канду. Канда игнорировал его почти демонстративно. Как только перестанет игнорировать, начнёт убивать, очень уж сильно Канда не любит не понимать чего-то. Алма нервно хихикнул, отбиваясь от чужой мыслишки о том, что Юу вообще-то очень красивый. Он всегда знал, что Канда красивый, и не знал об этом только слепой, и ничего особенного в этом нет, хватит пялиться на его волосы, чёрт побери! Всю дорогу до поезда они молчали. Канда хотел бы, конечно, узнать, что это была за чушь, но сейчас он был слишком зол, чтобы спокойно спросить и услышать ответ, а если они остановятся и будут скандалить посреди улицы, то опоздают на поезд. А Алма хотел бы, конечно, вести себя так, будто ничего не случилось, и чужие эмоции почти удалось задавить чувством вины, только вот в своё оправдание сказать ему было нечего, и потому он молча брёл следом, как собака побитая. В купе Канда зашёл первым, хлопнулся на сиденье и стал сверлить взглядом идущего следом Алму, который хмуро вполз, сел напротив и сразу же начал старательно пялиться в окно, словно бы там сейчас происходило что-то жизненно важное. За окном ничего не было. — И что все это значит? — прорычал Юу. Алма подавил желание нервно захихикать. Нет, он ответил бы, конечно, хотел бы ответить, но сущность внутри настолько дико, иррационально радовалась самому факту того, что Канда рядом, что он что-то говорил, что всю голову затапливала своим восторгом, и от глупого волнения не хватало сил даже мыслить адекватно. Даже попытаться объясниться. Даже просто говорить. А нервный смешок сдержать всё-таки не удалось. — Прости, Юу. Конечно же, это Канду ни капли не успокоило. — Смотри на меня, — прошипел он зло. Алма повернул голову — медленно — мысленно обещая себе, что если та дрянь внутри сейчас покраснеет, то он выпрыгнет в окно. А глаза поднять всё равно не решился, смотря на стену где-то за головой Канды, задевая взглядом его ухо. Канда резко и решительно приблизился, рыча, схватил за грудки и притянул к себе. — Что с тобой происходит, дьявол тебя побери? Да как бы тебе сказать, Юу? У меня тут в голове завёлся паразит, который, кажется, является влюблённой в тебя бабой, и против неё как таковой я ничего не имею, только вот знаешь, это моя голова, и я хочу оставить её себе. Знаешь, Юу, когда ты рядом, от меня почти ничего не остаётся. Алма этого не скажет, конечно. — Прости, — повторил он. Канда отпустил его, позволяя безвольным мешком свалиться обратно на сиденье, а потом отвернулся и прошёл на своё место. — Если ты всё ещё маешься этой чушью — на здоровье. Но как только ты разберёшься со своими тараканами, ты всё мне расскажешь. — Эй, Юу… — окликнул Алма, не зная зачем, но как-то слишком болезненно звучали слова Канды на этот раз. Тот обернулся резко, глаза его были настолько злые, что Алму почти пробрала дрожь. — Если уж ты считаешь, что я не должен знать, что с тобой твориться, я из тебя всё равно ничего не выбью. Алма никогда раньше ничего не скрывал — так. Да и Канда тоже. С любой бедой проще было справиться вместе, любую радость разделить пополам. Не то чтобы Канда раньше часто изливал душу, ему было достаточно пары брошенных вскользь слов, чтобы Алма всё понял, но сам-то Алма всегда отличался болтливостью и никакую информацию подолгу в себе не держал. «Волнуется», — понял Алма, и от этого понимания стало, пожалуй, не менее хреново, чем от всего, что происходило раньше. Ночью Алма зарывался головой в острую неплотную подушку, выданную проводником, ночью он почти чувствовал это хитросплетение чувств в голове, где-то ближе ко лбу, слева сверху. Если выстрелить в левый висок, попадёшь в самый раз. Алма трясся. «Прекрати, — просил он, хотя знал, что его не услышат, что у этой штуки нет своей головы, но, дьявол, что ему ещё делать? — Прекрати, хватит, ты только портишь всё, остановись…» Она не услышит. Алма не ненавидел её, нет, зачем? Она тёплая и ясная и улыбается, и было бы прекрасно, наверное, всегда чувствовать в себе этот спокойный свет. Но Алма хотел сохранить себя, Алма не хотел становиться другим человеком, в какого, даже не желая этого, превращался под влиянием незваной гостьи. И сохранить Юу он хотел не меньше. Говорят, детская дружба нечасто сохраняется при взрослении, но это не их случай. Они в детстве так крепко держались друг за друга, чтобы спастись, что расцепиться потом так и не смогли. Срослись, привыкли, как два кусочка одной мозаики, запомнили друг друга, как самих себя. В этой мозаике не нужны новые зазубрины и впадины — они разрушат сложившуюся целостность. Эти чувства не нужны, они лишние, их не должно быть, они разрушают всё без шанса на то, чтобы построить заново, да и зачем строить что-то, когда и нынешнее положение дел вполне устраивает? «Уже начали разрушать», — заметил Алма. В конце концов, раньше от Канды ему ничего не приходилось так скрывать, да и просто находиться рядом из-за этой было дряни тяжело, и как выкрутиться — он не представлял. Оно тоже грустило, кажется. Не хотело быть причиной проблем — или это Алма себе придумал, пытаясь разобраться в том хитросплетении проявлений чужого? Кто её знает? Сон упорно не шёл и, наверное, так и не появится. Будет хреново, если завтра во время боя он будет сонной мухой. Оставалось только надеяться, что Канда сегодня будет спать крепко, потому что две сонных мухи на одном задании — это не самый хороший расклад, будь они хоть трижды хвалёными вторыми экзорцистами. Как заметил Алма на следующий день, надежды не оправдались. Канда был хмурый, немного медлительный и явно с тенью под глазами. Не самый лучший расклад, конечно, но ничего фатального. Чистая Сила, которая вообще-то любит спрятаться и поиграть с ищущими её экзорцистами в салочки, на этот раз совершенно очевидно находилась в гнезде на здоровенном дубе, вон, заходилась трелью оттуда, и единственное препятствие на пути к ней — три вторых уровня. Они хоть и вторые, но с весьма досаждающими способностями, громадные и шустрые, и, хоть и не вызывали беспокойства за успех задания, но Алма предпочёл бы столкнуться с ними хорошо отдохнувшим. Да и Канда в нормальном состоянии не пропустил бы вон то лезвие так близко к щеке. Да и ему самому волнение о напарнике не давало как следует сосредоточиться на бое, потому что так глупо промазать, уже нацелившись на голову механической твари, надо умудриться! Во рту был привкус железа; кажется, постепенно стали проявляться последствия какого-то из пропущенных ударов. Надо сосредоточиться, и тогда закончить получится гораздо быстрее и безболезненнее. Акума, который сейчас являлся его противником, кажется, расслабился, хохотал и махал громадными лезвиями, причём в разных направлениях. Тем лучше. Сейчас, когда они двигались вразнобой, а не целенаправленно против экзорциста, у него явно обнаруживалось открытое место на левом плече, возле шеи. — Мы вас в порошок сотрём, экзорцист! — злорадно проскрежетал акума, поворачивая голову и глядя на драку своего товарища с Кандой. Делать этого ему определённо не стоило, потому что теперь Алма ворон не считал и одним ударом разрубил металлическую тварь наискосок, с левого плеча вниз. Акума взорвался почти покорно, и на одну секунду Алма заметил его ошеломлённый взгляд. Почти сразу же аналогичный взрыв донёсся со стороны Канды. Это не первый раз, когда они почти одновременно пришли к одинаковым выводам и одновременно взяли себя в руки. Теперь враг остался только один, один второй уровень против них двоих — это даже не смешно. Кажется, акума, который до этого только метался из стороны в сторону и помогал своим товарищам, путаясь под ногами у экзорцистов, тоже пришёл к неутешительным выводам, потому что запаниковал и задёргался. — Попался! — радостно констатировал факт Алма. Канда бросил сердитый взгляд — да-да, не расслабляйся сразу, сколько можно трепаться, меньше болтай и больше следи за противником, всё это мы уже проходили. От его слов акума словно совсем одурел, сначала на секунду обмяк, переводя взгляд с одного приближающегося экзорциста на другого, а потом с дикой скоростью ломанулся к Канде, размахиваясь своей странной конечностью, похожей на молот без ручки. Признаться, Алма был рад медлительности и мельтешению этого акумы, из-за которых все его удары было легко отражать, потому что получи он хоть один чистый удар этой штукой — и его, судя по силище, просто продырявили бы насквозь. Канда ведь тоже сможет увернуться без труда, верно? Ждать Алма не собирался, поэтому почти сразу подскочил, и лезвие Чистой Силы разрубило акуму сзади. Громадная серая спина полностью закрывала Канду от взгляда, но острое лезвие мугена вышло из живота твари чуть ниже удара Алмы, а значит, он тоже успешно атаковал. Взрыв опалил лицо огнём, и Алма снова отпрыгнул на пару шагов, а когда огонь и поднятый им чёрный дым рассеялись — он увидел силуэт Канды. Силуэт с явной дырой в груди, который пошатнулся и упал, и Алма, наверное, не успел понять, сколько ударов пропустило его сердце, прежде чем он оказался рядом, оглушив своим воплем весь окрестный лес. Так уж вышло, что они, вторые апостолы, могли позволить себе почти не беспокоиться о полученных ранах. Даже те, которые других экзорцистов отправляли в лазарет или, хуже того, в крематорий, на них заживали хоть и долго, но вполне успешно, не оставляя даже шрамов. Признаться, порой это вызывало странное чувство вседозволенности, бесконечности игры, дарило какую-то иррациональную уверенность в том, что они двое из любой передряги выберутся живыми. Но даже несмотря на это Алма никогда не забывал, что было источником их бесконечной жизни, и старался не думать о том, что будет, если его повредить, и можно ли повредить его вообще. Дыра у Канды в груди была слева, именно там, где в нормальном состоянии был легко очерчен чёрный узор татуировки, и это, наверное, было единственное ранение, которое могло заставить Алму серьёзно забеспокоиться. Да что там — забеспокоиться. Его почти колотило от ужаса при мысли о том, что с Кандой всерьёз, на самом деле, может что-то случиться. Для того чтобы склониться и попытаться хорошенько рассмотреть рану, пришлось пару раз дать себе пощёчину: слишком велик был страх увидеть приговор. Камень регенерации не был разрушен, но из тела был выбит серьёзно и держался только на каком-то почти разорванном куске мяса, и крови вокруг ужасающе много. Он ещё будет работать в таком состоянии? Будет или нет? Алма уничтожил все мысли, потому что если будет думать — начнёт паниковать, нельзя, нет времени думать, и так от страха всё тело словно бы превратилось в непослушную деревяшку, и руки, которыми он пытался вставить камень в раскуроченную дыру на груди, ощутимо дрожали. «Держись, держись, умоляю, пожалуйста!» — бессмысленно повторял про себя Алма, дрожа, молясь, кажется, всем богам, о которых вообще когда-либо слышал, пытаясь прижать пульсирующий белый шар с татуировкой Ом к превратившимся в бесформенную кашу на месте удара мышцам. Ничего не происходило, камень не прирастал обратно к телу. У Канды лицо было бледное, тени под глазами — всё ещё от этой бессонной ночи. Длинные чёрные ресницы были закрыты. Что, если они никогда не откроются? Алма хотел выть, но не выл, просто кусал губу с такой яростью, что кровь капала вниз, на белую (хотя какая она белая, и так заляпана уже до невозможного красно-розовым, так же, как и его, Алмы, руки) поверхность камня. Алме казалось, будто бы внутри него вспыхнула какая-то искра. Вспыхнула и погасла, вспыхнула и погасла — именно так, наверное, бьётся человеческое сердце. «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!» — умолял Алма, и впервые в его мольбе появилась ещё робкая надежда. Первое волокно неловко вытянулось из бесформенного красного месива раны и потянулось к камню. Алма убрал одну руку, а второй придерживал камень — именно там, где он, кажется, должен был быть, чтобы восстанавливающиеся клетки тела могли найти его без проблем. «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!» Пока ещё тонкими нитями, мучительно медленно, нарастающими заново тканями, камень регенерации прирастал всё лучше и лучше, восстанавливая раскуроченную плоть вокруг своего обиталища. Так же, как всё меньше становилось пустого места, отделяющего плоть Юу от источника его жизни, всё меньше становилась паника, наполняющая Алму, и испуганное пока ещё осознание того, что всё обошлось, наполняло почти безграничным счастьем. Безграничная паника, страх за жизнь самого дорогого человека, самый жуткий кошмар, который Алма мог себе представить, отчаянный ужас этой ситуации собирал все чувства в тугой ком, чужие и свои в одну кучу, смешивал и скручивал, не различая и не разбирая всех смесей и оттенков. Целиком поглощённый своим напарником, Алма Карма не сразу заметил, что чужое присутствие в голове исчезло.

***

Канда открыл глаза только на следующий день, и, хоть Алма и не смотрел на него в этот момент, почувствовал присутствие напарника сразу. — Что… случилось? — спросил он, пока ещё тихо. — Тебя ранили! — как-то слишком уж жизнерадостно сообщил Алма, грохнулся к нему на кровать и стал разматывать бинты, криво наложенные на груди. Под ними обнаружилась хоть и недавно наросшая, чуткая ещё и тонкая, но кожа. Алма с восхищением водил по чёрному узору Ом. — И ты выжил. Как себя чувствуешь? — Хреново, — признался Канда, — но приемлемо. Где мы? Он жив. Он жив и говорит. Безграничное счастье затопило целиком, и сопротивляться ему совершенно не хотелось, да и зачем? — Я снял номер в местном отеле, надо было подождать, пока ты восстановишься. — Как давно? — Ты был в отключке около суток. Канда поморщился, и Алма испытал новый прилив радостного восторга. Разве это нормально — такой взрыв чувства в ответ на любые его действия, слова, движения? Какая разница, это ведь его Юу. Алма повалился на кровать рядом с пациентом, рассеянно теребя пальцами бляшки на форме. — Ты бы знал, как я перепугался! Канда фыркнул и сел, попытался встать, но Алма его удержал, полуобнимая. — Куда сорвался? Если что-то нужно, я принесу, а пока для надёжности лучше полежи ещё пару часов. Да и поезд всё равно нескоро. Юу закатил глаза, но настаивать не стал, не встал и даже руки со своей талии не убрал, и это заставило чувства Алмы уютно свернуться в груди подобно котёнку. Он смотрел на напарника снизу вверх, на светлую, но больше не мертвенно-бледную кожу, на рассыпавшиеся волосы, на ресницы, из-под которых светит теперь живой, тёмно-синий взгляд, и жмурился от удовольствия, зарываясь лицом в одеяло. Эти чувства казались ему чужими? Как смешно. Может ли быть что-то более естественное, чем эта нежность, если уж речь идёт о них двоих? Алма не хотел об этом думать — по крайней мере, сейчас. Канда не отстранился, и, похоже, ему это и в голову не пришло, а значит, новые зазубрины чувств в давно сложенной мозаике могли оказаться уместными и правильными, и даже дополняющими узор. Канда тихо вздохнул, сполз по подушке чуть ниже и положил руку на голову Алмы, словно подтверждая правильность выводов. — Ты дремлешь? — А? — рассеянно пробормотал Алма, обнаруживая, что и вправду начинает сопеть, — похоже… — Спал вообще эти сутки? О каком сне могла идти речь, если эти сутки Канда мучительно медленно воскресал? А вдруг что-то пошло бы не так? — Неа, — промурлыкал Алма. — Кретин, — беззлобно и уютно фыркнул Канда. Рука на голове осторожно ерошила волосы. После всего напряжения, переживаний и прочих глупостей возможность засыпать вот так вот воспринималась почти как рай. Он просто подремлет немного… А потом они встанут и отправятся назад в Орден. И он закажет в столовой зелёный чай и фруктовый пирог. В конце концов, этот десерт всегда ему нравился. Обязательно.