Всегда

Кацуки всегда был таким. Страстным, сексуальным, безумно притягательным, пошлым, падким на ласки. Сучкой, стервой, последней блядью. Никифоров лишь увидел в его взгляде, в движениях его соблазнительного тела ту самую похоть, тот самый эрос и возжелал любыми способами показать это всему миру, раскрыть всю его вопиющую сексуальность. Но вскоре Виктор пожалел об этом. Потому что теперь каждый смотрел на Юри вожделенным взглядом, а тот лишь соблазнительно растягивал пухлые губы в пошловатой улыбке и чуть прищуривал карие глаза. Виктору это не нравилось. Теперь он хотел отгородить брюнета от всего мира, захапать в свои объятья и никогда не отпускать, не показывать настоящего Юри публике. Потому что он его и только его. На интервью после выступления, вызывавшего всегда столько оваций, Виктор приобнимал, лишь слегка касаясь кончиками талии, своего подопечного, показывая, что Кацуки всецело принадлежит ему. В гостиничном номере происходило всё иначе. Виктор жёстко втрахивал японца в матрац, грубо сжимая ладонями бедра, оставляя кровавые полосы и засосы, абсолютно не жалея молодое тело. А разве Юри жалел его, так выступая на льду? Кацуки в ответ даже не подмахивал, а высоко вскидывал и толкался назад бедрами, насаживаясь на крупный член, будто сучка во время течки. Брюнет громко, надрывно стонал, чуть ли не кричал, срывая горло, в истоме: «Виктор!» Вот тут выносливость Юри сдавала позиции. Всё плыло перед глазами, взор застилали слёзы, от губ по подбородку стекала вязкая слюна, и он хныкал, стонал, кричал и вновь скулил, побрасывая бедрами, потому что, ну, ох, это чувство заполненности внутри — это слишком приятно. Потому что ВикторВикторВикторВиктор. Несмотря на усталость, на дрожащие бедра, которые, слава богу, так заботливо придерживал Никифоров, на покалывание в кончиках пальцев от того, что он крепко, до хруста, сжимал накрахмаленные простыни, на трущиеся о постель и саднящие локти и колени, что так и норовили подкоситься, Юри всё равно бурно отвечал дрожью, стоном или вскриком на все ласки, на особо глубокие и резкие толчки, отчего член попадал по простате, и брюнет резко выдыхал и прогибался в спине, проезжаясь взбухшими сосками по простыни, и просил, просил, просил, ещё, ещё, ещё, ещё! Он отдавался без остатка, до последней капли. Впрочем, разве у Юри это может когда-то закончиться? Виктор сходил рядом с ним с ума. Он терял счёт времени, терял контроль и последний рассудок. Ничего больше не существовало, кроме вот этого соблазнительного, выгибающегося навстречу его движениям тела, этих стонов и криков, ласкающих слух получше любой мелодии, этой молочной гладкой кожи, что блестела в каплях пота. Виктор водил большими ладонями по горячему телу, пальцами считая позвонки, взмокшим волосам, возбужденной плоти, сжимал упругие ягодицы, чуть их раздвигая, оставляя на них жгучие красные следы. Русский часто сменял темп, то грубо вколачиваясь в тугое отверстие, то переходя на более медленные, плавные толчки, и это Юри, конечно, возбуждало еще сильнее, доводило до исступления. Никифорова просто манила эта бледная, цвета парного молока, кожа, так и хотелось оставить на ней многочисленную россыпь алеющих засосов. И он, поддавшись такому собственническому желанию, сначала проводил языком по солоноватой коже, а потом впивался в нее зубами, оставлял крупные засосы по всему телу: на плечах, вдоль линии позвоночника, на мягких ягодицах. Эти отметки, как красная лента, огораживающая посторонних людей от своего сокровища. Потому что Юри навсегда только его, мать твою, Виктора Никифорова, и никого больше. Русский выпрямляется, продолжая размеренно двигать бедрами, и хватает мягко, но сильно Кацуки за волосы, тянет их на себя, тем самым заставляя Юри приподняться, уперевшись ладонями в взмокшую под ним постель, и, о мой бог, какая у него гибкость и растяжка. Виктор наклоняется к чужому уху, невольно вгоняя член глубже и толкаясь головкой в простату, облизывает ушную раковину горячим языком, зажимает губами мочку, слегка прикусывая. -Юри. Юри. Юри. Юри~ — томно, хрипло, жарко, не останавливаясь. Японец слышит собственное имя, раздающееся с хрипотцой в ушах, чувствует, как Виктор, рвано и быстро толкаясь в него, вновь попадает по простате и ещё раз, и ещё, и ещё, и, не выдерживая такого сладостного, тянущегося чувства, расползающегося тягучей волной по всему телу, кончает на белоснежные простыни в третий — он сбился со счёта — или в четвёртый раз. Нежные стенки пульсировали после оргазма и сжимались сильнее, плотно обволакивая член русского. Виктор закатил глаза от наслаждения и, прикусив губу, тихо простонал. Однако несмотря на то, что Юри кончал уже несколько раз, Никифоров держался и продолжал трахать податливое тело, сжимая бока в своих ладонях, отчего завтра к засосам прибавятся и фиолетовые синяки. После очередного оргазма тело Юри становилось слишком — слишком! — чувствительным. Он чувствовал в себе каждый миллиметр, каждую вздутую вену, каждое малейшее движение, слишком глубоко, слишком. Его растянутая дырочка уже саднила от бесконечных фрикций и шлепков чужих бедер об его, щёки жутко горели — да что тут щеки! — всё тело горело и пылало, и сгорало уже в который раз в этом адском пекле безумной страсти. Казалось, ещё чуть-чуть и Кацуки упадёт в обморок, потому что перед глазами всплывали разноцветные пятна и чёрные всполохи, а тошнота медленно подступала к горлу. -Хей, только не отключайся, милый, — нежный шепот куда-то в затылок, а потом посыпались нежные поцелуи на плечи, собирая губами бусинки пота. Его рука провела по чернильным волосам, пригладила выбившиеся пряди, а особо длинную он завел за ушко. Виктор оставляет мокрые поцелуи по всей спине, крепко держа чужие бедра, ощущая их дрожь, и быстрее вбиваясь в горячее нутро. Брюнет мурлычет — или скулит? — от удовольствия и дрожащими и отяжелевшими от усталости бедрами всё равно толкается назад, и одурманено шепчет, в конце срываясь на крик: «БыстрееБыстрееБыстрее». Никифоров ускоряется насколько это вообще возможно, входя рваными толчками, выбивающими у Юри последний воздух из лёгких. Русский упирается лбом в острое плечо, чувствуя, как приближается волна оргазма, и после особо резких и сильных толчков обильно изливается внутрь Кацуки. Виктор тяжело дышит тому в затылок, в спутанные и мокрые волосы, скользит губами от одного плеча до другого, громко причмокивая. Вдыхает запах Юри: мускус вперемешку с утренним лавандовым гелем для душа, мятным шампунем и легким, мягким одеколоном; утопает в этих ароматах, сплетающихся в один, и просто не может оторваться, не может не впиться синим взглядом в уже ярко-красные засосы, не может не вдохнуть этот запах ещё раз и ещё раз, не может не провести вновь губами и языком по коже, собирая испарину, не может не любить. Потому что ЮриЮриЮриЮри. Кацуки оборачивается, учащенно дышит, приоткрывая влажные губы, и в глазах его стоят слёзы выплаканной страсти. Он смотрит с мольбой, тянется за поцелуем, шире приоткрывая губы. Никифоров хмыкает, тепло улыбаясь, и тянется к жарким губам в ответ. Он сжимает его нижнюю губу, сначала распробовая на вкус, а потом целуя смелее, слаще. Виктор смотрит в эти прекрасные глаза цвета спелой черешни, целует, смакуя, эти нежные, мягкие губы, невесомо касается пальцами бархатистой кожи и думает, что ему несказанно повезло повстречать Кацуки, что теперь этот парень целиком и полностью его. *** Кацуки всегда был таким. Хотел внимания и ласки, любви и нежности, прикосновений и поцелуев. Хотел, чтобы его хотели. И поэтому, когда они переехали в холостяцкую — уже нет — квартиру Никифорова, Юри то и дело говорил томным голосом, сверкая огненными искорками в карих глазах и нежно обнимая русского за шею: «Хей, Виктор, а слабо взять меня прямо на этом столе?» «Хей, Виктор, а на стиральной машинке?» «Хей, Виктор…» И Виктор соглашался, — как можно отказать?! — и брал его, где только душа его пожелает. В итоге Юри был распластан на любой горизонтальной поверхности, удобной или не очень, с закинутыми на чужие плечи ногами и с пошло открывающимся ртом. По всей квартире раздавались хлюпающие звуки, звонкие шлепки бёдер о бёдра, стоны и вскрики из и так саднящего горла, и бесконечные: «Виктор!» «Юри!» Они трахались, трахались, трахались. *** После любительского выступления в родном городе Хасецу, показывающего ту самую программу «Stammi Vicino» из далекого финала Гран-при в Барселоне, Виктор срывается, его бьет крупной дрожью, возбуждение, словно кнут, хлещет по телу электрическим током. Он заводит — буквально вталкивает — Юри в туалет, целуя такие особо сейчас манящие губы, чуть смазанные бальзамом для губ. Он толкает его спиной к до жути холодной плитке, упираясь коленом ему в промежность и сжимая в своих ладонях любимое лицо, гладит большими пальцами скулы, целуя нежно, приторно-сладко, с упоением, свойственным только ему, сминая мягкие губы. В голове прокручивается их парное катание, то, как Юри смотрел на него, нежно и одновременно страстно, из-под пушистых ресниц. -Юри~ Что ты со мной делаешь? — с намёком на укор шепчет Никифоров, вжимаясь в Юри сильнее, оглаживая его плечи ладонями, а потом крепко обнимая того за талию. -У меня к тебе тот же самый вопрос, Виктор, — Кацуки смотрит в невероятно лазурные глаза прямым взглядом своих сверкающих рубиновых глаз. Теперь он подается вперед, чуть вставая на носочки, и впивается глубоким поцелуем в любимые губы. Брюнет обнимает того ладонью за щеку, заводя три пальца за ухо, и прижимает к себе ближе, рвано выдыхая в горячий рот. -Как же я тебя люблю… Как люблю! — шепчет русский и придвигает Юри к каменной поверхности, в которой посажены белоснежные раковины, всё так же сжимая в ладонях узкую талию. -Я знаю. Понимаю, потому что люблю ни чуть не меньше, — отвечает японец, одной рукой проводя по чужому плечу и дальше вниз по руке, а другой сжимая в пальцах платиновые волосы, чуть нажимая на затылок, и проталкивает язык глубже, переплетая их в страстной борьбе, в которой он априори проиграл. Никифоров переворачивает Кацуки к себе спиной и вжимается в его бедра, лаская горячим дыханьем нежную кожу на шее. -Нет, я не хочу так… Давай по-настоящему, — просит Юри, поворачивая к нему голову через плечо и сжимая кулаки. -Но… -Пожалуйста. Одно слово, — и Виктор шлёт всё к чёрту, далеко и надолго. Он буквально сдирает с Юри этот синий пиджак, кидая его около раковины, а потом быстро, кажется, трясущимися от ожидания руками расстегивает брюки. Брюнет в это время тоже неслушающимися пальцами вынимает пуговички из маленьких петель, спуская брюки вместе с боксерами чуть ниже колен и требовательно чуть отводит задницу назад, выгибаясь. Никифоров входит почти сразу, перед этим второпях растягивая анус двумя пальцами, смоченными слюной, на пробу неглубоко толкается вперед. Юри сжимается, ощущая это заветное, долгожданное чувство заполненности, чувствуя член, раздвигающий мягкие стенки. Боже, они ведь даже не успели переодеться после их совместного выступления, только надеть кроссовки вместо коньков, как их в одну секунду охватила безумная, яростная страсть. Они лишь встретились взглядами, понимая всё без слов каким-то шестым чувством — чувством любви — и сорвались с места, влетая в ближайшую уборную. Они ведь так давно — неделю от силы — не занимались настоящим сексом, потому что тренировали программу для выступления в родном городе Юри, и поэтому приходилось обходиться сексом без проникновения или дрочить друг другу в душе. Но ведь это так мало! Чертовски мало для влюбленных людей, что хотят чувствовать друг друга каждой клеточкой своего тела, слиться воедино и никогда не существовать по отдельным частям. Виктор плавно двигает бедрами взад-вперед, скользит рукой под рубашку, задирая её до груди, и мнёт в тонких пальцах розовые соски, пока Юри не проскулит срывающееся на стон: «Больно!» Юри смотрит прямо перед собой, в свое отражение в зеркале. Он, такой распутный и развязный, со спущенными штанами, чуть двигает бедрами в такт движениям Никифорова, брюнет обнимает того за шею, закинув руки ему за голову и сплетая пальца на затылке, и прижимает к себе ближе, умоляя входить глубже. -Смотришь? Вот и смотри, — хрипло говорит Виктор. Кацуки встречается со сверкающим взглядом потемневших аквамариновых глаз, что так же безотрывно наблюдают за этой картиной в зеркальном отражении. -Посмотри, какой ты… Красивый. Его ладонь с длинными пальцами скользит ниже, даря легкую щекотку, пальцы обводят пупок и спускаются к твердеющему члену парня. Никифоров медленно надрачивает ему, оглаживая пальцем головку, и Юри стонет, зажав губы в зубах, откидывает голову Виктору на плечо и часто-часто дышит, всё еще поглядывая на себя в зеркало. После русский отпускает твердую плоть и размазывает смазку по плоскому животу, ведет рукой вверх, расстегивает верхние пуговицы на рубашке и отводит ворот в сторону, оголяя правое плечо. Зубы врезаются в мягкую кожу, оставляя красные следы, губы, причмокивая, оставляют больные засосы. Толчки Виктора становятся глубже, и Кацуки чуть наклоняется, выгибаясь и упираясь руками по обе стороны от раковины в каменную поверхность темно-серого цвета. Русский с неким остервенением скидывает с себя розовато-фиолетовый пиджак, сковывающий его движения, и кидает его туда же, где валяется смятым комком пиджак Юри. Он накрывает ладонью чужую ладонь, чуть сжимая, а другой рукой придерживает брюнета за бедро, и толкается внутрь резче, вытаскивает почти до головки, а потом резко входит по самые яйца, звонко соприкасаясь бедрами о бёдра, а затем ещё и ещё, выбивая из груди гортанные стоны и вскрики. Юри еле как держится на ногах, опираясь только на руки, правда, ладони потеют и чуть скользят по гладкому камню, но, слава богу, ладонь Виктора сжимает его запястье, а другая держит его за талию, и японец мысленно говорит: «Спасибо», и не только за это. Кацуки смотрит в зеркало плывущим из-за слёз взглядом, замечает, как ярко горят сапфировые глаза, как Виктор, закусывая губу, то кидает потемневший от похоти взгляд вниз, наблюдая за тем, как его член пропадает между аппетитных, упругих ягодиц, то смотрит в зеркало, ловя взгляд карих глаз и чуть улыбаясь, будто спрашивая: «Всё ещё смотришь?» А Юри не может не смотреть, поэтому вглядывается в любимые черты, прожигает взглядом губу, что Никифоров зажимает в своих белоснежных зубах и шипит — потому что, ох, внутри слишком узко — и брюнет борется с желанием, безумно зудящим собственные губы, поцеловать, сначала нежно прикусывать чужую нижнюю губу, чтобы ощутить приятную гладкость и мягкость, а потом страстно впиваться в губы, лизать и кусать до крови, сплетать горячие языки. Хочется, хочется, хочется. И Виктор, будто и вправду почувствовав эту исходящую от Юри мольбу, наклоняется, входя вновь до упора, до звёзд в глазах у обоих, до темных пятен под полузакрытыми веками, и целует такие всегда манящие уста, сладкие, мягкие, нежные, жаркие и страстные, любимые. Кацуки в ответ сминает чужие губы в порыве безудержной страсти и кусает, и лижет, и вновь кусает, сжимает своими влажными губами нижнюю губу, не желая отпускать. Брюнет подается всем телом назад, вновь обнимая того за шею, закинув руки за голову, и жмется ближе, плотнее. Чтобы не осталось ни единого миллиметра между ними. Толчки переходят от размашистых и плавных к коротким и резким, шлепки вспотевшей кожи об кожу становятся громче, звонче. Юри придвигается ещё плотнее, толкаясь бедрами взад и вперед в такт движениям Виктора, сжимает на затылке бледно-пепельные волосы. Он, широко раскрыв рот, громко дышит, повернув голову так, что его горячее сбившееся дыхание оседает на чужой щеке. Рука Никифорова вновь скользит вниз по коже, сжимает в длинных пальцах твёрдый член и резко начинает водить по стволу, стягивая тонкую кожицу. Юри дышит ещё более рвано и быстро, нетерпеливо сглатывает, чуть ли не давится собственной вязкой слюной, почти всхлипывает, жалостливо умоляя: «Сильнее!» Виктор вжимается в брюнета сильнее, ускоряя темп движений бёдер и руки, каждый раз задевая головкой простату. Кацуки вновь тянется за поцелуем, и Виктор, наклонив голову, целует с жадностью тянущиеся к нему губы. Брюнет кончает, брызгая на живот и чуть марая в семени чужую руку, и прокусывает губу русского, чувствуя, как оргазм оседает сладостной негой внизу живота. Никифоров в последний раз подается вперед глубоким толчком, крепко сжимая в своих больших ладонях дрожащие бедра, удерживая Юри, готового свалиться прямо сейчас, и спускает внутрь него, ощущая, как мягкие стенки обхватывают его ствол, пульсируя. Японец смотрит затуманено в зеркало, наблюдая цепким взглядом глубоких карих глаз за ладонью Виктора, оглаживающей его бедро, начиная с места чуть выше колена. Его рука, чуть шершавая, скользит по упругой коже, пальцы очерчивают вокруг выступающей тазовой косточки, поднимаются вверх и размазывают белесую сперму, перемешанную со смазкой, по животу. Русский в это время целует его за ушком, чуть щекоча кожу дыханием, и шепчет что-то, кажется, на русском, легко целует чуть солоноватую кожу, причмокивая. Юри смотрит на всё это тягучим, словно малиновая карамель, взглядом и не может оторвать от этого зрелища глаз. *** После каждодневных утомительных тренировок семья Никифоровых решили съездить отдохнуть на море. Юри каждый раз краснел и мычал что-то под нос, когда его звали Никифоровым — боже, он даже не смел об этом мечтать. Правда, в эту семью затесались ещё двое — Юрий и Отабек. Плисецкий не особо хотел уезжать из страны, поэтому предлагал отдохнуть в Сочи или в Крыму, на что Виктор недовольно махал рукой, мол: «Заебало». Алтын предлагал поехать в родной Казахстан — там красивые пейзажи и свежий воздух, да и Юра давно хотел там побывать. Виктору эта идея нравилась больше, он вопросительно глянул на рядом стоящего Юри, спрашивая: «А что думаешь ты?» Кацуки-Никифоров лишь сжал чужую ладонь, переплетая пальцы, и робко ответил: «Мы поедем туда, куда ты скажешь». Плисецкий недовольно искривился, Отабек смотрел на этих счастливых двоих, мечтая о том, чтобы у них с Юрочкой было всё так же. Ну почти. Виктор готов был прямо сейчас разрыдаться и, стерев пальцем невидимую слезу, обнял Юри. Юрий, наблюдая эту картину, закатил глаза и так не вкатил обратно в течение нескольких минут, пока голубки прижимались друг к другу. Никифоров выбрал Израиль, будто тыкнул пальцем в небо — на самом деле тыкнул на огромной карте, разложенной на столе. Юра, может быть, и не поехал бы, но Яков строго-настрого запретил ему посещать тренировки, приказав отдохнуть и освежиться. Кому, кроме Виктора, Фельцман мог доверить драгоценную Русскую Фею? Кажется, о существовании Алтына Яков даже и не подозревал. *** Они прилетели поздно ночью, расселились по номерам: Юри с Виктором в одном, Юра в соседнем, а Отабек напротив Плисецкого, и проспали до самого обеда, просрав завтрак в 8 часов. Ладно, на самом деле, Юрий-то с Отабеком встали как раз-таки вовремя, за несколько минут до начала завтрака, и звали влюбленную парочку тоже, но Никифоров — «чертов влюбленный дурак!» — отказывался идти без своего драгоценного сокровища. Кацуки спал словно младенец — всё-таки перелёты и смена часовых поясов сильно его выматывали — и не слышал ни воплей Юры, ни слёзных высказываний мужа, зато ощущал сквозь тонкую грань сна нежные прикосновения к щеке, пальцы на своей ладони, и как Виктор крепко обнимал его, закинув на него поверх одеяла ногу и руку. А брюнету снилось, как Маккачин, выросший в 2, а может и в 3 раза, пытался залезть на него и раздавить. Впрочем, не так уж и сильно он ошибался. *** -Я не сяду, блять, сюда никогда. Увольте, я лучше посижу в номере. -Нет, ты сядешь. -Нет, я не сяду в этот хуев розовый кабриолет! -Юри~! Юрочка совсем меня не слушается, что мне делать? — Никифоров прижал брюнета ближе, одной рукой держась за руль, а другой крепко обнимая хрупкую талию. -Я тебе не Маккачин, чтобы тебя слушаться, пиздабол, — Плисецкий упер руки в боки и посмотрел на Отабека, устроившегося между доски для серфинга, чемодана, спасительного круга — «блять, зачем?» — и Маккачина, в предвкушении высунувшего язык, и еще кучей всякого дедушкиного барахла. -Юра, садись, пожалуйста, в машину. Обещаю, тебе понравится, — мягко говорил Кацуки, будто разговаривал с буйным пациентом — впрочем, всё так и было. Фея смерил его лишь уничтожающим все стены против титанов взглядом. -А, точно! Юра, смотри, что мы прикупили тебе! — японец засветился улыбкой и полез назад — рыться в пакетах, со всех сторон зажавших Алтына. Пятая точка Юри была прямо перед носом Виктора, и он уже протянул руку, чтобы шлепнуть аппетитную задницу, как Кацуки сел обратно, держа в руках объемный пакет. Виктор проматерил всё, на чём свет стоит, мысленно сжигая весь мир, но виду не подал, ну, если только немножко — недовольно скривив губы. Брюнет вытащил из пакета 4 игрушки маленьких котят разной окраски и 2 больших игрушки — черного кота с белой мордочкой и кота с пшеничного цвета шкуркой, походившего на самого Плисецкого. -Это тебе, — Юри протянул это подростку. -Дай сюда! — он грубо вырвал игрушки из рук и сел всё-таки в кабриолет. Юра прижал котят к груди и уткнулся носом в мягкие игрушки, вдыхая запах магазина, и, пряча за челкой румянец, тихо пробормотал: «Спасибо». Никифоровы улыбнулись. -Ну что ж, — Виктор прокрутил ключ зажигания, и автомобиль затарахтел, — Прокатимся с ветерком! *** Они остановились около того проката автомобилей недалеко от отеля. Юра пригладил растрепанные волосы и сглотнул, кажется, у него появился нервный тик на левом глазу. -Я, блять, точно больше никогда не сяду с тобой в одну машину. -Правильно, потому что, — Никифоров кинул ключи казаху, выходя из кабриолета и подавая Юри руку. — Дальше тебя повезет Отабек. Алтын ловко перелез через сиденья на переднее место напротив руля. -Можешь катать Юрия хоть всю ночь, но чтобы днём он был уже в отеле. Желательно, целым и невредимым. Я слежу за вами, — Виктор опустил очки на нос, внимательным взглядом смотря на них. -За свинкой своей следи, — огрызнулся Юра и хлопнул Отабека по плечу. — Давай, поехали. Розовый кабриолет плавно двинулся по ровной дороге в розово-алый закат с жёлтыми всполохами. ***

Полно смотреть в это звездное море! Полно стремиться к холодной луне! Мало ли счастья в житейском просторе? Мало ли жару в сердечном огне?

Виктор взял ещё одну машину — чёрный джип с затемненными стёклами, и они с Юри отправились на пляж. Никифоров припарковал её на каменной плитке рядом с песком и так, чтобы багажник смотрел на море. Они опустили задние сиденья, делая гладкую поверхность большой площади, и вместе встретили догорающий закат. Когда пламенно-красное солнце уже наполовину утопает в темнеющей синеве моря, и горизонт — та самая невидимая грань между небом и водой — будто прошит золотой ниткой, оставляя на безмятежной поверхности моря жёлто-красные отблески. Они встретили вместе тот самый миг, когда огненный шар скрылся в уже беспроглядной чёрной глади моря, чтобы уступить свое законное место красавицы-ночи, что окрашивает всё вокруг в иссиня-чёрный и лилово-фиолетовый. В небе вспыхнула холодным огнём первая звёздочка, а из-за большого тучного облака выплыл белоснежный полумесяц, будто лукаво подмигивая. Виктор повернулся в сторону Юри, пальцы скользнули по нежной кожи ладони, чуть сжимая, и он начал любоваться профилем брюнета, будто светящимся в лунном свете, оставляя светло-голубые блики на лице. Глаза его вишневые завороженно сверкали, будто звёзды, вот только тепло и нежно, а вовсе не холодно и надменно, как эти далекие небесные тела. Губы его, чуть розоватые, приоткрывались в восхищении, а их уголки чуть приподнимались. Виктор приблизился, опаляя чужую щеку теплым дыханием. Юри повернул голову, и они встретились губами. Да, они были разными, будто корабли, плывущие по своим водам и никогда не встретившиеся бы, если бы не течение судьбы, настолько сильное, что способно разломить землю и высушить моря, свести материки и соединить два океана воедино. Да, они были разными, как вода и утопающее в ней солнце, как день и ночь, как недосягаемые звёзды и песок под ногами — ты только дотянись рукой и почувствуй всю теплоту жаркого дня и мягкую сыпучесть. Да, они были разными, но они преодолели эту несуществующую стену между ними, эту тонкую невидимую грань, кажущуюся толщиной в размер огромной Вселенной, теперь они вместе, они не разделимое уже никогда целое, и больше никогда не существующее по частям. Виктор протянул руку вверх, нашаривая ручку, и закрыл багажник, пресекая шум прибоя, звуки того, как остывающее море ласкает белой пеной желтоватый песок. Влюбленные вновь притянулись друг к другу, сталкиваясь губами, ищущими немедленных соприкосновений с другими. Властительные руки уже скользнули под футболку, пальцами касаясь обнажённой кожи, что тут же покрывается мурашками. -Но, а… А как же звёзды? — Юри пытается отстраниться, но губы и руки русского не дают ему это сделать, прижимаясь плотнее. -К чёрту звёзды! Зачем мне они, если у меня уже есть одна звезда? Юри, ты мое небо, мое солнце, мой океан, моя жизнь, мое всё, — шепчет Никифоров, гладя нежную щеку и касаясь губами о губы. Виктор чуть двигается назад на коленях и садится, упираясь спиной в переднее сиденье. -Просто иди уже ко мне. И Юри идёт, ползет на коленях к Виктору, ныряет в объятья протянутых рук и устраивается между его ног. Никифоров снимает с брюнета очки и бережно кладет их на сиденье позади себя. Смотрит снизу вверх, улыбаясь своим мыслям, восхваляющим Юри, словно древнегреческую музу, и проводит большим пальцем по нижней губе, слегка её оттягивая. -Просто целуй меня уже — шепчет Юри, по-доброму усмехаясь и щурясь. И Виктор целует. Горячо, властно, с придыханием. Кацуки, ненадолго отрываясь от пылких губ, снимает светло-синюю футболку с толстой белой линией поперек груди, взъерошивая волосы, приглаживает челку назад, чтобы не мешала, и наклоняется за новой порцией поцелуев, терзающих его губы пылающим огнём. Русский ведёт пальцами, будто пронзающими твою кожу и попадающими в самый нерв иглами, по подтянутому телу, твёрдому животу, и его ладони ложатся на округлые бедра, обтянутые светло-синими джинсами, забираясь — опять же этими до дрожи восхитительными тонкими пальцами — под ткань джинс, заставляя тело японца покрываться мурашками снова и снова. Юри водит рукой, надавливая, вверх-вниз по выступающему контуру возбужденной плоти Никифорова через грубую ткань джинс. Виктор чуть стонет в мягкие губы, прикусывая кожицу. Кацуки прерывает поцелуй и, наклоняясь, наспех расстегивает пуговицу и позолоченную молнию, приспускает резинку нижнего белья, сжимает ладонью основание и берёт в рот сразу наполовину, плотно сжимая губы. Он резко двигает головой вниз-вверх, погружая крупный член, пока он не упрется ему почти в миндалины, а потом вновь поднимает голову, скользя влажными губами по головке, лаская языком уретру. Виктор еле как сдерживает себя, чтобы не толкнуться в безумно горячий рот, и поэтому плотно прижимает бедра к сиденью. Он, стиснув зубы, мычит и тихо полустонет, приглаживая ладонью слегка растрепанные чёрные волосы, а потом опускает руку, лаская ухо, зажимает двумя пальцами мочку, касаясь ладонью щеки. В этот момент Юри поднимает темные глаза, в которых плескается бурлящее горячее вино, прожигая Виктора прямым взглядом, и, широко раскрыв рот, напоказ облизывает языком всю длину, задерживается на головке и слегка целует её. Никифоров, не вытерпев, хватает брюнета за волосы, крепко цепляясь за них пальцами, и подмахивает вверх бедрами, безудержно толкается в горячий рот, чувствуя гладкое нёбо. Юри сначала мычит, упираясь одной рукой в кожаное сиденье, а другой сжимая чужое бедро, до сих пор защищённое джинсами, а то так бы он вспорол ногтями кожу, но всё равно упорно сосёт, берёт глубоко, чуть задевая зубами кожицу у основания, вдыхает пряный, мускусный запах. Никифоров оглаживает чужое плечо, проходится ладонью по спине, его пальцы ныряют под чуть стянувшиеся и торчащие джинсы и боксеры, и ему приходится податься вперёд, чтобы погрузить сначала один, а потом два пальца на одну фалангу, массируя проход. Юри мычит и даже пытается простонать, сильнее впиваясь пальцами в бедро. Он выпускает изо рта член с громким причмокиванием, широко открыв рот и высунув язык так, что слюна стекает по и так влажным губам на головку, и пытается отдышаться, а потом, ловко хватая губами слегка покачивающийся член, вновь берёт глубоко в рот. Русский закатывает глаза от наслаждения и, кусая губы, хрипло стонет. Он проталкивает пальцы глубже, сильнее растягивая тугую дырочку, и Юри вновь издаёт нечленораздельные звуки, похожие на стон. Кацуки последний раз проводит языком по стволу, оставляя след слюны, и обводит мягкими губами головку. Он облизывает влажные от слюны и смазки губы и громко сглатывает. Брюнет выпрямляется и приближается к русскому на коленях, буквально сдирает с него облегающую темно-синюю водолазку, кидая в сторону, оглаживает ладонями бицепсы, широкие плечи и не перестаёт думать о том, что вот этот прекрасный мужчина навсегда остается в его, Юри, власти. Он вновь смотрит сверху вниз в невероятно красивые синие глаза и, наклоняясь, вновь целует покрасневшие от частых прикусываний губы, прикрывая веки. Они целуются медленно, плавно, будто или играясь, тянут друг друга за губы, слегка сминая и прикусывая. Они улыбаются. Виктор расстегивает чужие брюки и резко спускает их вместе с боксерами до колен, а потом, несколько запутавшись, снимает их полностью, до конца обнажая любимое тело. Он обхватывает большими ладонями мясистые половинки, почти доставая большими пальцами до тазовых косточек. Юри пробно опускает бедра, и член проходится между его чуть разведенных ягодиц, парень чувствует охлаждающую нежную кожу смазку и собственную слюну. Он делает так ещё и ещё, ощущая, как гладкий член скользит между ягодиц, слегка задевая саднящую дырочку, пульсирующую в предвкушении. Кацуки шумно, рвано дышит русскому на ухо, обнимая его за шею, выпрямив руки и положив локти на плечи, сплетая пальцы в замок. А Виктор улыбается, чмокая того в шею, гладит чуть спутавшиеся волосы и успокаивающе проводит рукой по спине. Ладони скользят ниже, сжимают ягодицы, разводя их в стороны, пока член всё еще трётся о нежную, чуть саднящую кожу. Юри заводит руку назад, слегка сжимая пальцами горячий ствол и, приподнимая бедра, направляет его в тугое отверстие, чувствуя головку, а потом плавно опускается, погружая в себя член почти наполовину. Он резко выдыхает в чужие губы, и Никифоров ловит его рваное, горячее дыхание, чмокает в губы, невесомо целует щеку и линию подбородка. Движения Кацуки становятся смелее и резче, быстрее, и Виктор подбрасывает бедрами ему в такт. Брюнет облизывает пересохшие губы и всё так же рвано дышит в чужие губы, он зарывается пальцами в сероватые волосы, ворошит их, сильно стягивая в ладонях, и, когда его бедра опускаются и тут же подбрасываются вверх так, что головка чуть ли не выскальзывает из дырочки, их влажные губы скользят друг об друга, мягко и одновременно резко. Они вновь целуются: горячо, влажно, сплетая языки, так, что у обоих стекает вязкая слюна. Никифоров одной рукой обнимает его за талию, а другой сжимает бедро, впиваясь ногтями так же, как и Юри, когда делал ему минет. Брюнет чувствует, как полумесяцы ногтей въедаются в его кожу, обжигая, оставляя краснеющие следы, и он шипит в поцелуй, больнее стискивая пальцами чужие волосы. Виктор подбрасывает бёдрами резко, сильнее толкаясь в горячее нутро, и ещё, и ещё, не останавливаясь, быстро-быстро подмахивает бедрами. Головка упирается — буквально врезается — в простату снова и снова, выбивая из Юри короткие стоны и громкие мычания. Когда член вновь попадает по маленькому бугорку внутри, Кацуки сжимается, сдвигая бедра, и, выгибаясь в спине и запрокидывая голову, притягивает Виктора к себе за волосы, прислоняясь грудью к его щеке. Русский целует выступающие ключицы и яремную впадину, адамово яблоко, шею, прислоняется губами к венке, чувствуя бешеный пульс партнера.Он кусает гладкое плечо, оставляя вмятины от ровных зубов, пока чужие ладошки прижимают его к себе, хватаясь за плечи. Японец дышит часто-часто через рот, запрокидывая голову и чуть ли не касаясь макушкой потолка автомобиля. Его руки вновь переходят на волосы, перебирая шелковистые пряди, а потом сжимают любимое лицо в ладонях. Юри утыкается губами в чужие губы, лишь только чтобы почувствовать их мягкость и пухлость. Он совершает скачущие движения, короткие и быстрые, и когда член вновь входит слишком глубоко, брюнет хватает губами другую нижнюю губу, пытается поцеловать, но отстраняется, тяжело дыша и зажмуриваясь, его рот широко открыт, и по красным губам блестит слюна. Виктор тянется вперед, ловит губами чужое сбитое дыхание, а потом и сами губы, втягивая в поцелуй, долгий, нежный, жертвенный — будто отдающий всё тепло и всю жизнь. Его ладони блуждают по потному хрупкому телу, оглаживают мягкие бедра, впивая ногти в податливую кожу, оставляя длинные красные полосы на молочной коже. Он валит Юри на спину, нависая сверху, и берёт инициативу на себя, входя в него под новым углом, всё еще не разъединяя их губ, которым хочется целоваться, целоваться, целоваться, до зуда, до боли, до крови, до ссадин, до смерти, до бесконечности, ощущать мягкость и чужое тепло, нежное, укутывающее, согревающее и никогда не отпускающее. Они сбивчиво дышат друг другу в губы, пока Никифоров нескончаемо подаётся вперед, глубоко толкаясь, а Кацуки обнимает его одной ладонью за шею, держась, притягивая к себе. Язык касается языка, губы — губ, тело — тела, душа — души. Толчки русского становятся грубее, отрывистее, бёдра у обоих тяжелеют, наливаются свинцом, и кожу начинает неприятно покалывать, а мышцы — изнывать. Ладонь слетает с плеча, и японец перемещает её на живот, а потом так же резко, отрывисто надрачивает себе. Он изливается в руку, и его буквально подбрасывает над сиденьями, когда Виктор, в последний раз толкнувшись особо глубоко, кончает в него. Юри запрокидывает голову, ощущая, как кожа сильно стягивается на шее, и кадык мешает сглотнуть. Взгляд устремляется в окно багажника — на звёзды, несметное количество звёзд, блестящих, сверкающих, белых-белых, ярких-ярких, купающихся в синеве бескрайнего неба. Он закрывает глаза, судорожно выдыхая, и по-прежнему видит звёзды — оргазм мягкой, но в то же время сильной, волной прибоя накрывает всё его тело, словно берег с пшенично-желтым песком, податливым и мягким, в который сразу проваливаются ступни, как только наступишь. Единение души и тела прерывает лёгкое, беззаботное: -Упс, кажется, сюда кто-то идёт, — Виктор нагибается, сжимая губы, пытаясь подавить смех. Юри понимает всю курьезность ситуации, всю её смущающую неловкость, видит смешинки в синих глазах и не может сдержать улыбки, а потом и вовсе начинает тихо смеяться. -Тише, тшш, нас могут услышать! — просит Никифоров сквозь так и вырывающийся из горла смех. Он утыкается носом в горячую шею и уже в открытую ржёт. Они смеются, смеются, смеются. Зачем, блять, Виктору эти звёзды, далёкие, холодные, колючие, надменные, жадные? Если у него есть Юри — мягкий, горячий, страстный и нежный, милый и добрый, отдающий всё, что у него есть и что нет, с чуть холодными пальцами и тёплой душой, с приятно щекочущим слух смехом и по-своему красивым голосом, с бешено бьющимся сердцем и пронзительной улыбкой. И главное, он здесь, он рядом — только протяни руку и коснись бархатистой кожи. Не нужно больше ни глупых несбыточных мечт, ни тоскливых взглядов на далёкие звёзды, ни поисков, не увенчавшихся успехом, ничего! Ты только протяни руку — и вот они, и звёзды, и мечты, и всё на свете в одном только человеке. *** Они возвращаются в отель ранним утром, когда только-только начинает светать — небо сероватое, с желто-красными пятнами на востоке. Виктор приоткрывает дверь номера Юры, заглядывая в комнату, и видит, как тот посапывает на двухспальной кровати, прижимая к себе огромный букет подсолнухов с оранжево-жёлтыми лепестками и ярко-черной сердцевиной, так подходящих к его светло-пшеничным волосам, разметавшихся по подушке во все стороны. Никифоровы многозначительно переглядываются и улыбаются. Виктор закрывает дверь, стараясь поменьше создавать шум, берёт Юри за руку и ведёт в их номер. Если бы Никифорову разрешили забрать Кацуки и сказали привести домой днем, то он привёл бы его к часам таки 15:59, явно в нетрезвом состоянии, либо не привел бы вообще. Он сжал ладонь Юри сильнее. Виктор поклялся себе ещё давно: если он найдёт ту самую, одну и единственную, свою звезду, то больше никогда не выпустит её из своих ладоней. *** Они приехали из аэропорта уже ставшего для Юри родным Санкт-Петербурга уставшими, грязными, голодными — как можно наесться порциями в самолёте? — но горячими. С разгоряченными, возбужденными телами и дико бьющимся сердцем, бурлящей кровью по венам. Как только дверь с громким хлопком закрылась за ними, Никифоров сразу прижал Кацуки к стене и начал целовать, сбрасывая с себя и стараясь снять с него куртки. Губы Виктора мазнули по влажным губам, перешли на щеку, начали выцеловывать обжигающие узоры на скуле и линии подбородка. Юри жарко выдохнул, прикрывая глаза, задыхаясь — задыхаясь от одурманивающего одеколона русского, от жара их раскалённых тел, от властных губ, ворующих раз за разом его сбивчивое дыхание — зарылся пальцами в мягкие волосы, давя на затылок, пока чужие губы скользили по его шеи, кусая и тут же облизывая это место. Они еле как добрались до спальни, снимая друг с друга водолазки. Юри толкнул Виктора на кровать и сам склонился над ним, пошло оскаливаясь, облизывая и так влажные губы. Он опустился вниз, всё так же поглядывая исподлобья на мужа, и горячо выдохнув на низ живота, расстегнул джинсы и начал медленно стягивать вместе с нижним бельем, продолжая опалять горячим дыханием обнажившуюся кожу. Он стянул с него грубую ткань и бросил на пол ненужную сейчас вещь, извиваясь змеей, прополз вниз, оглаживая ладонями чужие ноги. Виктор глянул на его прекрасную оттопыренную задницу, обтянутую темно-синими джинсами, что слегка покачивалась из стороны в сторону, пока он отползал назад, к концу кровати. -Эй, смотри мне в глаза, — неузнаваемо низкий голос Юри раздается в комнате хлёстким, не терпящим возражений приказом. И Виктор смотрит. Прямо, вызывающе, ни на миг не отводя взгляда. Кацуки встаёт впереди кровати и начинает снимать с себя оставшуюся верхнюю одежду под испепеляющий желанием взгляд темно-голубых глаз. Брюнет вновь ползет на четвереньках к своей «жертве», только теперь полностью голый, и Никифоров не может не взглянуть на его молочную, почти розовую, задницу, вновь слегка покачивающуюся. -Я, кажется, попросил тебя смотреть мне в глаза. Плохой. Плохой мальчик, — японец уже совсем близко. Виктор поднимается на локтях, принимая сидячее положение, и уже хочет податься вперед, но Юри упирается пальцами ему в грудь, заставляя сесть обратно. -Мне следует тебя наказать, Виктор. -Накажи, — на выдохе. — Накажи меня, Юри. Юри улыбается шире и наклоняется к лицу, целует, сминая чужие губы, обводит ладонью сильные руки, перехватывая за запястья, заводит их над светловолосой макушкой. Углубляет поцелуй, сплетает языки, посасывая. Одну руку он просовывает под подушку, доставая оттуда сверкающие и слегка гремящие наручники, и чуть дергает их перед синими глазами, когда разрывает сладостный поцелуй. Никифоров успевает только выгнуть бровь, после чего наручники сразу цепляют его запястья за железные стебли цветов изголовья кровати. -Ох, ты очень испорченный мальчик, Юри. Это неприлично. -Я? — брюнет ведет пальцем от груди вниз, обводя едва выделяющиеся кубики на твердом животе и прикусывая губу, а потом поднимает взгляд от прекрасного тела на не менее прекрасное лицо: сверкающе-синие глаза и чуть растрепанные платиновые волосы. — Испорченный? Неприлично? — его карие глаза опасно сверкают непонятным огнём. -А так прилично? — он тыкает пальцем в головку, отчего твердый член покачивается. Он наклоняется, опалив жгучим дыханием тонкую кожицу, и облизывает головку, прямым взглядом смотря в чужие глаза, а потом берёт в рот всю возбужденную плоть, втягивая щеки, хлюпая слюной. Кацуки лижет весь ствол от основания до самой головки, которую потом покрывает поцелуями, а потом делает так ещё и ещё, отчего вязкая слюна сверкает на покрасневших губах. -А так? Прилично? Виктор, ответь, — он вновь начинает сосать, глубоко беря в рот и резко двигая головой. -Мнх… — Никифоров сдавленно стонет, и то зажмуривается, то смотрит на движущиеся пухлые губы, длинные черные ресницы и выбившуюся прядку, что спадает на лоб. -Неприлично, Юри. До жути неприлично, — отвечает русский, когда брюнет выпускает изо рта член с громким хлюпаньем, и они могут нормально отдышаться. Юри выпрямляется — их носы почти соприкасаются — и проводит подушечками пальцев по мягким губам Виктора, слегка нажимая, а потом подается вперед, не то целуя, не то размазывая по его губам его же собственную смазку. Брюнет вытягивается, стоя на коленях, расставленных по обе стороны от чужих бёдер, и целует правое запястье, скользит дорожкой мокрых поцелуев дальше вниз по локтю, ласковые губы переходят на предплечье, зубы проходятся по плечу, несильно кусая, и в конце горячее дыхание обжигает ухо. Кацуки зажимает в своих ладонях любимое лицо и дышит прямо в чужие уста, хватается цепким, диким взглядом за каждую трещинку на губах. Он целует отчаянно, — на языке даже чувствуется горечь — буквально вжимаясь своими губами в другие, и опускает бедра, медленно насаживаясь на скользкий ствол, чья головка не сразу попадает между ягодиц, но Юри с помощью руки, придерживающей член, полностью насаживается на ствол. -Черт, — он выдыхает в полуоткрытые губы, зажмуриваясь. -Ммнх, Юри, ты слишком узкий, — Виктор стонет сквозь зубы и откидывает голову назад, соприкасаясь затылком с холодящим кожу железным изголовьем кровати. -Но…ведь тебе нра!.. — его слова тонут в коротком стоне удовольствия, когда Виктор подбрасывает бедрами. Кацуки зажимает в зубах нижнюю губу и, опуская руки на широкие плечи и сжимая их, поднимает бёдра, а потом опускает, постепенно ускоряясь в темпе. Через минуту он уже практически скачет, и, когда он опускается, Никифоров толкается вверх, вгоняя член еще глубже, задевая простату. Японец мычит и протяжно, но тихо стонет, запрокидывая голову, одной рукой приглаживает волосы назад, а другой всё так же сжимает чужое плечо. Виктор любуется его телом, движущимся так соблазнительно и умопомрачительно, наблюдает за мелкими каплями пота, что стекают по молочной коже. Он тоже хочет прикоснуться к ней, к этой бархатистой коже, поцеловать каждый сантиметр этого тела, распробовать на вкус и исследовать руками всего Кацуки. -Юри~ Я хочу прикоснуться к тебе, пожалуйста. Это самая ужасная пытка для меня — не трогать тебя. Пожалуйста, сними их, — русский дёрнул руками, отчего звякнули наручники. -Я сниму их только тогда, когда я захочу. Ты хотел наказания? Так получай его, — брюнет вновь приблизился к его лицу, скользнул губами по щеке, облизнул ушную раковину, прикусил нежную кожу на шее, вдохнув запах мужчины и выдохнув, покрывая кожу обжигающе-горячим дыханием. После чего он выпрямился, совершая плавные движения бёдрами вперед-назад, чуть раскачиваясь, и вверх-вниз. -Просто представь, что мои руки — твои. Его ладони прошлись по собственному телу, пальцы задели пока еще мягкий сосок, обвели ореол, а потом начали мять его, отчего он набух. Юри выдохнул через рот, почувствовав, как внизу живота всё сворачивается в тянущий комок, возбуждение новой волной прокатывается по всему телу, и он тянется рукой к своему члену. -Ммм, Виктор… Виктор! — стонет Кацуки, медленно надрачивая в такт скачущим движениям своих бёдер, продолжая пальцами ласкать твёрдые соски. Потом его ладонь движется вверх, чуть приобнимает шею, гладит подбородок и щеку, пальцы ласкают мягкие пухлые губы, а потом проталкиваются внутрь рта. Две фаланги трёх пальцев скрываются за створками красных губ, а потом язык оглаживает золотое кольцо, и вскоре по пальцам бежит струйка слюны. Он вынимает их изо рта, вновь проводит по губам, размазывая слюну, ведёт вниз, гладит по груди, вновь задевая торчащие соски. -Просто представь, что это твои пальцы, Виктор. Просто представь. И Виктор представляет. Как проводит руками по этим бедрам, сжимая, массируя, как обводит языком пупок, поднимается вверх, собирая испарину, и, конечно же, обхватывает губами розовые соски поочередно, перекатывая их на языке и слегка прикусывая. И он уже слышит стоны Юри — громкие, жаркие, надрывные. Вдруг всё исчезло, когда он открыл глаза вместе со щелчком, наручники отлетели на другую сторону кровати. И Кацуки уже повернулся к нему спиной и, поворачивая голову через плечо и разводя своими руками ягодицы, вновь насаживается на твердый член. Виктор подается туловищем вперед, заключая его в объятья, горячо дыша ему в затылок, и Юри обнимает его за шею, закидывая руки назад, прижимаясь плотнее, и начинает двигаться резче. -Скажи, ты ведь тоже хотел, чтобы я касался тебя? -Да, да, Виктор, да… — шепчет брюнет, раскрывая губы в безмолвном стоне. И русский трогает его где только можно, — а Никифорову можно везде — скользя большими ладонями по груди, сжимая в пальцах левую ягодицу. Виктор утыкается губами в затылок, в намокшие черные волосы, скользит вправо, сжимая губами шею, причмокивая, кусает плечо. А правая ладонь ласкает чужую грудь, зажимает в двух пальцах сосок и тянет его, чуть скручивая. Японец вскрикивает, выдыхает резко, стягивая в своих пальцах серебристые волосы, когда Никифоров подкидывает бедрами раз за разом. Он утыкается лбом в чужую шею, шипя и чуть ли не рыча, с резкостью совершая фрикции, следит помутневшим взглядом за капелькой пота, стекающей по позвоночнику и исчезающей между двух половинок. Он закусывает губу и вдыхает через сомкнутые зубы, наблюдая, как коротко и быстро движутся ягодицы вверх-вниз, звонко ударяясь о его кожу, и чуть трясутся. Он выпрямляется и рукой, что придерживала брюнета за бедро, ведет вверх, к самому затылку. Пальцы медленно скользят по позвоночнику, вызывая у Кацуки мелкую дрожь, останавливаются у копчика, и большой палец обводит ямочки, следом Виктор вновь мнёт в ладони мясистую ягодицу, продолжая мучительно ласкать набухший сосок и подбрасывать бедрами, толкаясь в горячее нутро. Юри уже хнычет, скулит и мычит, но всё это от удовольствия, пусть и болезненного. Кацуки жмется к горячему телу плотнее, притягивая русского за волосы на затылке. Губы вновь скользят по шее, целуя и кусая уже образовавшиеся засосы. Руки гладят мягкие бёдра от тазовой косточки до острого колена и, сжав ладонями, разводят бедра в стороны, тянув на себя, и вбивается подбрасывающими толчками в тугое отверстие. Брюнет вновь тянется одной рукой к члену, движения ладони отрывистые, резкие, быстрые. Другой рукой он всё так же сжимает чужие волосы, только ослабив хватку и даже слегка перебирая мягкие пряди. Виктор кладет голову на его плечо, соприкасаясь горячей щекой с горячей кожей, и смотрит в расфокусированные вишневые глаза с карамельной поволокой, смотрит на чуть высунутый язык и красные искусанные губы, открывающиеся в очередном жарком стоне, когда он вновь подмахивает бёдрами навстречу подпрыгивающим движениям Юри. Никифоров чувствует ладонями, сжимающими бёдра, их дрожь, как не выдерживают мышцы такой физической нагрузки. -Юри~ Юри, ты такой…такой… Слишком сексуальный, слишком испорченный, — Виктор зарывается носом в волосы за ушком, жарко выдыхая в ушную раковину, едва касаясь её сухими губами. -Всё… Всё это благодаря тебе и, — брюнет закатывает глаза от удовольствия, от очередного сильного толчка и полумычит-полустонет. — Для тебя, ради тебя. Всё тело ломит, обливаясь потом, мышцы болят, и Юри уже не может ни нормально соображать, ни видеть, — глаза застилают слёзы, будто туман, в котором он безвозвратно утонет — вот только бёдра, будто на автомате, продолжают двигаться, сливаясь с чужими толчками в одну мелодию шлепков скользкой кожи об кожу и то тихих, то громких, разрезающих горячий воздух, стонов. Японец подается вперед, член выскальзывает из дырочки, Юри встает на четвереньки, пытаясь сжать простынь влажной ладонью — потому что силы покидают его с каждой минутой — и оборачивается на Виктора, моляще смотря из-под полусомкнутых век и выгибаясь, отводя задницу наверх. Никифоров выпрямляется, вставая на колени, обводит руками бедра, сжимая в ладонях ягодицы, и большими пальцами начинает массировать проход, надавливая, размазывая свою смазку, вытекающую из дырочки, вязкую, тягучую, горячую. Юри, кажется, непроизвольно толкается бедрами навстречу пальцам, прося, умоляя о большем, и мучительно стонет, опуская голову и зажмуривая глаза. Русский, еще раз проведя пальцем между ягодиц, ведет ладонью вверх по спине, одновременно с этим входит в просящее, жадное тело, сжимая ладонью чужое плечо, поглаживая большим пальцем шею. Толчки сначала размашистые, плавные, но потом он сбивается на быстрый, беспорядочный темп, чувствуя, как гладкие стенки сжимаются вокруг ствола, сужаясь, а затем вновь расширяясь. Кацуки тянется к члену, но его руку перехватывают, а потом Виктор заводит уже две его руки ему за спину, с силой сжимает ладонями тонкие запястья. Сначала Юри даже пытается вырваться, но Никифоров лишь усиливает стальную хватку. Виктор ускоряет темп и теперь просто вбивается в брюнета по самые яйца резкими толчками, одной рукой придерживает того за бедро, чуть соскальзывая пальцами по вспотевшей коже, а другой рукой продолжает держать его запястья, сжимая до красных пятен. Кацуки раскрывает губы в громком стоне, когда член раз за разом попадает по простате, и запрокидывает голову, приподнимая плечи и грудь над кроватью, бороздя твёрдыми сосками по простыни, вновь причиняя себе болезненное удовольствие, от которого внизу живота сладко тянет, а твёрдый, сочащийся смазкой член бьется о его бедра, когда Виктор в очередной раз подается слишком резко. -Виктор! — задыхаясь, сгорая. — Пожалуйста, Виктор, пожалуйста, дай мне кончить!.. Там, где грубые ладони сжимают его запястья, жжёт, кожа горит под чужими пальцами, а руки почти сводит судорогой. -Нет, милый. Ты сможешь кончить только тогда, когда я разрешу. Движения бедер Никифорова становятся слишком отрывистыми, слишком глубокими, слишком для того, чтобы не умереть. Виктор вытаскивает за секунду до того, как, активно помогая рукой, кончает, брызгая спермой на поясницу, что смешивается с каплями пота. Несколько вязких капель семени стекают вниз по красноватой кожи между ягодиц — русский успевает лишь поймать их взглядом. Он наклоняется, ощущая пульсирующее чувство, оседающее внизу живота, и целует поясницу, две очаровательные ямочки, губы легкими поцелуями оседают на одной половинке ягодиц, другую он мнёт в своих ладони, а зубы даже прикусывают нежную, покрывшуюся мурашками, кожу. Юри скулит, стискивает до хруста простынь, чувствуя горячие губы в самых смущающих местах, и его член наливается кровью, болезненно пульсируя. Он почти, почти чувствует оргазм, что разрушающей волной расходится по всем нервам, но он так и не наступает, заставляя парня продолжать мучиться в огне, жарком и удушающим, сводящим с ума, превращающим все мысли в кашу, в бесконечную карусель, спутанную, плывущую перед полуоткрытыми глазами, взор которых застилают солёные слёзы. Японец вновь хнычет и чуть ли не всхлипывает, Никифоров понимает и переворачивает его на спину. Кацуки разводит согнутые колени в стороны, почти касаясь ими простыни, и Виктор, просунув руки под бедрами и обняв их ладонями, чуть поднимая их над постелью, берёт в рот гладкий член и интенсивно сосёт, головка упирается ему в щеку изнутри, образовывая выпирающий бугорок на коже. Юри несдержанно подмахивает бедрами, глубже толкаясь в горячий рот, и прикрывает губы ладонью, сжимает в зубах пару фаланг, чуть ли не прокусывая их до крови, по пальцам стекает вязкая слюна. Ему хватает пару резкий движений головой и обжигающего языка, вытворяющего неописуемые вещи, и он, напоследок вскинув бедрами, изливается в горячий рот, выгибаясь в спине, упираясь макушкой в постель. Виктор шумно сглатывает горячую сперму, облизывает влажные губы, а потом лижет уже мягкий, опадающий член, собирая остатки семени. Брюнет зажмуривается. И это настолько приятно, что перед глазами пролетает вся жизнь, будто перед смертью. После такого секса, изматывающего, выжимающего из тебя все силы, они просто валяются на постели, раскинув руки, то бездумно смотря в потолок, то устало прикрывая глаза. После такого даже шевельнуть пальцем невыносимо сложно, все мышцы будто атрофировались, а голова слишком пуста, ни единая мысль не тревожит её. Такое состояние подобно маленькой смерти. От бушующей страсти, от безумного желания, вскипающего внутри подобно магме, — от Виктора, в конце концов —действительно можно умереть, сгореть заживо, но только для того, чтобы потом обязательно возродиться. Но это завтра, всё завтра, сегодня можно умереть хоть на пару часов до сгорающего дня на закате, превратившего небо в сплошные желто-огненные всполохи, до того, как обе стрелки перемахнут за двенадцать. А пока можно умирать от любви. Однако, собрав все силы в кулак, Юри перекатывается со спины на бок, ощущая, как посторгазменное чувство всё еще скручивается сладко тянущим спазмом внизу живота, и устраивается между чужой груди и рукой, нежно притягивающей ближе. Он положил голову Виктору на плечо, утыкаясь сухими, обжигающими губами к острой ключице. Тот тоже плавно перевернулся на бок, обнимая брюнета второй рукой за талию, скользя пальцами по голой коже, всё еще горячей. Виктор согнутой в локте рукой, на которой устроился Юри, проводит по иссиня-черным волосам и начинает мягко перебирать чуть волнистые прядки на затылке, успокаивая, так, что Кацуки прикрывает глаза, выдыхая, чуть свистя, через нос, и улыбается. Второй рукой он ведет по плечу, оглаживая, ладонь проходит легкой дрожью по шее, и тонкие пальцы заводят длинную прядку за ухо, поглаживая нежную щеку большим пальцем. -Обещаешь, что только я буду видеть тебя таким? -Виктор, вся моя страсть и нежность всегда принадлежала, принадлежит и будет принадлежать только тебе одному. Никифоров приближается к его лицу, невесомо целует лоб и прикрытые веки, словно нежные крылья бабочки касаются обнаженной кожи, чмокает в нос и вовлекает уже открывшие навстречу губы в тёплый поцелуй, судорожно шепча: «Мальчик мой». Не обжигающе-горячий поцелуй, словно неконтролируемый пожар, а тёплый, будто догорающий костёр, от которого скоро останутся только искрящие угли, что греет своим мягким теплом не только замерзшие ладони, но и саму душу. Страсть потухнет, словно истлевшая спичка, впитается в воздух, словно дым, и о ней будут напоминать лишь тяжелый, горячий воздух да смятая постель. Потухнет, уступив место нежности, покою, гармонии. И только любовь, будто спасительный маяк, будет освещать своим мягким светом путь, спасать грешные души, вылавливая их из бушующих волн обезумевшей страсти. И только любовь, подобно вечному, ветром и другими напастями не сломленному костру, будет гореть, но не опасно, до тла, сжигая, а только согревая своим нежным теплом и светом. *** Юри, ловко нырнув ступнями в тапочки-собачки и накинув халат, посеменил к входной двери, как только услышал разрывающую утреннюю тишину трель звонка. Виктор, слава богу, не проснулся, спал, как младенец. Казалось, его даже пушечный залп за окном и гром барабанов около уха не разбудят. Он лишь, что-то промурлыкав во сне, перевернулся на другой бок и вновь мирно засопел. Кацуки открыл дверь, еле как продирая сонные глаза, и узрел на пороге квартиры Пхичита, что ненадолго приехал в Санкт-Петербург погостить. Вообще он уже забронировал номер в гостинице, даже заехал туда — кинул чемодан на аккуратно заправленную кровать — и сразу примчался к ним, в квартиру Виктора, что теперь даже похожа на жилую. Светлую и просторную, пахнущую Юри — одним японским мальчиком. Чуланонт привёз различные сладости с родины и теперь стоял с двумя средних размеров пакетами со всякими вкусностями, чуть приподнимая, показывая, будто говорил: «Вот, тебе. И Виктору, конечно же.» -Юри~! Ну, что ты стоишь, глазеешь на меня, будто я пришелец какой-то! Так невежливо держать гостя в дверях! — звонкий, почти девчачий голос звенит в ушах и в голове японца не то, чтобы колокольчиками — колоколами! -Ай, Пхичит, будь потише, пожалуйста. Не дай бог, Витю разбудишь, — говорит хриплым спросонья голосом Кацуки, впуская таиландца внутрь квартиры. -Что?! Он до сих пор спит? — он скидывает кеды, и они идут на кухню. -Так ведь утро. -Ммм, не хочу, конечно, тебя расстраивать, но уже пошел второй час дня, — ставя пакеты на стул и доставая телефон, выдаёт Пхичит, выгибая черную бровь. Юри отвечает на это лишь длинным зевком и отмахивается рукой. -Ясно~ — тянет Пхичит, догадливо улыбаясь. — Похоже, у кого-то выдалась бурная ночка, — он играет бровями. — Ох, совсем Виктор не жалеет тебя. -Мм? Это я совсем не жалею его, — у Юри, кажется, нет сил отрицать. Чуланонт только присвистнул на такое заявление и начал выкладывать на стол пачки с арахисом в сахаре и кунжуте, тамариндовые конфетки, конфеты Natural & Delicious Thai Snack с сахарно-кокосовой основой и арахисом, отдельную коробочку кокосового сахара и безе-меренга. -Ладно, что это мы обо мне? Лучше скажи, как ты, как там Челестино? — Юри отвернулся, доставая из шкафчика кружки, взял ложечки из ящика. Пхичит стушевался. Кажется, такой жизнерадостный и общительный человек не должен теряться и мяться, услышав такой простой вопрос. Но сейчас он выглядел именно так — нервно, жуя и прикусывая губы. -Ммм, всё хорошо, просто отлично. Почему ты спросил про Челестино? Он всего лишь мой тренер. -Ну, вы же с ним довольно близки, да и много времени проводите друг с другом, тем более он тоже раньше тренировал меня, почему я не могу поинтересоваться, как он поживает? И да, Виктор тоже мой тренер, — резонно отмечает Юри, чуть оборачиваясь и указывая ложкой в сторону коридора, за стеной которого спал, видя радужные сны, его муж. -Юри. Я не хочу об этом говорить. Не сейчас, прошу. -Хорошо, — легко соглашается японец, высыпая в свою кружку побольше быстрорастворимого кофе. Не любил он копаться в чужом грязном белье. Когда Пхичит захочет и будет готов, он сам всё расскажет ему. -Знаешь, я, наверное, пойду. У Юри болезненно сжимается сердце, и чувство вины хлестко ударяет ему в лицо. -Пхичит, прости, пожалуйста, я, правда, не хотел. Извини, я понимаю, насколько это больная тема для тебя, — японец оборачивается, облокачиваясь поясницей и руками за кухонный стол, и хмурится. -Ничего-ничего, Юри, ты не виноват, всё хорошо. И всё-таки я пойду… -Но…а как же сладости? -А, это всё тебе. -Ты же знаешь, я на вечной диете да и столько сладостей не осилю, если бы мне даже можно было. -Ну, тогда Виктору точно по силам одолеть такую гору вкусняшек — он улыбается и уже хочет уйти, как чуть ли врезается в грудь вошедшему Виктору в одних трусах. Он еще совсем сонный, трет ладонью глаза и щеки с чуть выступившей щетиной. -Легок на помине, — отмечает Юри, запахивая халат плотнее, не то, чтобы ему стало зябко — прохладно стало душе. Неловкость ситуации всё ещё выбивала из колеи. Русский наконец здоровается с Чуланонтом, перебрасываясь парой слов, и идет к раковине. Он набирает стакан воды и жадно пьет, чувствуя как холодная вода течет внутри горла. -Пхичит, останься, вместе попьем кофе… -Нет, Юри! Я решил, я всё скажу ему прямо сейчас. Я должен со всем этим разобраться. Спасибо, Юри! — таец бегло обнимает Кацуки. -Пока, Виктор! Никифоров оборачивается с полным воды ртом и махает рукой, кивая. Японец наблюдает, как быстро надевает обувь Пхичит и как напоследок он махает рукой, кажется, улыбаясь, держа в руках телефон в зеленом чехле. Дверь за ним закрывается с тихим хлопком. Виктор шумно сглатывает и подходит к Юри, обнимает его сзади за талию, кладя щеку ему на плечо. Следом чуть влажные губы скользят по гладкой шее, осыпая кожу сонными поцелуями, выцеловывают витиеватые узоры, даря чувство блаженства. И ледники в душе Юри рушатся, оставляя за собой лишь воду, но всё равно охлаждающую всё внутри. -Мне тревожно, Виктор, — Кацуки хмурится, поднимая руку, и поглаживает платиновые волосы за ухом, чуть спутанные после сна, гладит щеку, чувствуя под пальцами едва ощутимую щетину. -Что такое, Юри? Ты переживаешь из-за того, что Пхичит всю жизнь давал тебе советы для построения личной жизни, а теперь должен ты? -Ну…- брюнет задумчиво прикусывает губу. — Я переживаю за него… Просто такому человеку, как он, нужны люди, нужно общение, но как ему быть, если любимый человек его отвергнет? -Юри~ Он же сказал, что разберется с этим. А Пхичит из тех, кто обязательно добивается своей цели. Юри, просто верь ему. -Верю, — он кивает и оборачивается, вовлекая губы русского в нежнейший поцелуй. И в душе цветут лилии, обвивая внутренности сочно-зелеными стеблями с широкими листьями, защищая, согревая. И в душе только тёплые летние дожди, только шуршащие желто-багровые листья под ногами, только мягкий серебристый снег, только звонкие капели по весне. Как только Пхичит выходит за порог, и дверь за ним закрывается, он оседает на пол, скользя спиной по гладкой поверхности двери, зажимает в дрожащих ладонях голову, зажмуриваясь и искусывая губы до саднящей боли, отрезвляющей на жалкие мгновенья. Он открывает контакты, тыкает пальцем на самый верхний и, уже слыша длинные гудки, подносит к уху. С той стороны слышится шорох и гул голосов вперемешку со звуком лезвий, рассекающих лед, невнятное бормотание. В Таиланде сейчас 4 часа дня, и жизнь кипит во всю, на катке и вне его. В горле першит, сжимает всё стальными прутьями, но брюнет все равно хрипло выдыхает: -Алло, Челестино? -Да? Что-то случилось? Говори, — раздался в динамике низкий голос, от которого идут мурашки по ногам и рукам. -Я.я.- слова вновь застревают в глотке, звуки иссыхают, и наружу вырывается только хрип и, кажется, еще больше удушающие слёзы. -Говори, — грубоватый голос становится мягче, нежнее. — Если есть что сказать — говори. -Я. — он всхлипывает, выдыхает более-менее спокойно. — Я…мне кажется.нет, не кажется, мне точно-точно не кажется, что я…я. -Люблю тебя. Низкий голос с хрипотцой раздается бесконечным эхом в ушах, и здесь Чуланонту хочется кричать, но он лишь сжимает в дрожащих пальцах телефон и прижимает другую ладонь ко рту, чтобы не было слышно его рыданий, закусывает пальцы, оставляя крупные следы от зубов. Он чувствуется губами и кожей свои горячие слёзы, будто они не его, будто они существуют по отдельности, будто это всё не с ним. И лучше бы так оно и было. Пхичит кивает, мычит, вновь всхлипывает и судорожно шепчет: «Да, да.люблю…я люблю тебя, да.» Он боится услышать звеняще-шуршащее молчанье, боится гробовой тишины, боится услышать короткое «нет», боится любого другого ответа. -Я тоже люблю. Темно-серые глаза распахиваются, и на мгновенье ему кажется, что всё это ему приснилось, что это лишь бред сумасшедшего. Но родной голос, посылающий мелкую дрожь по всему телу, был доказательством реальности. -Я приеду.скоро. И мы поговорим нормально, — голос всё еще дрожит, но слёзы потихоньку высыхают на смуглых щеках. -Обязательно, — голос ещё приятнее, нежнее, и через всё между ними расстояние чувствуется его мягкая улыбка, спокойно прикрытые глаза. — Приезжай побыстрее. Я буду ждать. Нам еще готовить твою программу. -Хорошо…хорошо, — Пхичит смеётся сквозь немые рыдания и тоже улыбается. Он не может не улыбаться. Он смотрит на свои искусанные пальцы и думает, что ничем хорошим это не кончится. Любовь думает иначе. *** Вечера всегда тёплые, мягкие, словно мамины объятья из далекого-далекого детства, лёгкие и свободные, подобно полёту ласточки, чистые, словно детские мечты, с пуховыми одеялами и подпертыми под спину большими подушками с наволочками, расшитыми заботливой рукой бабушки, с запахом кофе или горячего шоколада, или топленого молока, с мигающим экраном телевизора и приглушенным светом, с переплетенными пальцами, ладонью в горячей ладони; в толстовках с глупыми рисунками и растянутых спортивных штанах, в теплых шерстяных носках, в нежных объятьях. Юри лежит на Викторе, положив голову на мягкие бёдра, теплая рука гладит чёрные волосы, зарываясь тонкими пальцами в мягкие вихри, и Кацуки от таких поглаживаний расслабляется настолько, что, прикрывая вмиг отяжелевшие веки, отрубается на несколько минут, плавая в бесконечной темноте, но тепло-теплой, нежно-нежной, усыпляющей и убаюкивающей, такой же как и любимые руки. Просыпается он со слабым стоном, когда Виктор дует ему в ушко, чуть подбрасывая темные прядки в стороны, и смеётся. Виктор продолжает ласково гладить его волосы, каждый раз заправляя черную прядку за ухо и улыбаясь, нежно смотря из-под опущенных век на играющие блики от включенного телевизора на бледном лице. Юри вновь прикрывает глаза, в голове суматошно проносятся глупые-глупые мысли, и такие навязчивые, переходящие в паранойю, жуткие, страшные, разбивающие любящее сердце на тысячи льдинок, безумно острых, вспарывающих внутренности и нежную кожу. По щекам невольно начинают течь слёзы, он пытается сдержать их, пытается размеренно дышать, пытается не показывать своей очередной слабости — одной единственной под названием Виктор — пытается, но ничего не выходит, и это пытка, пытка, пытка. Слёзы срываются, будто с обрыва в бесконечную пропасть, с влажных, чуть слипшихся ресниц, текут прозрачной змейкой, щекоча и обжигая кожу. Он, еле как сдерживая рыдания, тихо всхлипывает и весь сжимается, молясь, чтобы Виктор ничего не заметил. Виктор, конечно же, замечает. Он чуть наклоняется, заглядывая Юри в лицо, и хмурится, когда тот отворачивается, утыкаясь носом ему над коленом. -Юри~ Прошу, не закрывайся, — умоляет русский, сжав чужое плечо и потянув на себя, и просит, просит, просит. -Скажи, Юри, просто скажи, что тебя тревожит. Не мучай меня молчаньем! Пожалуйста. И Кацуки поддается. Виктор поднимает его в сидячее положение за поникнутые плечи, словно тряпичную куклу, заглядывает в печальные карие глаза и проводит ладонью по влажной щеке, стирая мокрые дорожки слёз. -Скажи… — шепчет, щурясь, чуть хмурясь, обнимая теплыми — даже горячими — ладонями его лицо, чуть поднимая. Старается поймать его взгляд своим, а Юри смотрит вниз вишневыми глазами и даже не пытается взглянуть в голубые. Но когда брюнет мимолетно поднимает кроткий взгляд, Виктор тут же ловит его в свои сети льдисто-синих глаз и прижимается своим лбом к его. -Смотри. Смотри только на меня. И, пожалуйста, говори, Юри. Кацуки жует нижнюю губу, впиваясь в нее зубами, и вновь отводит взгляд. -Мне порой кажется, что я тебя не достоин. На это голубые глаза распахнулись, и Никифоров даже отпрял от брюнета в состоянии легкого шока. -Юри! Да это я тебя не достоин! — Виктор вновь приближается, сильнее сжимая ладони. — Глупый, глупый ты. Это я не достоин такого как ты, такого милого, доброго, идеального и теплого-теплого, родного, приятно-нежного, — лёгкие поцелуи осыпают, словно сахарной пудрой, всё лицо, нос и лоб, скулы и губы. Но Юри продолжает: -Мне порой кажется, что это всё долгий, затянувшийся на года сон. Потому что в реальности быть такого не может, слишком хорошо, не находишь? Кто я? Мальчишка, который влюбился в бога и пытался его догнать. А потом всё закружилось, завертелось, и я уже сжимаю твою руку в своей. Теперь я живу в твоей питерской квартире, ох, я ведь даже мечтать об этом не смел! И когда я имею вот это всё — тебя! — я боюсь потерять, боюсь, что однажды, открыв глаза, я проснусь, и ничего этого не будет, — теперь Юри приближается сам, тычется сухими губами в горячие, зажимает в своих его нижнюю губу, даря горький-горький поцелуй, и, о нет, эта горечь вовсе не от кофе. -Я боюсь, что больше никогда не увижу тебя вживую, а только буду смотреть через холодный экран. Виктор, я не хочу терять тебя! — он жмется ближе, обнимает его за талию, утыкаясь лбом в широкое плечо. — Я украл тебя у всего мира и не хочу отпускать тебя ни во сне, ни в реальности. Ущипни меня, потому что я не верю, что это всё со мной… — весело, но нежно хмыкает брюнет в чужое плечо. -Юри~ Милый Юри… — Виктор целует его в черноволосую макушку. И вдруг начинает щипать его, ныряя пальцами под толстовку, и щекотать. -Видишь? Ты не просыпаешься, Юри! — он вновь смеется своим очаровательным смехом, и Кацуки тоже начинает тихо смеяться то ли от щекотки, то ли от любимой улыбки на любимых губах и любимого звонкого, заразного смеха. Они успокаиваются, отсмеявшись, и продолжают светло улыбаться друг другу. И будто тяжелый-тяжелый свинцовый груз падает с плеч, дышать становится легче, а в душе вновь тепло и солнечно-солнечно, будто весной, пахнущей вишней и выстеленной дорожкой нежно-розовых лепестков сакуры. Юри протягивает руку, будто впервые встречая своего кумира, и прикасается внутренней стороной ладони к его щеке, обнимает пальцами. Виктор прикрывает веки и кладет сверху его ладони свою, прижимая сильнее, и улыбается. -Юри, с тобой так легко и безмятежно. С тобой я чувствую себя тем, кто я есть на самом деле, — русский открывает голубые глаза и приближается к японцу. Никифоров тоже обнимает ладонью его лицо, поглаживая щеку большим пальцем и смотря влюбленно-влюбленно, словно глупый маленький мальчик. — С тобой я могу быть тем, кто я есть. Но если вдруг это действительно сон, то я не хочу просыпаться. Я лучше впаду в вечную кому, только бы касаться пальцами твоей кожи, только бы слышать твой приятный голос, только бы смотреть и тонуть в твоих невообразимо глубоких вишневых глазах, — Виктор ласково сжимает ту ладонь Юри, которая обнимала его щеку, и целует открытое запястье, нежно, почти невесомо касаясь губами едва заметных венок, просвечивающихся сквозь тонкую бледную кожу. -Я люблю тебя, Юри. Вот в чём я точно уверен. Остаток вечера и начало ночи они проводят, сидя на диване и смотря телевизор. Голова Юри покоится на плече у Виктора, на них накинуто одеяло по самое горло, — черт бы побрал этот февраль и не вовремя выключенное отопление! — а пальцы жарко сплетены. И на душе так спокойно-спокойно, легко и радостно, будто ты сдал все экзамены на отлично и теперь тебя ждут законные каникулы. Юри не думал, — даже не смел об этом мечтать — что у него будет такой человек, в котором он найдет свое спокойствие, свое счастье, свою судьбу, что красной нитью сплетает тела и души, свою жизнь, свою любовь и что это будет точно так же по отношению к нему, он так же будет горячо и безумно любим. Юри Кацуки всегда был таким — любящим Виктора Никифорова.