Идеальный

Дворецкий дома Фантомхайв должен быть идеален. Казалось бы, для демона подобное — сущий пустяк…. Но, как и в другом любом сложном контракте, в моей договоренности стать верным дворецким крылись свои подводные камни. Нет, графу совсем не нужен был слуга, способный исполнить любой его каприз одним лишь щелчком пальцев… Сиэлю Фантомхайву нужен был демон, притворяющийся идеальным человеком. Поначалу во мне была только злость. О, я был так чертовски зол на этого сопляка, возомнившего о себе слишком многое. Конечно, в моей карьере не раз бывали случаи, когда мне приходилось пресмыкаться перед жалкими людишками, получавшими от этого извращенное удовольствие. Но никогда еще мне не приказывали — так холодно и безразлично, — одним из этих букашек быть. Позже, чуть успокоив свой бурный нрав и задетую гордость, а также немного привыкнув к своим новым обязанностям, я даже стал находить во всей этой ситуации некоторые плюсы. Впервые за много лет схлынула тоска и убралась из моего нутра прочно засевшая скука, более того, у меня появился некий интерес к текущему веку, который до этого казался мне излишне вычурным и вместе с тем — неимоверно жалким. Пустышка, скрывающаяся под золоченой маской благочестия, раскованных забав и пышных церемоний, так думал я. И, в действительности, этот отрезок времени и впрямь мало чем отличался от предыдущих, но то общество, в которое я влился благодаря графу, было каким угодно, только не скучным. Я не мог поверить своим глазам — мое безразличие смог отогнать какой-то напыщенный мальчишка, и в его компании я мог получать истинное удовольствие от простого приготовления десерта… Раньше я никогда не пробовал готовить, считая это занятие глупым, а для демона так и вовсе никчемным. Но смотреть, как мальчик, играющий во взрослого, с детской же непосредственностью поглощал приготовленные мною сладости, было неожиданно… приятно. Да уж, куда там какому-то Черному Мору до настоящих развлечений — быть адской нянькой этому игрушечному графу. Но, так или иначе, мне и в самом деле понравилось быть дворецким — было что-то в этой ни с чем не сравнимой новизне… Потихоньку я стал своим положением даже наслаждаться и ощущал некоторое расстройство при мысли о том, что совсем скоро — по демонским меркам — это так или иначе закончится. Душа графа, признаться, пахла просто чудесно, и я всегда утешал свое сожаление тем фактом, что с этим контрактом мне повезло, и повезло вдвойне — и хлебом, и зрелищами, так сказать. А посмотреть в жизни графа было на что: сочетание мистики и детектива нравилось мне все больше и больше. В такой манере тянулись человеческие года, на которые я мало обращал внимание, больше обрушивая его на своего маленького господина, занимая его и себя маленькими подначками и шпильками — полностью обоюдными, что не могло не радовать. Граф был противником в этой маленькой игре, по крайней мере, сносным; настолько, насколько это вообще было возможно с учетом моего огромного опыта. Каким-то образом этот мальчик всегда находил что-то, чем мог меня удивить, и этого было более, чем достаточно. Однако, сколь бы меня не радовали наши малые развлечения, я все же вошел в роль идеального дворецкого, как и полагалось по контракту, и сроднился с нею со всею тщательностью, на которую был способен. Одной из первых вещей, которую я успел усвоить еще на первых парах, было то, что лучшим другом дворецкого являлись его часы. День господина, ровно как и мой, всегда был расписан по минутам, и уже, наверное, с первого своего месяца в новой роли внутри меня словно возник метроном, отсчитывающий каждое мгновенье холодно и беспристрастно, и оттого еще более необходимо. Мне, как демону, до хода времени всегда было мало дела, но, как идеальному дворецкому, мне требовалось следить за каждой своей секундой, что поначалу выбивало меня из привычной колеи. Но, вместе с тем, эта новая особенность будоражила своей новизной и неповторимостью, так что я быстро свыкся с едва заметным стуком внутри себя, быстрым и неминуемым, и по прошествии времени мне даже стало казаться, что этот прибор заменил мне сердце. Я старался не думать о том, что станет с ним по окончанию контракта; в таком случае продолжение аналогии становилось попросту нелепым и в чем-то пугающе правдивым. Впрочем, как бы я не был отвлечен своими прямыми обязанностями дворецкого, расследованием очередного задания королевы вместе с графом или какой-либо другой деятельностью, эти маленькие металлические часики внутри меня всегда знали, что и этому однажды настанет конец, как, в общем-то, и всегда, и непредвзято отсчитывали секунды до того дня. Дня, которому не суждено было настать. Позже я признался самому себе, что от человека, который любил удивлять, было глупостью ожидать чего-то меньшего, чем тотальной победы над заигравшимся демоном. И, как бы я не злился на графа впоследствии, в глубине души я знал, что во всем произошедшем была вина только моя и ничья больше. Передо мной, глупым-глупым существом, выложили свою душу на блюдечко с голубой каемочкой, а я, как последний дурак, засомневался, заигрался со своим маленьким графом, побоялся вновь обретшейся скуки и вереницы ничего не значащих лет. Зазевался, предавшись сомнениям, настолько, что желанный ужин попросту увели из-под носа! И кто — какая-то демоница апатии… Одно радовало — этот омерзительный нитепряд, которому не ведомы были честь и демонское достоинство и для которого важно было лишь насытиться, не получил также души графа, что влекла его, как опиум — наркомана. О нет, он получил то, чего ничем не заслужил — сладкое забвение смерти… Владей я в тот момент собой лучше, не поддавшись собственной жадности так неразумно, на грани животного инстинкта, я бы отправил паука на самое дно Ада; я бы смотрел, как он мучается и трепыхается — лишь жалкая букашка в клюве хищной птицы; я бы вершил акт правосудия, истязая покусившегося на чужое вора; я бы встал на положенную мне по статусу вершину пищевой цепи и медленно поглощал его жизненные силы, смотря в его измученные, больные глаза… Увы, даже демоны не могли обратить время вспять. Итог был один: мой драгоценный ужин, моя возлюбленная игрушка, мой молодой господин… стал мерзким отродьем — демоном-ребенком. Поначалу я был в ярости и на собственном опыте прочувствовал, чем эти несносные мелкие выродки так прославились, что наилучшим вариантом было их немедленно убить, чем позволить существовать, ломаясь в слабом и неприспособленном для подобной силы теле, сгорая в пламени подавленных гормонов и выворачиваясь изнанкой несформированной души наружу. Видеть столь страшные перемены в прежде близком мне человеке (пусть я и не признавался до конца даже самому себе) было не просто неприятно — это было отвратительно. Раньше я встречал лишь двух подобных ему существ, и с каким-то мазохистским предвкушением смиренно ждал, когда же подобное поведение доберется и до графа — пока что мальчик был лишь более холоден и жесток, чем обычно. Возможно, даже слишком холоден, но я предпочитал взаимодействовать со своим господином как можно реже и, наверное, над чем-то попросту не задумываться в угоду своей уязвленной гордости. А гордость моя бывала уязвлена еще не раз — уж на что изобретательности моего господина всегда хватало, так это на больно режущие приказы. До сих пор я с содроганием вспоминал тот случай, когда мой маленький граф решил сломать меня, добравшись до самой моей сути, и полностью растоптал в пыль и прах, золой заставив скрипеть на зубах. Тот день, когда он приказал рассказать ему о своем самом сокровенном желании, существовавшем даже у таких падших существ, как демоны, и я, склонившись пред ним, выталкивал из себя царапающие горло фразы, которые желал бы оставить при себе, но мог лишь подчиняться унизительному приказу… Этот случай заставил меня обособиться от хозяина настолько, насколько это было возможно. И только спустя восемьдесят лет, проведенных во взаимном отчуждении, я подметил странность, не характерную ни для каких бы то ни было демонов, но более чем присущую одному лишь Сиэлю Фантомхайву. Отгородившись от своего вечного хозяина на этот немаленький срок, пролетевший мимо меня одним мгновеньем, намеренно заглушив перестук метронома сухой ненавистью к своему господину, я, словно строптивый раб и никудышный слуга, мало уделял внимания, как я думал, тому чудовищу, что поглотило графа. Восемьдесят лет — почти столетие… И все же, я не замечал до самого конца. Для людей время подобно огромному поезду, в котором они, облокотившись на спинку судьбы, покорно смотрят на собственное отражение в окне и наблюдают за мелькающим в спешке миром, желая урвать времени в нем как можно больше, не зная, сколько им отведено. Им кажется, что время ползет линейно, тягучее, как патока, и существует лишь в пределах их крошечного вагона, не осознавая, что они заперты в нем, как животные на витрине. Я же словно наблюдал за этим скоростным монстром издалека, мало запоминая большинство из пассажиров, и нередко позволяя себе отвлечься на куда более интересные вещи; в последние годы, конечно, если только господин не требовал меня к себе… Что случалось куда реже, чем я мог себе представить: видимо, хозяину надоела моя холодность по отношению к его персоне, бывшая, увы, всего лишь искусной игрою. Одним из своих самых неуемных пороков я всегда считал любопытство. Мне отчаянно хотелось исследовать это существо, рассмотреть все его повадки под лупой, каталогизировать все его ощущения и пристрастия, занести все его слабости и сильные стороны в несуществующий журнальчик — чтобы позже использовать всю полученную информацию себе во благо и ко всяческой пользе. Но, раз я был связан контрактом и ослаблен своею уязвленной гордостью одураченного и прирученного, всякий интерес я быстро подавлял, представая перед навеки молодым господином в ледяной маске, отлично скрывавшей все обуревавшие меня чувства. Удачный ход, думал тогда я, совершая ужасную ошибку и лишь усугубляя не замеченные мною страдания графа. Не обращая внимания на форменное чудо. О, какой же я был дурак! Поздним вечером 14 апреля 1969 года я заметил и осознал, что молодой господин не ест души, более того — не поглотил ни единой за все эти годы. Для меня, как для истинного гурмана, голод не был ничем особенным, лишь специя, способная оттенить вкус стоящей души, за которой я мог охотиться годами… Увы, последняя подобная охота вышла мне боком, и мне пришлось стать куда осторожнее и время от времени поступаться своими принципами и вкусовыми пристрастиями, чтобы поддерживать свои силы на должном уровне. Говоря попросту — поглощать души посредственные и нагло похищенные, которые не приносили никакого удовольствия, кроме как прямо физиологического. Но даже я, привыкший голодать из собственной извращенной жажды развлечения, не мог представить, каково это — не есть душ вообще. Тем более — такому нестабильному существу, коим стал мой господин. И все же… И все же, застав его тем прохладным вечером в сумеречном саду, с горящими алым пламенем глазами, полными невыносимой боли, но, несмотря на это, с четкой линией осанки и крепко сжатыми кулаками, я понял, каким был непроходимым глупцом все это время. Выражение лица, выхваченное мною так внезапно — в конце концов, я вторгся во владения графа не по приказу, а лишь из легкой скуки, желая в кои-то веки навестить своего хозяина, — было непередаваемым, от него веяло отчаянием и подлинным страданием, а также той неповторимой твердостью духа, на запах которого я пришел восемьдесят три года назад. За этой болью и голодом, за этими алыми всполохами адского пламени я, наконец, разглядел его. Своего господина. Я упал на колени, пачкая свой неизменный черный костюм о влажную траву и землю, и склонил голову, ощущая во всем теле славную пустоту от осознания собственной непроходимой глупости. От собственной слепоты и недоверия. — Мой господин, — как-то трепетно произнес я, и он посмотрел на меня абсолютно бездушно, так, как демоны никогда не смотрят, так, как демоны никогда и не смотрели; я вновь почувствовал, как внутри все дребезжит и осыпается, но не выдал своего состояния ни единой черточкой лица. Так мы и застыли друг напротив друга, прячась за масками изо льда и идеального фарфора, за этими кукольными пустыми лицами, в которых не было ни капли нас настоящих. Увы, я знал, что для него еще слишком рано, и во всем этом была вина моя — что не понял раньше, не объяснил, ничего не заметил. Я произнес, не делая никакой попытки подняться: — Приношу свои извинения за непрошеное вторжение, а также глубоко раскаиваюсь в том, что пренебрег своею обязанностью и не удовлетворял ваши потребности в достаточной мере. Прошу, выпейте моей крови — это облегчит ваше состояние на некоторое время. Граф ничего не ответил, только кулаки его отчего-то медленно разжались, и он отвернулся от меня, продолжая смотреть на розы, которыми любовался до моего прихода. Между нами повисло, несказанное, «или же вам придется испить чью-то душу», но оно было столь очевидно, что я не стал произносить ни слова вслух. — Отказываюсь, — все же подал нечитаемый голос мальчик, и я почувствовал злость. Злость на себя, не на него. И еще почему-то — обиду. — Вас может развоплотить, милорд, — как можно мягче произнес я, сам не будучи уверенным, насколько правдивы были мои слова. Демон, ни разу не поглотивший душу… И все же — стоит напротив меня, живой и полностью дееспособный. Он хмыкнул. — Принеси мне чаю, — вместо ответа сказал мой господин, и я тотчас же отметил, что на этот раз он приказа отдавать не стал, как делал ранее. Я поднялся с колен и поклонился его спине, прошептав «слушаюсь». Наверное, кроме этого в тот день ничего больше и не изменилось. Просто я вновь стал подле него, как и поклялся давным-давно. С его стороны было даже милосердно дать мне время на принятие того факта, что мы связаны вечностью. Лед тронулся спустя еще четыре года. Так много — и так мало для нас, демонов, которые времени уделяют ничтожное количество внимания. Метроном внутри меня не замолкал ни на секунду, но я давно уже смирился с этими тихими щелчками и почти не замечал их, зная только — прошло четыре года, два месяца, одиннадцать дней и девяносто три минуты с того мига в саду. Глупый, ничего не значащий факт для демона. Но я продолжал играть роль идеального дворецкого, а значит — время все еще считалось. Я не задавался мыслью, освободят ли меня когда-нибудь от контракта, как не отвязывают сторожевую собаку, и потому не знал, что могло статься с этой пунктуальной частичкой внутри меня в будущем. По правде говоря, меня уже мало это интересовало. Это просто было — и все. Так или иначе, спустя четыре года, вновь проведенных вместе, нераздельно, я сидел напротив своего господина, читавшего книгу, и, наверное, провел в своих мыслях не один час, прежде чем из моего разума меня вырвал неожиданный вопрос: — Себастьян, что чувствуют демоны? — он не смотрел на меня, уткнувшись в книгу как ни в чем не бывало, но я видел, как напряглись его плечи — совсем незаметно — и чуть крепче перехватили пальцы корешок какого-то тома. Кажется, то был «Фауст». — Это… сложный вопрос, милорд, — с небольшой запинкой все же ответил я, и граф оторвал взгляд от книги, прожигая им меня. Мои губы тронула невинная улыбка. — Проще было бы сказать, чего демоны чувствовать не могут. Ответом мне служили вздернутая тонкая бровь и закрытая трагедия, прочитанная уже не раз. — Как вам известно, демоны не могут чувствовать вкус и запахи так, как чувствуют их люди — из-за того, что нашим основным рационом становятся души, только ими мы можем в полной степени насладиться. Также нам сложно определять температуру как холодную или горячую, и из-за этого же нам не страшны ни жара, ни морозы. Мы не испытываем человеческого голода или жажды, и вместо этого нам подвластно лишь чувство потребности в душах, с которым, я должен заметить, очень трудно совладать, — граф лишь искривил губы в подобии улыбки от моего легкого укола; он все еще отказывался пить мою кровь, хоть я и видел, как ему больно. Я продолжил свою лекцию, не задерживаясь на этом воспоминании: — Мы вполне способны купировать часть боли, но не избавиться от нее полностью. Физической боли, если быть точнее. Во всем остальном демоны способны чувствовать примерно ту же палитру эмоций, что и люди. — Примерно? — протянул мальчик, разглядывая меня из-под прищура. Я никак не мог понять по его лицу, что у него на душе, и от этого внутри все скручивалось в тугой узел. Улыбка скользнула на мое лицо легко и привычно — ничего не значащая, пустая. — Да, господин. В теории демоны могут испытывать множество эмоций, но предпочитают, в основном, наслаждаться чужими темными переживаниями — такими, как страх и боль, и сами же довольствуясь не слишком широким спектром чувств. На практике очень немногие демоны испытывают такие светлые чувства, как счастье или благодарность, а также чувства слишком глубокие — вроде вины, печали или… любви. Мальчик передо мной сухо усмехнулся, и я понял его недоверие, потому что демоны и любовь не сочетались ни при каких условиях, и никогда еще этот союз не приносил ничего кроме боли и безысходности. — Каждому демону выпадает шанс полюбить, но лишь раз в жизни, и для многих это не более чем насмешливая сказка. Мы, милорд, не верим в любовь. Но все же считается, что влюбившийся демон обречен на вечные страдания, ибо никто не может полюбить столь темное создание в ответ — такова константа нашей сущности. Тот, кто создан забирать чужое, не способен отдавать что-то взамен. — Вечные страдания, говоришь… — задумчиво проговорил граф, а затем улыбнулся — необычно для него, не сухо и не скупо, а как-то задорно и даже игриво. Чувствуя сильное удивление, я вдруг понял, что он не улыбался так уже много лет, и мне вдруг захотелось выйти на улицу, чтобы вдохнуть полной грудью воздуха. Но следующие его слова заставили меня нахмуриться и совершенно забыть об этой улыбке: — Значит ли это, что у нас тут демоническая любовь? Эти слова задели за что-то живое, еще совсем мягкое и не покрытое коркой черствости и сарказма, но разбираться в том, что же это было, не было времени, и я осторожно произнес: — Любовь, господин? С трудом могу определить для себя, что же это такое. Но я не сказал бы, что, будучи связан с вами даже вечным контрактом, испытываю страдания — вам бы пришлось для такого основательно постараться, — я позволил себе ухмыльнуться, сам не понимая, что же должна была означать эта ухмылка. — К тому же, на моей памяти нет таких случаев, когда демоны могли влюбиться в себе подобных, только в людей и несколько — в жнецов. Увы, ни в одном из известных мне случаев так и не было ответного чувства, что всегда поддерживало идею того, что полюбить нас попросту невозможно. — Спросить бы тебя, откуда ты вообще все это знаешь, но, скорее всего, слухи в аду точно такие же, как и у людей, — вздохнул граф, и я пожал плечами. Говорить о том, что некоторые из описанных мною случаев я наблюдал сам, почему-то, не хотелось. Я вспомнил тех жалких существ, в которых превращались демоны под действием любви, и подавил желание содрогнуться; впрочем, господин все равно смотрел не на меня, а как будто вглубь себя, о чем-то задумавшись. Я поднялся и принялся заваривать ему чай: привычная рутина, абсолютно бесполезная во всем, но почему-то все еще необъяснимо приятная… Я поймал себя на желании приготовить маленькому господину что-то сладкое и досадливо поморщился. Разговор о демонских чувствах был окончен, и я не знал, что преподнесет мне он в будущем. Но лед тронулся — это было однозначно. Тикал внутри меня метроном, отстукивая дни, недели и месяцы. Мы много путешествовали, и часто нам приходилось быть актерами, сцена для которых была — весь мир, но графу это, кажется, даже нравилось. Он до сих пор не попросил меня забрать его в Ад, и это, все же, было неплохо: хозяин был еще слишком молод для подобных поездок. Возможно, через пару-тройку десятилетий… Все чаще и чаще господин сам завязывал со мною разговоры, которые могли длиться часами, а не обходились в несколько минут, как было принято до этого. Я же в остальное время пытался разобраться в собственных чувствах по отношению к графу, но выходило у меня из рук вон плохо: единственное, что я знал, так это то, что от моей былой ненависти к этому ребенку не осталось ни следа. Только какие-то странные, ни с чем не сравнимые светлые ощущения, похожие на желание защищать, проявлять заботу и на… нежность? Я был обескуражен. Тот наш диалог о демонских чувствах и, в особенности, о любви, все никак не желал выходить у меня из головы, но я отказывался даже подумать о том, что мог влюбиться в своего господина. Но чем же тогда это было, я никак не мог понять. К тому же, я все еще восхищался его выдающимися личностными качествами и в некотором роде уважал его, но эти чувства мне были известны и ранее. Проблемы возникли с новыми, еще неизвестными мне эмоциями. Но я был крайне трудолюбив и упорен, как и полагается дворецкому дома Фантомхайв, и не переставал разгадывать эту новую загадку собственной души. Наши отношения слуги и хозяина медленно, но верно смещались скорее в сторону дружбы, чем чего-либо еще, возможно, с небольшим оттенком патронажа с моей стороны, так как я все еще не знал, что делать со всем этим светлым и легким, которым хотелось графа укутать, как в плед, и не отпускать никогда, не отдавать никому… Никогда не был собственником, но сейчас это проявлялось как-то даже слишком явно, пусть и только в моем подсознании. Постепенно в мой разум начали закрадываться сомнения, а в это время ничего не подозревающий граф попросил меня — легко и просто — оставаться с ним на ночь, как я делал это ранее. Для меня всегда было удивительным, как мог молодой господин засыпать рядом со мной еще тогда, десятилетия назад, ведь люди демонов всегда боялись на уровне почти подсознательном, а этот конкретный человек — нисколько. Тогда я считал, что связано это было с тем, что люди для Сиэля Фантомхайва были куда опаснее, чем демон на коротком поводке, покорный любому приказу, но сейчас, лежа с ним рядом и вглядываясь в его спокойные черты, я вновь думал и думал о том, как же это было странно, а червь сомнения, росший в моей голове уже долгое время, словно питался этими думами и продолжал увеличиваться. На кровать господин притянул меня за руку и сказал, что «жутко стоять в углу и таращиться, когда можно лечь рядом», поэтому я лег. И таращился уже лежа. Все же, для меня сон был и оставался непозволительной роскошью… А Сиэль просто засыпал каждую ночь, всегда зная, что я приду ему на помощь. Я подумал о том, как же было замечательно, что граф, наконец, стал оттаивать, вновь начал высказывать запертые ранее им самим эмоции. Это напоминало мне о временах, когда он был лишь человеком, но все-таки сейчас все было совсем иначе. Он не был более цепным псом королевы или даже графом, хоть я и называл его так по привычке, и высказывал эмоции даже более раскованно, чем позволял себе человеком. И одно только это обстоятельство заставило меня взглянуть на нашу обоюдную вечность под другим углом… и почувствовать благодарность чему-то — может, судьбе — за предоставленный шанс узнать моего господина с этой стороны. Я также думал и о том, какими дикими, наверное, показались бы мои настоящие размышления любому другому демону, с которым я был знаком. Они были неправильными, слишком теплыми и излишне мягкими для такого жесткого и бессердечного существа, как я… но лишь в отношении Фантомхайва они казались мне единственно верными и важными, так что я не пресекал их. Все же, иногда я был чересчур любопытен и потакал собственным капризам. Когда наступало утро, я все так же привычно отдергивал шторы и будил своего хозяина, следил за его утренним туалетом, а вечером помогал готовиться ко сну. По сути, Сиэлю было уже около ста лет, почти девяносто восемь, но нам обоим нравилось все так, как оно было, и мы сохраняли этот кусочек прошлого, безмолвно поделив меж собой и наслаждаясь им каждое утро и вечер. За этими размышлениями об истинной природе моих чувств прошел год, когда внезапно нагрянуло то, чего я так опасался: у графа начались судороги. Тело мальчика постепенно утрачивало связь с этим миром и силы медленно покидали его, не подпитываясь ничем, кроме железной воли моего господина, как и последние восемьдесят пять лет. В тот момент я впервые познал истинный страх за другое существо: этому чувству не было сравнения с тем легким волнением за ценный ужин, которое я питал к Сиэлю до этого. Я даже не заметил сам, как постепенно стал звать его по имени, что было раньше для меня строжайше запрещено… Да, в тот месяц, что этот упрямец отказывался принимать мою кровь, я познал чистейшее страдание, боязнь за него и злобу на этого упертого идиота. Все сомнения, лежавшие ранее за нечеткой границей сознания, сейчас отпали сами собой: я любил этого невыносимого ребенка. И я не собирался дать ему умереть из-за его странных принципов. Вспомнились те самые горькие слова о том, что демоны не способны ничего отдать, и сейчас от этого было даже как-то особенно неприятно: если бы я мог, давно бы забрал чью-то душу и впихнул ее в Сиэля, как ранее заставлял его нормально питаться. Но, увы, демоны на подобное были неспособны, так что я дал ему то, что дать был способен — свою кровь. Мальчик, метавшийся в полном забытье, явно был не так против, как говорил, будучи в сознании, и вскоре я с нежностью смотрел на то, как молодой демон жадно льнул к моему прокушенному для него запястью, и ласково перебирал его спутанные волосы. Теперь уже — полностью осознанно. Когда граф очнулся, мне было не избежать приличной трепки, но свое наказание я выполнил с широкой улыбкой на устах и ничуть не пытался ее скрыть от хозяина, за что тот шипел на меня, как милый рассерженный котенок, но все же я знал — он был мне благодарен. И он знал, что я знал, а потому просто очаровательно смущался, безуспешно пытаясь скрыть свою неловкость за гневом. А за окном расцветал на наших глазах двадцатый век, шагая в одну ногу с прогрессом и учением, и я же, тот самый любопытный Себастьян Михаэлис, не обращал никакого внимания на все те вещи, что ждали моего скрупулезного исследования, вместо этого все свое время посвящая тому существу, которому, так или иначе, суждено было пасть жертвой моей любви — не зря же давным-давно мы стали связаны одною вечностью на двоих? И если раньше я в этом видел тонкую издевку и насмешку над собственной сущностью, то сейчас же это для меня было не менее чем благословением. Я продолжил играть свою излюбленную роль идеального дворецкого, в присутствии которого мой маленький господин не боялся сомкнуть веки и в присутствии которого он их размежал, сонно потягиваясь и улыбаясь. И пусть вместо чая я подавал ему к завтраку свою собственную кровь, это не мешало мне использовать тонкостенные фарфоровые сервизы и маленькие песочные часы, и говорить ему, какой сорт чая я выбрал на этот раз, а графу — отвечать, что выбор пах просто чудесно. И, когда я одевал его привычно по текущей моде, хоть и знал, что за столько лет он научился и сам, мы выходили из дома, который, на самом деле, не имел никакого значения, и просто шли куда-то, и говорили, и узнавали друг друга. Я знал, у меня в запасе целая вечность, чтобы привязать его к себе неотрывно, как он привязал меня к себе этим злосчастным контрактом, который я уже, пожалуй, тоже любил, так что я не спешил никуда и просто купался в его свете, который заменил мне солнце, а звук этого треклятого метронома и впрямь будто подменил мне биение сердца. Стук-стук-стук-стук я слышал на протяжении дней и недель, и месяцев, и годов. Пятнадцать лет растянулись между нами, и за это время я будто бы изменился до неузнаваемости, но в то же время — остался самим собой, чертовски идеальным дворецким. А он… он стал — собою. Не графом, не чужой ищейкой, не жертвой. Хозяин стал для меня — Сиэлем, он стал для меня всем, что я только мог пожелать. И вот, в годовщину его «смерти», 26 августа 1989 года, на которую он, я точно знал, что-то планировал, я почувствовал его призыв, которого не слышал уже лет двадцать. Предвкушение вскинуло во мне свою голову, но вместе с возбуждением меня обуревал также и легкий страх: я не был уверен, чего конкретно мне стоит ожидать от него. Выстукав костяшками незатейливый мотив по дереву, я вошел, не дожидаясь ответа — за прошедшие года многие условности между нами стерлись. — Вы звали меня, милорд? — учтиво произнес я, улыбаясь самыми уголками губ, когда он повернулся ко мне от окна, из которого лился солнечный свет, обрамляя его черты мягкими тенями. — Да, Себастьян, — его голос был глух, что вызвало во мне некоторую тревогу. — Принеси мне чаю, — и я имею в виду чай. А потом можешь быть свободен. Я поклонился ему и вышел за напитком, теряясь в догадках, что же могло это все значить. Благодаря современной технике, которая определенно внесла в мою жизнь больше простоты и удобства, вода вскипела всего через несколько минут, и я вернулся в кабинет Сиэля, чтобы там на практике вспомнить нужную технику заварки чайных листьев. Но, только я поставил чашку перед господином, меня словно прошило током, и я едва не расплескал горячую жидкость, но мои руки удержали другие — белые и хрупкие, отчего-то очень холодные. Метка на моей ладони, печать контракта, которому лет уже было больше ста, внезапно полностью растворилась, и я посмотрел своему — бывшему — контрактёру в глаза, наблюдая, как пропадают следы моей печати и на нем. Сиэль улыбался, улыбался одними губами, а в глазах его стояла тоска. Глупый. Я высвободил свои руки из его ладошек и щелкнул пальцами, чувствуя, как одежда на моем теле становится не такой свободной, как фрак и простые брюки. Черные рубашка и джинсы плотно обхватили мое тело, очерчивая мускулы, и я легонько выдохнул, словно вернулся в свою истинную форму. Развязно усевшись в кресло и налив себе тоже чаю, ни вкуса, ни запаха которого я почувствовать не мог, я сделал большой глоток кипятка и ухмыльнулся покрасневшими губами. — Черта с два я куда-то уйду, — сказал я, в груди ощущая полнейшую тишину и едва заметное тепло - и совсем не от проглоченного кипятка. Сиэль посмотрел на меня с интересом и привычным мне жестом подпер щеку рукой.