Любить нельзя ненавидеть

Моцарт ворвался в его жизнь сокрушительным ураганом, хороводом звуков и вихрем эмоций. Привычный стабильный мир оказался погребен под ворохом сияющих улыбок, смешливых фраз и чистого, незамутненного экстаза, который будила музыка австрийца. Изменчивый и легкий, как ветер, Моцарт заставлял скрипеть зубами от невыносимых противоречивых желаний, раздиравших Сальери пополам. Одна часть жаждала присвоить удивительный гений, покорить, поглотить, спрятать от мира для себя одного. Другая же часть — темная и вязкая — стремилась разбить звезду Моцарта на тысячу мерцающих осколков, стереть в пыль и развеять жестоким суховеем над равнодушными водами Вены. Все устои и основы Сальери, на которых он строил свою жизнь и музыку, оказались растоптаны легкой поступью Моцарта, который творил, наплевав на все каноны и традиции, творил всем собой, своей беспокойной и прекрасной душой. Музыка, льющаяся из-под его пальцев, завораживала и чаровала, покоряла легкостью и силой звучания. «Слишком много нот», — говорил Розенберг. «Заткни свой рот», — думал в ответ Сальери. В мелодиях Моцарта не было ни одной лишней ноты. Его музыка была прекрасной и гармоничной. Цельной. В отличие от Сальери. «Боже, за что?» — вопрошал Антонио, мучаясь без сна и до боли вглядываясь в темноту по углам, откуда глядели в ответ алыми глазами его демоны. Магия Моцарта проникла под кожу Сальери, проросла корнями в сердце — не вырвать, не выжечь — пробудила голодное ненасытное чудовище — не справиться, не победить. Какофония разрывает голову… Видит Бог, Сальери пытался выиграть этот бой. От мучительных попыток на ладонях оставались кровавые лунки, а на запястьях — алые нити, которые он успешно скрывал под пышными рукавами. Стремясь разорвать эти путы, Антонио собирал по крупицам истаявшие силы и мужество, чтобы поговорить с Моцартом начистоту, а там будь что будет. Он почти решился, но... слишком поздно. Грянула весть о женитьбе Моцарта на Костанции Вебер. К терзающему Сальери чудовищу присоединилась ядовитая гидра — ревность. О, как мучительно было смотреть на них вместе — таких беспечных и порывистых. Они не стеснялись смеяться, целоваться и совершенно неприлично сиять. В то время как Сальери вынужден был плотнее кутаться в темноту сюртука, прятать пылающий внутри пожар за скупыми жестами, давить рвущиеся признания короткими рублеными фразами. Сальери чувствовал себя разбитым. Мертвым. Он не мог больше писать музыку — она казалась блеклой и бездушной. Он не мог спать — его терзали подавленные желания и неозвученные слова. Он не мог дышать — каждый вдох и выдох загонял тупую иглу все глубже в сердце, и Сальери смутно удивлялся, что никто не замечает то количество крови, которое вытекает из него. Все течет и течет, и никак не заканчивается, продлевая агонию. Он хотел бы переродиться… Иногда ему казалось, что Моцарт знает. Короткие острые взгляды, которые порой ловил Сальери — слишком серьезные и внимательные — заставляли тайком оглядывать себя: может быть, крови слишком много и она стала заметна на бесконечных одинаково черных одеждах? Но нет, ткань по-прежнему поглощала свет, а незаживающие свидетельства слабости успешно скрывались под манжетами. Как гром среди ясного неба одним поздним вечером раздался стук. — Прошу прощения за поздний визит, однако мне очень нужно с вами поговорить. Могу я?.. Моцарт. Ночью. На пороге его дома. Может быть, он бредит? Сальери неосознанно коснулся бледными пальцами лба, проверяя температуру. Кажется, жара нет. — Вы в порядке? — Вольфганг качнулся вперед, отметив это нервное движение. Антонио подавил порыв отшатнуться. Потом задавил в горле недостойный стон. Потом, тряхнув спадающими на глаза волосами, посторонился. И лишь затем осознал, что сделал. Он впустил в дом Моцарта. В последний, пусть и шаткий оплот спокойствия, где до сего дня ничто не напоминало о желанном образе. — Сальери? — Вольфганг с тревогой заглянул в мутные глаза. Сальери, Сальери… Он уже много лет Сальери. Взрослый, разумный человек, который пал жертвой дерзкого юнца. И вот он уже больше не Сальери, а окровавленный кусок мяса, накрытый черным отрезом промокшей от крови ткани. — Что вам угодно, Моцарт? Вольфганг мялся на пороге, поглядывая в сторону приоткрытой двери гостиной, откуда тянуло невыносимым жаром, будто там не камин горел, а портал в преисподнюю открылся. Сальери приглашать его дальше прихожей не спешил: нахохлился мрачной взъерошенной птицей и зыркал из-под челки лихорадочно блестящими глазами. Моцарт вздохнул, посмотрел на нервные длинные пальцы, перебиравшие манжеты домашней одежды, и выпалил: — За что вы так ненавидите меня? — Боже, что он несет? Сальери вышвырнет его за дверь, и будет совершенно прав. — В смысле… Я прошу прощения, я не хотел оскорбить вас… Просто до меня дошли слухи… — Моцарт окончательно смешался, покосился на хозяина дома и захлебнулся раскаленным воздухом. Голодный, болезненный взгляд приковал его к месту, и Вольфганг едва не забыл, что значит дышать. Сальери выглядел как человек, находящийся в шаге от чего-то непоправимого. Напряжение, сквозившее в замершей фигуре, звенело вокруг непрерывной истерической нотой. Побелевшие костяшки пальцев выдавали бушующий внутри ураган, который столько времени сдерживался нечеловеческим усилием. Кто-то называл Сальери ледышкой? Плюньте в лицо этому человеку! Впервые Моцарт так явно увидел всю бурю эмоций, раздиравшую капельмейстера. Это ее отголоски он ловил в редких рваных жестах всегда текучего и плавного, как змея, Сальери. Ее тень видел в коротких обжигающих взглядах, которые казались поначалу лишь плодом воображения. Что-то мучало Антонио, терзало так сильно, что причиняло физическую боль. Но прежде, чем Моцарт успел задать вопрос, Сальери сделал шаг вперед. Затем еще один. И еще. Скользя ближе и ближе, заставляя неосознанно отступать до тех пор, пока спина не уткнулась в стену. Но и тогда Сальери не остановился. Черные пульсирующие зрачки гипнотизировали не хуже змеиных, и когда Моцарт очнулся, то обнаружил, что между ними осталось пространства ровно столько, чтобы каждый выдох Сальери становился вдохом Моцарта, а тонкая ткань одежды не мешала ощущать биение чужого сердца. — Слухи не врут, — тягучий пробирающий шепот опалил мгновенно заалевшее ухо. — Бегите, Моцарт. Бегите как можно дальше отсюда, от меня. А иначе… — губы обожгло яростное, подчиняющее прикосновение. В распахнутый от удивления рот ворвался ядовитым жалом язык, проник почти до самого горла, уверенным движением вылизал изнутри. Тонкая ладонь пробралась между полами пиджака, расстегнула несколько пуговиц и коснулась кожи раскаленным клеймом. Пальцы огладили нежную мягкость, пересчитали ребра и с силой сжали мгновенно напрягшийся сосок, а зубы жадно прикусили нижнюю губу. Тело рефлекторно выгнулось, из горла вырвался глухой стон, а затем… Затем Моцарт обнаружил себя на улице. Дверь с сухим щелчком захлопнулась прямо перед носом. Сальери просто выпихнул его из дома. Сначала поцеловал — если это можно назвать просто поцелуем — а потом выпихнул. Ошарашенный и дезориентированный, Моцарт коснулся припухших губ, дрожащими пальцами запахнул плотнее пиджак и вздрогнул от фантомного ощущения чужих рук на коже. Черт знает что такое… За закрытой дверью безмолвно выл в закушенный кулак Сальери. Тот вечер стал началом конца. Познав вкус Моцарта, ощутив тепло его кожи и мягкость волос, Сальери потерял последние крохи разума. Жажда и голод, терзавшие его днем и ночью, толкали все глубже в бездну греха. Венская публика, как заправская шлюха, старательно ублажала того, кто больше заплатит. А Сальери платил, не скупясь. Моцарт падал, стремительно срывался с той вершины, которой достиг, и Сальери падал вместе с ним, осыпая черным пеплом крошащуюся звезду. Жертва собственной победы… Все меньше музыки, все больше технической работы на износ днем и выпивки вечером, чтобы заглушить голос сердца. Голос, который умолял, кричал, просил все исправить. Но демоны ревели громче. Сальери завесил все зеркала в доме. Двор торжествовал и пировал, смакуя падение Моцарта. Скабрезные шуточки, издевательские гримасы и угодливый гогот окружали со всех сторон. Каждый считал своим долгом выразить капельмейстеру свое восхищение и как можно обиднее проехаться по «этому наглому выскочке, так ему и надо». Сальери перестал появляться в обществе трезвым. Весть о болезни Моцарта пробивалась сквозь туман алкоголя и апатии невероятно долго. Она настигла его поздно ночью, когда Антонио забылся редким тяжелым сном. Ворвалась в бесконечную темноту, заткнула пасть всем демонам разом и в наступившей тишине истошно закричала: «Что ты натворил?!» — Что?.. Сальери вскочил, запутался во влажном от пота покрывале и едва не рухнул с кровати. Впервые за долгие месяцы разум был чист и ясен. Осознание того, что он сделал, ударило под дых — желудок скрутило, и скудный ужин вернулся обратно мучительными спазмами вместе с желчью. — Нет… нет-нет-нет-нет! Боже, нет… Дорога до дома Моцартов прошла как в тумане. Сальери не помнил ни как вызывал экипаж, ни как полуосознанным жестом прихватил кошель — кажется, при дворе говорили, что семейство испытывает нужду. Еще у него был один знакомый врач с весьма революционными, но эффективными методами… А потом все мысли разом испарились. Моцарт умирал. Смерть сквозила в истончившихся чертах, дышала сквозь пергаментно бледную кожу. Уставшую и напуганную Констанцию, которая пыталась его в чем-то обвинять, Сальери даже не заметил. Никто не может укорить сильнее, чем Сальери терзал себя сам. К горлу вновь подкатил ком, и Антонио едва сумел впихнуть женщине кошель. Она так обрадовалась, запричитала, что они смогут позвать нового врача, что все будет хорошо… Дурочка. Смерть уже стояла у изголовья — Сальери видел ее, и Моцарт тоже видел. — Констанс, позови врача, — хрипло велел он, с усилием приподнимаясь от постели. — И заплати на обратном пути долг в тридцать дукат нашей уважаемой соседке. Девушка не посмела возразить и вскоре в комнате остались лишь трое: Сальери, Моцарт и Смерть. Вольфганг сел, затем поднялся на подгибающиеся ноги, сделал нетвердый шаг и покачнулся. Антонио бросился вперед — поймал! — руки судорожно вцепились в острые плечи. — Все будет хорошо… — прошептал он, сильнее прижимая свое исхудавшее наваждение, стремясь спрятать его от невидимого наблюдателя. Нет, не пущу, не позволю! Он должен жить… Пусть не мой, пусть далеко, но — жить. Моцарт поднял голову, и Сальери вздрогнул. Во взгляде Амадея не может быть нежности. Не должно. Ведь это он, Сальери, виновен во всем произошедшем. Он убил Моцарта! Так почему тот смотрит так ласково? Почему так мягко касается дрожащими пальцами заросшей щеки? — Мы обязательно увидимся, Антонио, — прошептал Вольфганг. Потянулся выше, коснулся пересохшими губами губ Сальери — с любовью, отдавая последний вздох. — Моцарт? В… Вольфганг? — Сальери встряхнул безвольное тело. — Нет… Нет! Пожалуйста, нет… Пожалуйста… Я убил все, что люблю… *** — Сальери… Сальери, проснись! Антонио! Сальери вскинулся, безуспешно глотая пересохшим горлом воздух. Сердце тяжело бухало в груди, отдаваясь гулом в ушах, перед глазами плясали цветные пятна. Чья-то заботливая рука поднесла стакан с водой, помогла напиться и осторожно стерла несколько капель, пролившихся мимо. Наконец, зрение прояснилось, и Сальери увидел склонившееся над ним лицо. — Амадей… Моцарт заботливо отвел взмокшую прядь волос, поцеловал в уголок губ. — Опять, да? Вместо ответа Сальери уронил его себе на грудь, прижал изо всех сил, вслушиваясь в дыхание и считывая пульс на шее. Живой! — Я в порядке, Антонио, — Моцарт словно подслушал его мысли. — Ты успел, я в порядке. И у нас все хорошо. Поспи еще, до утра далеко. Постепенно дыхание Сальери выровнялось, а судорожная хватка рук ослабла. Моцарт лежал тихо, чтобы не потревожить хрупкий сон. Только тонкие пальцы обводили едва видные белые шрамы на горле лежащего под ним мужчины.