Кошмар шизофрении заключается в том, что человек не понимает, что реально. Представляете, что вы вдруг узнаете, что люди и места, и самые важные моменты в вашей жизни не ушли в прошлое, не умерли. А, хуже того, их просто никогда не было.
POV Артур — Черт подери! — рычал я сквозь стиснутые от злобы зубы. На то был повод. И практически каждый раз один — густо-пепельное от пороха небо и как символы вины всему этому — развивающиеся на ветру пестрые французские флаги. — Ловите их, чертовы ублюдки! Мы не окажемся снова под натиском срамной французской короны, у нас ещё есть гордость! — я уже не рычал, я кричал, срывая голос на нечеловеческий децибел. Манеры не сохранят мне ни жизнь, ни гордость. — Эти крысы нас не возьмут! — брезгливо сплюнул, высвобождая из ножен свой клинок, покоящийся как раз-таки на тот самый случай, если револьвер мой придет в негодность. В этот раз встречать француза «голым» я не решился, при чем далеко не зря. Эта сволочь оказалась начиненной оборудованием до самых пят, а моя армия и без того была разбита отсутствием провизии на чужой земле. Но это не было мне помехой, нет, это напротив было толчком на то, чтобы я даже голыми руками был готов вцепиться в обрамленную воротом блузы шею напыщенного Франции. Артур, ты слаб! Готов поклясться, что-то тут было не так. Я слышал его так туманно, будто он говорил из-под воды, но так близко — словно эта была не вода, а дальние закрома моего сознания. Я было даже подумал, что этот черт как кошмар прокрался в мой разум, принялся съедать его изнутри своей желчью проклятий и уверенных смешков о своей бесспорной победе. — Кто бы говорил. — Я был сдержан, я был аккуратен, но руки предательски дрожали. При чем даже не от страха, я просто ненавидел эту смазливую улыбку. Какой же он бывает разный! Сколько в тебе ещё кроется лиц? Ты слишком часто улыбаешься мне, то с ненавистью, то с непонятной привязанностью. Я знаю тебя долго, я не могу тебя терпеть, но мы не отходим друг друга. И эти маски сменяются так часто, что моя голова уже раскалывается от этого бесконечно длинного спектакля. Я готов бить тебя, лишь бы ты остановился на чем-то одном: любовь или ненависть. Я не вынесу твоей двуличности. И если то, как ты улыбаешься мне сейчас, с оскалом, твое истинной лицо, то я не пожалею для тебя свинца пуль и серебра клинка. Прекрати вести себя как больной! — окликнул меня француз, совершая при этом ловкий маневр по вытаскиванию револьвера из нагрудной кобуры и наведению его мушки на меня. Раздался выстрел. Ты оплошал, ведь он оказался лихим… Ха! Ты быстр, я проворен. Ты думал ты станешь для меня неожиданным ударом? Ты сам болен, если считаешь, что за все то время, пока мы проводим вместе на этом поле из года в год, из века в век, я не изучил все твои козырные карты, твои коронные удары. А вот ты мои нет, ты часто не воспринимал меня всерьез и сейчас время выкинуть свой козырь! Я, крепко стиснув зубы, бежал прямиком на него, открытого и лишенного одним моим ударом раннее своего оружия. Я не поддамся на провокации о пощаде безоружных, ты все равно не умрешь. Никогда не умирал. Если только… Я замахиваюсь, но ты уворачиваешься и тут же заставляешь меня одним ударом под дых свалиться на колени. Видимо, я был прав и одновременно ошибся: ты так же изучал меня все это время, но и умирать ты так же не собирался. Никогда ведь меня не оставишь, я знаю. Я мучаюсь. Дыхание на время сбивается, но это не дает мне поблажки, чтобы я замешкался хотя бы на секунду, ведь теперь моим клинком владеешь ты, французская крыса. Все давно кончено, Артур, — Франция по-мастерски перехватывает рукоять чужого клинка и наводит его в мою сторону, при этом так самоуверенно улыбаясь. Я отшатываюсь от наведенного на мое горло клинка, даже на расстоянии ощущая его вражеское дыхание металла в твоих руках. — Ничего не кончено, пока ты не сдашься! Я слышу твой надменный смешок, и это заставляет мои лицо исказиться брезгливой гримасой. Думаешь, у меня не стоит аналогичных условий?! — я замечаю, как ты начинаешь выходить из себя, вскрикиваешь. Да ты бесишься, подходя при этом все ближе и ближе, наступая как неизлечимая болезнь, несущая за собой только смерть. Почему я сравниваю тебя с ней в такой момент? Потому что я болен ею, я болен тобой и твоим неискоренимым существованием. Но ты слишком слабая зараза, чтобы убить меня, не так ли? Я отползаю назад в то время, как ты, напротив, наклоняешься ближе, дразня острием клинка, как бы говоря при этом: «видишь, Артур, в моих руках твоя жизнь и твоя смерть, а ты ходишь по её острию», но выигрывать себе жизнь путем позорного проигрыша я не собираюсь. Однако мы с тобой не той закалки и будем биться до тех пор, пока оба не будем истощены до полусмерти, или пока сверху наши короли, решившие все за нас, не потянут за тугие ошейники по разные стороны друг от друга. — Я думаю, что в кои-то веке тебе придется засунуть свои амбиции туда же, где и находится весь твой народ в целом! — я огрызаюсь, ты же не оценишь юмора, ты даже пустил насмешливую кляузу о том, что преснее английского юмора только девственно чистая ключевая вода. По твоему лицу, Франция, сразу было ясно, что тебе подобное отношение от загнанного в угол меня совсем не нравится, и ты резко подался вперед, опасно близко подводя кончик металлической смерти к моему кадыку. Настолько близко, что я чувствую его напряженное давление, нервно сглотнув. Ты не в том положении, чтобы так мерзко излагаться! Ты тоже рычишь? Я этого ждал. Вот настоящий ты. Я веду руку назад и… Точно. Ты просто придурок, считая, что я слабее, чем ты. Теперь в моей руке игрушка, потерянная тобой. Точенным движением я хватаю твой револьвер с резной деревянной накладкой. Теперь он в моих руках и, надеюсь, не будет слишком преданным бывшему хозяину, чтобы оставить меня совсем одного на поле боя. Наведя мушку ствола я предупреждающе опускаю палец на курок, но ты останавливаешь меня, усмехаешься и размахиваешься моим же клинком. Я в ужасе взглянул на дразнящий блеск металла, а потом… Конец POV Артур***
Кёркленд как в бреду кричал, рычал и извивался на месте, то и дело ударяясь светлой макушкой о стены. Благо те не могли причинить ему вреда, они были не тверже кроватного матраца. — Он совсем плох… — задумчиво потирая подбородок выдал свой не утешающий вердикт белокурый мужчина, сидящий перед монитором камеры в своем небольшом кабинете. Он уже долгое время наблюдает за Артуром, надеясь хотя бы однажды заметить признаки его выздоравливания, но все было тщетно. Изо дня в день. — Что же ты такой слабый, Артур?.. В следующее же мгновение обладатель этого голоса, поправив съехавшие очки, нажал кнопку селектора и, прокашлявшись, передал что-то кому-то, находящемуся на том проводе связи. После нескольких секунд молчания, тонувших в помехах прибора, пришел ответ: скудное «да, конечно…».***
Мужчина в медицинском халате быстрым шагом преодолевал коридор, нервно теребя карточку пациента Артура Кёркленда в руках. Тревожный звонок заставил его тут же подорваться и пойти проведать их особенно буйного пациента. Он ненавидел навещать именно его, настолько болезненным это казалось. Но рабочий устав гласил о бесспорном выполнении своих обязанностей, и при этом приходилось собирать все свои человеческие качества, как, например, сожаление, в кулак и работать с холодной головой. Даже если при этом приходилось смешивать что-то знакомое с противоречивыми диагнозами. Коридор остался позади, где-то за спиной француза, а перед ним красовалась только закрытая дверь одиночной камеры. С её замком он расправился быстро, дольше собирался с духом снова посмотреть в совершенно здоровые человеческие глаза и слышать его больной бред, не в состоянии ничем помочь. Вздохнув, он все же отворил довольно-таки плотный замок. За ним все было не так страшно, как каждый раз рисовало сознание: ни оборванных стен, ни мигающих лампочек, ни кровавых луж на полу. Есть лишь белоснежные мягкие стены, до тошноты матовое белое освещение и он. Молодой мужчина, словно загнанный в клетку зверек, ютился средь этих четырех белых стен. И не видел, что заперт он, пока его сознание было заволочено искусственной свободой. Однако до ужасного страшной воображаемой свободой. И ужасно далеко от реальности, где его ждал Франциск. — Ты! — увидев медленно вошедшего в открывшуюся дверную щель француза, Артур подорвался с места и из положения сидя на коленях пал ниц на грудь. В секунду он извернулся со змеиной ловкостью, чтобы с той же злобой, что и прежде, взглянуть на ошеломленного Франциска, личного врача этого пациента. Бедняге, который, в свою очередь, стал уже через силу и сожаление привыкать к этому свихнувшемуся молодому мужчине. За что он так его возненавидел? Не знал, не было ответа. Но Франциск Бонфуа — компетентный врач французской клиники для таких, как он, потому ему и передали это дело. Или… Не только поэтому. Может они хотели поиздеваться над ним, заставляя видеть его в таком состоянии? Или хотели, чтобы именно ОН снова и снова был рядом. Все вместе и третье сверху. Присев на одно колено перед англичанином, медленно, как и следовало действовать при общении с такими, он протянул к нему руку. Соответствующая буйному поведению Кёркленда смирительная рубашка не позволяла ему лишний раз шелохнутся, но это не мешало мужчине дергаться в самой настоящей гневной конвульсии. — Артур… — Урод! Ты полный ублюдок, Франция! Ни одни кандалы не смогут надолго сдержать меня здесь, ты же знаешь! Я надеру тебе твой чертов напыщенный зад! — плевался кислыми комментариями Артур, пока Франциск, омрачённый очередным «теплым» приемом пациента, плавным движением заправил выпавшую на лицо резко выделявшуюся своей седой белизной отросшую прядку волос. С каждым разом он все больше походил на старика. В свои 30 с лишним он уже имел целую добрую прядку побелевших волос, огромные мешки под некогда лучезарными изумрудными глазами и до больного светлый оттенок лица. — Посмотри, до чего ты себя довел. — тихо прошептал Бонфуа, обводя тыльной стороной ладони контур осунувшегося лица. — Когда ты уже успокоишься? — вторая его рука опустилась в карман халата, шаря в нем и звеня при этом стеклянными ампулами. Артур напрягся, недоверчиво взглянув на него. Секунда и… — Не трогай меня! — вдруг начал кричать англичанин, увидев блеснувший в руках врача шприц. Видел ли он в нем что-то, чем мучили его галлюцинации, но он смотрел на него с полными ужаса глазами. Однако ли Франциск мог не делать этого. Ведь в таком состоянии Артур мог себе навредить и ему просто пришлось. — Потерпи немного… — только с дуру и ляпнул француз, набирая лекарство в шприц.***
События трехлетней давности «Сегодня днем был задержан мужчина, 27 лет, и доставлен в отделение дежурной полиции. Однако полицаи успокаивают нас тем, что это не пример людского бунта, а молодой человек будет доставлен в отделение клиники для душевнобольных по подозрению на…" — раздавалось с экрана фонящего старого монитора. — Что же только не происходит с людьми… — вздыхая, мужчина, сидевший у телевизора, неожиданно не выдержал это и выключил злосчастный телевизор. Ему было неинтересно, что стало с этим молодым человеком по версии телевидения. Если эта беда, которую он видел практически каждый день, лежала у него перед самым носом. «Дело №5674. Артур Кёркленд. Подозрение на острое обострение шизофрении» — гласила наклейка на папке, которую он взял в руки прежде чем подняться со своего кресла и выйти в томящийся тишиной коридор. Там, на выходе из своего кабинета, он обратился к девушке, оторвав её от монитора противно жужжащего компьютера. — Мне нужно связаться с одним врачом. Франциск Бонфуа, он по делу работы с таким куда лучше, чем здешние врачи. Девушка поспешно взялась за ручку и записала на небольшом стикере напоминание о том, чтобы она немедленно связалась с французской клиникой. — Что-нибудь передать ему, мистер Джонс? Блондин устало повернул голову в её сторону. Была лишь одна вещь, почему он мог подорваться и приехать сюда из Франции, чтобы взяться за лечение их пациента, но это была и причина так же для отказа в этом. — Просто передай, чтобы он поторопился с ответом по-поводу этой работы. Девушка кивнула и отложила листочек в сторону, берясь за трубку стационарного телефона. Здесь Джонсу делать больше нечего. Проходя между дверьми разных комнат, палат, кабинетов, американец в какой-то момент не выдержал и достал из кармана пачку английского Bond Street*. Можно было и дальше думать, что это был просто напряженный день, но вся проблема в хоть и далеком, но родстве с ныне находящимся в заточении этих стен пациентом. Нервы сдавали, и во избежание срыва, Альфред закурил. Сделав первую же затяжку, он подошел к самой дальней двери и оперся о неё рукой, опуская голову вниз. Разве о такой жизни он говорил своему племяннику? О путешествиях за бескрайние моря, о веселых семейных праздниках — да. Сам же он сейчас увядал за морями собственных иллюзий. — Ну и что с тобой стало?.. За дверью, в тени погашенных лампочек и не пропускающих света стен, словно загнанный зверек сидел Артур. Он не кричал, не кидался по сторонам как большая часть здешних обитателей. Он будто и не понимал вовсе, почему он здесь. Сидел, обхватив голову и не шевелился. И едва ли он был похож на свихнувшегося, напротив. Но Джонс ничего не мог сделать, только если молится за его пошатнувшийся разум. Неожиданно Артур поднял голову, словно ощутив чужое присутствие. Ни безумия в его глазах не было, ни ненависти, только лишь сожаление и… Мольба.***
— Падла ты! — изо всех сил сдерживая себя рычал Кёркленд. — Ненавижу тебя, Франция! Если ты один раз одержал надо мной победу не дает тебе права даже думать, что я тебе поддамся. Я не сделаю этого! Лекарство было введено, но пациент, вопреки ожиданиям, словно сильнее разошелся. И Бонфуа бы пришлось пойти на крайние меры, если бы в последние секунды ожидания он, Артур, по привычному дергаясь, не завалился неловко на бок. Снова пытался подняться и снова падал. Снова и снова… А потом и крики его вдруг стали пропадать. Сорвал ли он голос или лекарство исправно действовало, но его возгласы заметно стихли. Он словно медленно выключался, но не будучи под действием медикаментов, а как заведенная игрушка, отбывающая последние секунды работы своего механизма. Франциск поднялся с колен и аккуратно помог подняться теряющему сознание мужчине. Он поддерживал его за плечи все время, пока вел до мягкой, как, впрочем, и все остальное в этом комнате, кровати, а сам Кёркленд то и дело неловко путался в собственных тонких ногах. Тот из последних сил пытался находится в сознании, но, словно под гипнозом медленно погружался в подобие транса, вызванное вколотым лекарством и монотонным убаюкивающим голосом француза. А оказавшись в сидячем положении на своей мягкой кровати, его окончательно подкосило. — Франция… — шептал в сонном бреду Артур, по-прежнему ворочаясь, видимо, в очередных попытках выпутаться из тканевых оков. Бессмысленных и слабых. — Франция… Т…ты. — мычал мужчина. — Ты же говорил мне. Франциск, убирая использованные ампулы обратно к себе в карман, а оторванный стеклянный кончик сминая в руке, опустился на край мягкой койки. Он снова удивился, обводя взглядом этого худощавого из-за постоянного протеста перед едой мужчину, как же он умудрялся с таким боем и рвением каждый день ужасаться собственным глюкам, давать отпор реальности, если он, по физическим качествам, едва ли мог стойко стоять на ногах. — Je t’aime…* — вдруг тихо-тихо застонал мужчина, из последних сил не поддаваясь искусственному сну. Франциск раз за разом слышит это от Артура, будь то в порыве истерики сквозь гневную брань, в которой он так и норовил уличить его в том, что он был его ненавистнейшим врагом — Францией, как бы абсурдно это не звучало. Или же напротив в такие моменты, когда силы окончательно покидали его тело и он безмолвно всхлипывал, погружался в беспокойный сон или даже просто успокаивался на время. Что, к сожалению, было такой редкостью. Но тем не менее он слышал, каждый раз слышал этот разговор Кёркленда с самим собой или же с тем, что звучало у него в голове. Он говорил это каждый день, как заведенный, что кто-то там, кто-то далеко в его воспоминаниях, его любил. И не смотрел в реальность, игнорировал его и принимал признания от кого-то далекого. Бонфуа поднес свое запястье примерно до уровня груди и мельком глянул на наручные часы, просматривая время. И неожиданно цыкнул языком. Сверив сегодняшнее и вчерашнее время он сопоставил неприятный, но довольно забавный факт, что каждый раз все происходило будто бы по расписанию. — Спи, Англия, спи. Завтра у тебя обязательно все получится. — Рука француза несколько раз проходиться по, хоть слегка и выцветшим, но все таким же густым и приятным на ощупь спутанным волосам, прежде чем он услышал успокоившееся размеренное дыхание Кёркленда. Однако вместе со спокойствием к нему пришло что-то ещё, ведь на его глазах выступили слезы. Сердце Франциска сжалось: он не мог ничем помочь, не мог назвать его сумасшедшим, но и лечению тот не поддавался. Француз прикрыл лицо рукой и глубокого вдохнул, аккуратно поглаживая руку спящего Артура. — Je t’aime… — вздохнул Бонфуа, повторяя отголосок слов Артура в его голове. Не нынешнего, больного, нет. Старого, из его воспоминаний, не поломанного.