Встретимся в ночь Белтейна

Англия, начало ХХI века — Ты хоть скажи, она симпатичная? — Кто? — Экскурсовод, которую ты вчера подцепил в гостинице. — Боже, Мэтт, при чём тут… — Скажешь, что мы целый день мотаемся по Озёрному краю из любви к поэзии Водсворта и природе? Мэтт усмехается, пока Фогги чешет в затылке и пытается придумать причину экскурсии. У него это явно не получится — в первый свободный день, выпавший между нервной и пустой работой в командировке, Нельсон додумался потащить его в поездку по Озёрному краю. Мэтт точно знает, почему это случилось: он слышал накануне вечером, как Фогги ворковал с милой и разговорчивой девушкой, встреченной в гостинице после ужина, и выглядело это так, словно тот решил пуститься в романтическое приключение. Мужская дружба оказалась настолько великой вещью, что уставший Мэтт не послал его с предложением поехать на экскурсию с её группой даже после веского аргумента «Там будет красиво». Сейчас Фогги очень стыдно. Его сердце бьётся неровно, он напряжённо сопит и пытается оправдаться. Он думает, что Мэтт шесть часов мотается за ним хвостиком, не видя всей красоты этих мест, воспринимая лишь голос экскурсовода, с завидной частотой повторяющей «Посмотрите налево», «Посмотрите направо» и «Сейчас вы увидите...» И, между прочим, зря — эта фифа на Фогги совсем не обращает внимания. Она вообще смущена и старается не поворачиваться в их сторону, явно не зная, зачем слепому эта прогулка. Они не понимают, почти с наслаждением думает Мэтт, идя рядом с Фогги по берегу спокойного озера. Не понимают и не поймут его секрет. Он не может посмотреть ни налево, ни направо, но зато он всё чувствует. Лёгкий и свежий весенний ветер касается волос и шеи над воротником пиджака; чистые и широкие воды в десяти шагах от них едва заметно подёргиваются рябью; молодая трава стелется под приятно уставшими ногами мягким ковром; тёплый солнечный воздух пахнет свежестью и нарциссами. То, что экскурсовод то и дело цитирует стихотворения Уильяма Водсворта, лишь делает этот день ярче. Голос, правда, мог бы быть и поприятнее. У озера так хорошо, что Мэтту даже кажется: он уже когда-то был в этих местах. Вот только это первое его путешествие в Англию. Он отходит от Фогги, улыбнувшись, и садится на берегу, прямо в траву. Плевать, что костюм стоит половину платы, обещанной за то, что юристы «Лэндман и Зак» уладят дела крупной туристической фирмы в Эмблсайде. — Мэтт, — слышится за спиной растерянный голос Фогги. — Ты сел в траву. — Я заметил. — Почти в нарциссы. — Нарциссы я тоже заметил. Ими тут пахнет везде. Мэтт осторожно складывает трость, снимает очки и подставляет лицо уже почти майскому ветерку, гуляющему над озером. Закрывает глаза и улыбается. — Здесь красиво, — расслабленно говорит он Фогги, уже слыша шаги экскурсовода. Та зовёт их назад в автобус, обещая рассказать какую-то местную легенду. Мэтт не торопится. Он будто не на берегу озера, а на грани сна и яви, и по всему телу растекается блаженное спокойствие, странно смешанное с почти поэтическим томлением. Наверное, это всё Водсворт. Возвращаться в душную, пропахшую бензином железную коробку на колёсах очень жаль. Мэтт ещё с полминуты терзается сомнениями, думая, можно ли рвать цветы в заповеднике, но его пальцы сами тянутся за ближайшим нарциссом. В автобус он садится, поправляя цветок в нагрудном кармане пиджака. — Браконьер, — осуждающе бормочет Фогги. Мэтт, посмеиваясь, садится рядом с ним и откидывается на спинку сиденья. Экскурсовод заводит очередную байку для любителей английских сказок. Лучше бы она снова читала Водсворта. Но под её мерную речь, заглушающую шум двигателей, и сладкий аромат нарциссов всё равно хорошо спится. Англия, начало ХVIII века Три столетия назад, когда ещё не цвели на берегу озера нарциссы, жил в деревеньке близ Эмблсайда молодой священник. Он приехал в Озёрный край из Лондона, сразу после рукоположения, и местные жители быстро полюбили его. Безгрешный бессребреник, справедливый и добрый, искренне желающий помочь людям — таков он был, святой отец Мэттью. Никого он не оставлял в беде. Вёл к свету измученные души, отдавал последний грош бедняку, не чурался труда, если просили подсобить одинокие женщины или старики. Все в маленькой деревне любили его и уважали, и привечали на улице радостными улыбками, когда он шёл навстречу в своей чёрной сутане. Никогда отец Мэттью не покупался на соблазны. Сирота из Лондона, благочестивый католик, не жаждал он ни денег, ни прекрасных женщин, что прельщались его статью. Жил он один как перст, скромный и честный перед собой, перед людьми, перед Богом. Но всем известно — чем чище и праведнее душа, тем сильнее хочет заполучить её дьявол. *** Первое искушение отец Мэттью испытал, когда не успел отслужить в своём приходе и года. Апрель цвёл и благоухал, и душистый ветер с озера мешался с запахом ладана и вина. Она явилась на исповедь, и отец Мэттью знал, что за грешница пришла каяться, даже не видя её через перегородку. Все деревенские жители были знакомы ему. Вошедшая в церковь весна запахла ванилью, молоком и выпечкой, зашуршала тяжёлыми грубоватыми юбками. Прихожанка читала молитву голосом кухарки Карен, милой и светлой, как утренняя заря, девушки, которая нередко приносила ему угощение и улыбалась. — Простите меня, святой отец, ибо я согрешила, — зазвенело в тесной кабинке. Нежный голос подрагивал от слёз; отец Мэттью перебирал чёрные чётки. — В чём же грех твой, дитя моё? — Я едва не разбила семью своего хозяина, святой отец, потому что полюбила его и поддалась блудным желаниям. Думала, что если будет у нас ребёночек, он бросит бездетную жену. Если бы знали вы, святой отец, что обещал он мне, что шептал, прижимая к стене в чулане и приходя в людскую… И обманул. А я, глупая, просто хотела семью с ним. Маленьких деток. Хотела любить его, обнимать поутру, когда он уходит на работу, заботиться о нём. Но как же Всевышний пошлёт мне теперь доброго человека, когда я такое натворила? Что-то кольнуло у отца Мэттью внутри. Разлилось неясной весенней тоской. Рано оставшись сиротой, рос он у монахов, одинокий среди одиноких, и не видел другого пути. Но память его хранила смутные воспоминания о счастливом детстве: в доме воскресным утром пахло свежим хлебом, и мать подавала им с отцом завтрак, и ласково гладила его по волосам. Отец смеялся и говорил — вот вырастешь, Мэттью, найди себе такую же славную жену. Но, осиротев, Мэттью посвятил себя Богу и забыл, что мечтал о семейном очаге. Сейчас это воспоминание вдруг ожило, смутив чистое сердце. Святой отец вдруг увидел себя просто отцом и любящим мужем; на кухне возилась, напевая что-то, милая Карен, и светлый локон выбивался из-под белого чепца; по дому, смеясь, бегали их дети. Улыбнулся отцу Мэттью его первый демон — чувство одиночества. Шепнул: «Пожалей её, святой Мэттью, приласкай её, и будет она твоей. Бросишь всё это, сбежишь в другую деревню, и никто не узнает, что ты принимал сан и сменял его на дом и семью, на то, что будет твоя кровь течь в венах твоих детей». — Почему вы молчите, святой отец? Нежный голос вырвал отца Мэттью из омута, хоть лишь коснулся воды, пробуя её, хоть и казался он ему спокойным озером. Нет. Нельзя было нарушить данные Всевышнему обеты. — Бог простит тебя, дитя моё, — сказал он хрипло и сжал в ладони чётки. — Ступай с миром и отмаливай грехи свои. Так устоял отец Мэттью против первого искушения. *** Второе искушение настигло отца Мэттью через год. Эта весна была томительно жаркой, и последние апрельские дни не освежал даже ветер с озера. Она пришла в душную исповедальню, звеня браслетами и благоухая маслами, и Мэттью не сразу признал дочь южного торговца. В деревне те остановились ненадолго, проездом. Странно было, что решила такая каяться в грехах — темнота ночи и плотская страсть были в каждом её движении, и в чёрных глазах полыхал неуёмный огонь. Имени её отец Мэттью не знал, но внешность запомнил сразу же: её красные платья, неприлично дорогие украшения и игравшая на губах усмешка не могли не примелькаться на тихих деревенских улицах. — Простите меня, святой отец, — томным грудным голосом заговорила дочь торговца, и сквозь перегородку услышал Мэттью, как она перебирает свои золотые браслеты. — Но не за то, что я сотворила, а за то, что хотела бы сотворить. — Тебя посещают греховные помыслы, дитя моё? — Святой отец, я привыкла получать то, что я хочу, — голос понизился ещё, так, что по спине побежали мурашки. — Но сейчас я хочу невозможного. Мне глянулся мужчина, который посвятил себя Богу, и я жажду его отобрать у церкви. Один молодой деревенский священник. Красивый, статный, благочестивый. Во всяком каялись прихожане, но прежде не бывало, чтобы отец Мэттью немел от их слов. Сидел он, закаменев, накручивал чётки на запястье так, что бусины впивались в кожу до боли. А заезжая чертовка всё говорила и говорила, сбиваясь на похотливое придыхание: — Я хочу его губы, которыми он читает проповеди; я хочу его тело, которое он прячет под чёрной сутаной; я хочу его руки, которыми он перелистывает страницы Библии и перебирает свои дешёвые чёрные чётки. О, я бы любила его так, что он забыл бы о своих обетах, так, как не умеют чопорные англичанки. Он создан не для Бога. Он создан для женщин. Для любви, не знающей никаких запретов. Второй демон отца Мэтта — сладострастие — весело оскалился. Это он говорил алыми устами южанки; это он сейчас рисовал перед целомудренным священником полные похоти и низменного удовольствия картины, так живо и бесстыдно, что у Мэттью темнело в глазах и сводило низ живота. Этот демон всегда имел над ним власть. Теперь сложно было не думать о чёрных смоляных волосах, о смуглой бархатной коже, об алом шёлке, и демон шептал ему: «Возьми её в исповедальне, Мэттью — это место скрывает чужие грехи, скроет и твой собственный. Чем ты только думал, когда отказывался от телесных наслаждений до конца жизни своей? Стоит ли того обещанный рай?» — Что же мне делать, святой отец? — грянуло в тишине, и чёрные бусины с лопнувшей нитки осыпались на пол дождём. — Продай свои украшения, дитя моё, и отдай деньги нищим, — глухо произнёс отец Мэттью. В горле его пересохло. — Очисти свои помыслы, ступай с миром и молись ежеутренне. И Бог простит твои прегрешения. Этой жаркой весной святой отец Мэттью зашёл в омут по пояс — но и против второго искушения он выстоял. *** Третья весна была тяжкой. Ещё в конце промозглого февраля по Озёрному краю принялась неслышно бродить сама Смерть. Она входила в дома без стука, касалась костлявой рукой лбов спящих, насылая неизвестную и стремительную болезнь. Люди сгорали в мучительном кашле и испарине, и ничто не помогало — ни врачи, ни молитвы. К середине апреля дошла хворь и до маленькой деревни отца Мэттью. Тщетно возносил он молитвы своему Богу. Жители заражались один за другим, и однажды поутру понял святой отец, что кашель доносится едва ли не из каждого окна. Самого его болезнь сторонилась — будто единственного праведника среди наказанных грешников в какой-нибудь библейской истории. В тот день к нему на исповедь и явилась третья. В церкви тоскливо пахло ладаном и воском, на улицах — лекарствами и сыростью; незнакомка, что оказалась по ту сторону перегородки, сладко благоухала нарциссами. — Простите меня, святой отец, ибо я пришла не каяться в своих грехах. Голос её был незнакомым и звучным. Не звонким, как у кухарки Карен, что мучилась теперь в лихорадке; не низким, как у заезжей дочки торговца. Было в этом голосе что-то от шелеста листвы и пения птиц, что-то от весеннего ветра и что-то от музыки. Не строгих церковных песнопений, а мелодичных весёлых трелей беззаботных музыкантов. — Зачем же ты пришла, дитя моё? — Каяться в моих грехах — всех ночей не хватит, а мне от тебя нужна всего одна. Говорила незнакомка легко и вместе с тем странно таинственно, будто играла, и отец Мэттью молчал, сбитый с толку. Казалось — невидимая вот-вот рассмеётся. Он пытался вспомнить её, представить, но не мог. Не встречал Мэттью её в своей деревушке. — Кто ты? — спросил наконец он, терзая чётки. — Твои братья жгут моих сестёр на кострах и топят в озёрах, отче. Таких, как я, зовут ведьмами в народе. Боятся нас, говорят, что мы — зло. Но люди умирают, и твой бог молчит, а я ведаю, как их спасти. Третий демон обнял отца Мэттью. Улыбнулся за левым плечом. «Спроси», — посоветовал он. И слова вырвались у праведника сами. — Как же? И зачем тебе я? — Всего один обряд — и чёрная болезнь уйдёт отсюда. Испугается. Смерть боится жизни сильнее, чем ведьма — креста. Но подобное лечат подобным. Хочешь искоренить зло — сам его коснись. Ты стал хранителем этих мест, отче, тебе люди верят и тебя любят. Ты мне и нужен для обряда, но за всё придётся платить. Она ждала ответа, будто понимала, что погонит сейчас её священник. Но тот сидел, зачарованный, в крепких объятиях своего третьего демона. Не дождалась — и продолжила. — Если хочешь спасти людей, встретимся в ночь Белтейна. Забудь о своих обетах. Отдашь свою душу — спасёшь сотню жизней. Кто слёг — встанет, кого безглазая себе приметила — того не тронет. — Мою душу? — Только твою душу, отче. Договор простой. — Не может быть договора у ведьмы и священника. — Ты хочешь спасти людей. Я тоже. Но порознь нам этого не сделать. Такие уж ли мы разные? Она вдруг засмеялась — тихо и легко, будто кто-то сбил росу с высокой травы. Третий демон крепче обнял плечи отца Мэттью. — Это вся цена? — Если позволишь мне остаться рядом — вся. Слышал о военачальнике, что выиграл безнадёжное сражение, но лишился руки? Или о стрелке, истребившем бандитов, но потерявшем слух? Твоя душа — не моя оплата. Свою цену я забираю, если ухожу. Здесь бы задуматься отцу Мэттью и прогнать нечестивую гостью. Но что-то внутри заволновалось. Бог не слышал молитв своего сына всю весну, и за последнюю неделю пришлось отпеть пятерых. И ещё что-то, огненное и светлое, горячо подкатило к горлу, так жарко, что стало не вздохнуть. — Когда Белтейн? - почти одними губами прошептал отец Мэттью. Ведьма его услышала. — Завтра в полночь. Приходи на берег озера, отче. Где увидишь Белтейновский костёр — там и будет ждать тебя Натали. Передумаешь — не обижусь. Только мой тебе совет — уходи тогда из этого гиблого места да не жги ведьму в её же пламени. Засмеялась она снова и вышла. Тянулся за ней запах нарциссов — слаще ванили и масел, тяжелее ладана. А отец Мэттью так и остался сидеть в исповедальне, полный страшной решимости и предвкушения чего-то неведомого и волнующего. Все три его демона разом пустились в пляс, глядя, как смыкаются над святым отцом холодные воды озера. И у озера этого не было дна. Самым страшным демоном святого отца Мэттью оказалось милосердие. *** На следующее утро святой отец Мэттью проснулся ещё до рассвета. Всю ночь его терзали странные сны — пламенные, мелодичные, наполненные ароматом нарциссов, не шли они из головы и сейчас. Не прогнать их было ни молитвой, ни ледяным умыванием, ни перебиранием чёток. До позднего вечера каялся отец Мэттью перед иконами в своём доме. Казалось ему, что нет теперь у него права идти в церковь, раз сговорился он с ведьмой. Пусть даже ради доброго дела, пусть в отчаянии, но собрался он преступить закон Божий. Не зря уныние считают смертным грехом — из-за него даже самые сильные в своей вере способны шагнуть за край. Надеялся Мэттью, что Бог, которому он отдал всю жизнь, наставит его на путь истинный, удержит. Искал ответа на пожелтевших страницах своей Библии, но всё было напрасно. И к полуночи вышел он из дома, побрёл по смертельно тихой деревне, охваченной хворью, к озеру. Ночь была тихой, нежданно тёплой, новолунной и звёздной, хоть апрель выдался зябким и хмурым. Но отец Мэттью не видел сияющих звёзд. Шёл он, не поднимая головы, нёс свою душу ведьме, как голову на казнь. Он хотел, чтобы голос в исповедальне оказался лишь мороком, но одновременно жаждал, чтобы всё было правдой и предложенное последнее средство подействовало. Уже видя отблески пламени в темноте, в последний раз попытался Мэттью обратиться к тому, кому отдал всю свою жизнь. Вскинул голову — и показалось ему вдруг, что белые звёзды возносятся на небо с земли. Это горел у озера яркий Белтейновский костёр. Сыпал искрами прямо в высокое небо народившегося мая, танцевал, отражаясь в спокойной воде. — Натали, — позвал Мэттью вдруг, будто голос ему изменил. Собрался позвать Бога, а окликнул ведьму. В ответ ему зазвенел от костра смех — лёгкий, как летящие искры, и голос, что накануне завёл в омут, позвал его снова. Теперь ведьма и в самом деле пела, заговаривала и святого отца, и первую майскую ночь, и отравленную смертью деревню. И шаг Мэттью стал вдруг легче и быстрее, и шёл он на этот зов, не чуя ног. Белый воротничок — символ целомудрия — вдруг стал душить его, и он нетерпеливо поддел его пальцем, высвобождая вдох. Ночь цвела всё ярче, всё жарче, рассыпала по небу всё больше звёзд; голос ведьмы, поначалу выпевавший непонятные слова на незнакомом языке, теперь стал слишком хорошо слышен и маняще чист. *** Шла по клеверу ветром северным. Где ты, милый мой? Покажись! Всё, во что ты так свято веровал, Обменяй на чужую жизнь. Вейся, вейся, костёр Белтейна, Для последней из трёх сестёр! Как сплетутся в огне две тени — Смерть уйдёт с берегов озёр. Так ступай же в мои объятья, Ведьмин суженый, поскорей. И спасение, и проклятье — Наша встреча в ночь на Белтейн. Где искра упадёт звездою — По весне расцветёт звезда. Между пламенем и водою Стань моим, милый, навсегда! Песня её, лёгкая и летящая, словно сковывала волю, и отец Мэттью, добрый праведник, обо всём позабыл к последним словам. Кровь быстрее побежала в жилах, что-то незнакомое заплясало в груди не хуже огня, а тишина майской ночи вдруг обернулась музыкой — может, такую и играл сказочный маленький эльфийский народец. Верно, сказала бы ему ведьма броситься в этот костёр — он бы и бросился. Лишь когда Мэттью обдало жаром пламени, он смог увидеть ту, что пела и танцевала босиком у озера — и понял, что вслепую выбрал самый коварный из трёх соблазнов. Что-то было в ней дикое, лесное, звонкое, как её голос. Хороша собой оказалась ведьма, что за спасение людей вытребовала его бессмертную душу — так, наверное, выглядела созданная из огня непокорная Лилит. Рыжие волосы, не спрятанные стыдливыми чепцами, не убранные в косы; бесстыдно прозрачные зелёные одежды из струящейся мягкой ткани; всё украшение — живые нарциссы в локонах, дурманящие сладким запахом. Будто сошлись в ней, не вредя друг другу, лес и пламя, будто создал её языческий праздник лета на одну ночь. Свобода и красота без единого изъяна, что станут погибелью святого отца Мэттью. Остановился он, ошеломлённый её игривой улыбкой и отблесками пламени в светлых глазах. — Натали, — шепнул святой отец Мэттью. Она протянула ему руку, крепко схватила ладонь, сплела пальцы. Стало вмиг ещё горячее, чем было. — Не только твою душу гублю, отче, — усмехнулась она. — Но и свою. Отнимаю ночь любви древних богов, краду её для нас. Хотя есть ли что терять ведьме? Мы будем богами в этот Белтейн, мы будем даровать жизнь — а потом будь что будет. Так, отче? — Мэттью. Он сказал своё имя, отдал его ведьме — и костёр вдруг взвился ещё выше в ночной тиши, звенящей музыкой. Натали рассмеялась — и вдруг потянула его на себя. Тонкие пальцы сорвали белый воротничок, швырнули в ненасытное пламя, стащили душную чёрную сутану с тела, о котором тайно грезили женщины. Двенадцать раз против хода солнца вела ведьма священника вкруг костра, пританцовывая, и не мог различить Мэттью — это светлое пламя Белтейна разыгралось в его груди или же он ступил в преисподнюю и горит в ней. А как замкнулся двенадцатый круг, толкнула его ведьма в высокую траву, сбросила свои зелёные одежды в звёздном свете. Тогда и подумалось вдруг Мэттью, что он готов ослепнуть хоть сейчас — ничего прекраснее этой минуты он уже никогда не увидит. — Белтейн — это праздник любви и жизни. Сегодня он наш, — улыбнулась Натали. — Но подумай ещё раз, готов ли ты выменять свою вечную душу на вечность со мной и на спасение других. Вместо ответа Мэттью потянул её за руку в высокие травы, и поцеловала его Натали так, как срывают печать чужие руки с тайного письма. Рыжие волосы разметались по зелёному ковру пожаром, и в этом пожаре стали пеплом священные обеты праведника. — Останься, — шептал он ей. — Останусь, — обещала она. Белтейнский костёр горел до рассвета. *** Как и говорила ведьма Натали, ушла хворь из деревни. Ни одной жизни не унесла с собой больше. Люди выздоравливали один за другим, приходили в церковь, благодарили Бога и праведного отца Мэттью, что отмолил их жизни. Не знали они правды. Не знали, что с первой майской ночи нет покоя его душе; что спасение их было не в крестном знамении, а в костре языческого Белтейна. Каждую ночь уходил отец Мэттью из дома на берег озера, к рыжей ведьме с нарциссами в волосах. Каждую ночь он был с ней и не хотел рассвета. Каждый день, едва закрывал Мэттью глаза, видел он тёмную ночь и пляску костра. Он отпускал чужие грехи, но никто не мог больше отпустить его собственные. Он погубил душу, но взамен выторговал человеческие жизни и земную страшную любовь. Все три демона взяли над ним верх. Осталась Натали рядом, оберегала деревню от напастей, называла его милым. Говорила — однажды смогут они быть вместе не втайне от людей, говорила — видела это во сне. Обещала, что ещё до весны родится у них дитя. И знал Мэттью — будет им обоим однажды расплата, но верить в это не мог. *** Беда пришла в августе, среди запаха яблок и осени, когда был отец Мэттью в церкви. Оглушил его с улицы страшный гомон и свист, и тревога обожгла грешное сердце. Бросился он от порога Божьего дома, за беснующейся толпой. — Ведьму везут! Ведьму! — кричали люди. Всё внутри оборвалось у Мэттью, словно нить чёток. Он кинулся наперерез зевакам, хватая ртом воздух, расталкивая их — но никто и не думал уступать дорогу любимому святому отцу. Всем хотелось видеть, как катится через деревню повозка с дочкой дьявола, с проклятой язычницей. Будто на зверинец собирались посмотреть. Но всё же прорвался Мэттью сквозь толпу, остановился у дороги, гадая, не встать ли на пути у повозки — пусть даже и попадёт он под копыта. И вдруг он услышал голос Натали. Смеялась ведьма и пела знакомый до боли мотив, пока везли её в город святые братья. Снова встретимся в ночь Белтейна Мы в краю голубых озёр, И оставь свои сожаленья — Помни, как полыхал костёр. Ты не просто так продал душу, Ты теперь навсегда со мной. Обещания не нарушу, Лишь узнай меня, милый мой. Только на мгновение увидел Мэттью свою Натали — та сидела в повозке растрёпанная, связанная по рукам и ногам, отчаянно и жутко весело сверкала зелёными глазами. Люди шушукались, сплетничали, хотели знать, кому поёт ведьма; конные городские стражники хохотали, обсуждая, в огонь ей судьба ступить или в воду. Тут и не выдержал святой отец — побежал за повозкой, хотел выкрикнуть, что в его приходе орудовала ведьма, ему и судить, но сделал он это напрасно. Даже не взглянув на него, щёлкнул стражник плетью, как на обезумевшего зеваку, взбрыкнул конь — и что-то ударило Мэттью, внезапно и больно. Свет для него померк — только костёр Белтейна танцевал в темноте под затихающую прощальную песню ведьмы. *** Лишь осенью поставил лекарь на ноги отца Мэттью. Думали, не выживет он — немногие выживают с разбитой головой. Но прежним он уже не стал. Мало того, что побелели его виски, что добавило ему несчастье разом десяток лет. Святой отец ослеп — отплатил своим зрением за разлуку с ведьмой, пусть и не злонамеренную. Сгустилась вокруг него ночь тёмная и беззвёздная, и мир в вечной мгле объяло пламя Белтейна. Ему нашли помощника, молодого сына мясника по имени Франклин. Тот отныне неотлучно был с Мэттью, помогал ему во всех делах, не задавая из уважения к сану лишних вопросов. Лишь одна вещь казалась ему странной, но Франклин никогда и никому об этом не говорил. В первую же свою слепую весну, в ночь на первое мая, попросил отец Мэттью отвести его на берег озера. Там буйным цветом, как россыпь упавших с неба звёзд, цвели нарциссы. Святой отец на глазах у Франклина сел в травы посреди цветов, вдохнул — глубоко и горько. — Где искра упадёт звездою — по весне расцветёт звезда, — произнёс отец Мэттью непонятные строчки из неизвестного стихотворения. — Святой отец, — растерянно сказал Франклин. — Вы сели в траву. — Я заметил. — Почти в нарциссы. — Они здесь везде, — странно мечтательно улыбнулся святой отец. Сорвал один из них и заложил между страниц карманной Библии. С тех пор каждый год, до самой смерти от глубокой старости, отец Мэттью просил Франклина водить его в первую майскую ночь на берег озера. Будто он кого-то ждал там — но так и не дождался. Так и нашли его однажды утром в высокой траве, среди нарциссов, с безмятежной улыбкой на застывших губах. Англия, начало ХХI века — Мэтти, ты всё проспал. Фогги пихает Мэтта в бок так, что тот чуть не вываливается из кресла в проход автобуса. — Что я проспал? — Всё. Экскурсовод рассказывала, между прочим, классную сказку про слепого святошу. По-моему, она сама и выдумала её на ходу, и мне ничего не светит, потому что ей понравился ты. — Фогги, что за чушь? — Всегда все девчонки западают на тебя. Святой отец Мэттью. Ведьмы, нарциссы… Тьфу. Шутливо обидевшись, Фогги всё-таки расталкивает сонного Мэтта, заставляя его встать, и лезет за сумками и тростью на багажную полку. Металлические застёжки грубо и громко проезжают по перфорированному металлу, и Мэтт вздрагивает. Вспоминает странный сон, который, должно быть, привиделся ему из-за сказки экскурсовода, поэзии Водсворта и запаха нарциссов. — Мы что, уже приехали? — Уже стемнело. И пока ты просыпался, дорогой друг, в автобусе выключили свет. Не могу найти твою трость. — Прости. Я, пожалуй, выйду подышать. Мэтт виновато улыбается, пробираясь по проходу между кресел. Сон ещё звенит отголосками странной песни в его сознании, не желая растворяться. Белтейн, вдруг вспоминает он и усмехается. Как раз сегодня — Белтейн. С этой мыслью Мэтт оступается на последней ступеньке автобуса и почти обрушивается на кого-то, не замеченного в полусне. Слышит, как на асфальт мягко выпадает цветок. — Простите, — Мэтт возвращает себе равновесие, пока Фогги на удачу ещё раз клеит экскурсовода. Та предлагает ему поехать отмечать где-то Белтейн по-кельтски, с костром и песнями. Фогги мнётся, не зная, какими словами его обругает лучший друг. — Простите, пожалуйста. Я вас не увидел. Он наклоняется и шарит по асфальту, слыша, как перед ним переминается на тонких каблучках молодая девушка. Она тоже была с ними на экскурсии — Мэтт помнит её шаги, но не слышал ни единого вопроса. Он подбирает цветок нарцисса, всё такой же свежий, как несколько часов назад. Пытается вставить его в карман пиджака — и с удивлением обнаруживает, что один там уже есть. — Простите ещё раз, — смеётся Мэтт и протягивает девушке цветок. — Наверное, это ваш. — Мой, — вдруг отвечает ему голос из сна. — Он был у меня в волосах. Мэтт молчит. Вдыхает аромат нарцисса, так и стоя с ним в руке. — Наташа, — представляется незнакомка. — Мэтт, — произносит он, осторожно вдевая стебель в её мягкие локоны. — Поедемте с нами праздновать ночь Белтейна? Мэтт уже знает, что Наташа улыбнётся и ответит ему «Да».