Действия и последствия

Хорошего человека из Вадюши не получилось. Хорошего альфы – тоже: плечи узкие, фигура дурацкая, голос не грубый, да даже имя такое, что только какой-нибудь мягкотелой омеге и подходит. Вадюша, блять. Вадюша таскался с Пургеном – уж тот-то был настоящим альфачом, весь район в страхе держал, с обмудками всякими пиздился как в последний раз, а иногда посмотрит таким взглядом, что, кажется, и убить даже может. А Вадюша на него смотрел, как на божка какого-нибудь, иной раз даже жесты перенимал, учился, да вот только чуть более похожим на альфу не становился всё равно. Настюха в насмешку сказала как-то раз, что у него комплексы, но комплексы – это психологическая хуйня, это Вадюша не признавал, и себе в этом не признавался. Зато по утрам стоял перед старым покоцанным зеркалом с разводами, напяливал олимпийку, приподнимал её к груди, задумчиво сминал пальцами складки на животе. Хмурился. Отсутствие отца и недостаток мужского воспитания всё-таки сказывались. Но недовольство собственным видом и собственной судьбой быстро проходило, забывалось до следующего раза, стоило Вадюше выйти на улицу. В волшебные метаморфозы он не верил. Не верил, что когда-нибудь изменится, что девчонки-омежки будут обращать на него внимание, что смысл жизни будет заключаться в чём-то другом, а не только в пожирании семок и распитии пива. Впрочем, люди ещё хуёвее живут. А значит, нефиг жаловаться. На улице в этот день было морозно и промозгло. Пурген с Мотором куда-то съебались, а Вадюшу они перестали с собой брать после того, как тот блевал от вида крови – а может быть, и от запаха её, чёрт знает. Крови, правда, много было, но Вадюша всё равно снискал презрительный взгляд Мотора – типа, ты б ещё в обморок тут пизданулся. Одним словом, у них теперь были свои дела, а Вадюша куковал на ступеньках Буревестника в гордом одиночестве. Пока не подошёл Костик, ведущий за руку скромно опустившего глаза в пол Курочкина. Курочкин Вадюше никогда не нравился. Ему в принципе не нравились отличники (для Костяна, правда, пришлось сделать исключение) – ну, если ты с учителями корешишься, какое к тебе доверие может быть? Первое впечатление никогда не подводило. И даже если впоследствии Костя принялся убеждать всех вокруг, что с этим худощавым омегой-Курочкиным они теперь дружат, и что за одной партой сидят, и что списывают чего-то там друг у друга – Вадюша оставался при своём мнении. Мутный он тип, Курочкин этот. Как оказалось, Вадюша не ошибся. Он-то думал, что у Кости с Никой любовь до гроба, и что всё у них хорошо, потому что если нет – Пурген ведь Костю на части порвёт, за сестру-то за свою. А теперь выходило, что Костя с Никой расстался, и что она всё поняла, и что теперь они друзья всего лишь, зато Курочкин с Костей встречаются, и что у них всё пиздец как серьёзно – так, по крайней мере, можно было понять по словам Костика. Он не отрицал, что Ника – классная девчонка, и он любил её, честно, вот только сначала были какие-то решебники, геометрия, совместное времяпрепровождение двух отличников после уроков, а потом Костя вдруг осознал, что держать в своих руках хрупкую фигурку Курочкина, прижимая его к стенке, уж слишком головокружительно. А теперь он стоял перед Вадюшей, понурившись, и хмуро выдавливал из себя слова, пока рука Курочкина слабо тянулась к руке Кости в надежде схватиться за неё, как за спасательный круг. И всё бы ничего, вот только эти два придурка, походу, совсем берега попутали, если уж припёрло прямо в школьном туалете. То ли они там ебались, то ли сосались просто – Вадюша так и не понял, но их запалил препод по химии. Ларцев. Обвёл их испепеляющим взглядом и велел родокам сообщить, чтобы в школу пришли. Пидор. — Ну не могу же я родителям такое сказать. А если не скажу, он рано или поздно всё равно позвонит матери, он у нас такой… принципиальный очень. — А от меня-то ты чего хочешь? — Вадюша сплюнул. — Прийти в школу вместо родителей… типа ты мой брат старший. — Пиздец я на твоего брата похож, конечно. Одно лицо, нахуй. — Да Александр Дмитрич даже не будет приглядываться. Главное, одеть тебя поприличнее. И, уж извини, но нужно будет ещё за языком следить, а то… Вадюша вздохнул, поднялся со ступенек, сразу грозно нависая над скуксившейся молодёжью. Орать не стал, но выглядел в кои-то веки угрожающе, говорил с плохо скрываемой злобой: — Лучше б ты за хуем своим следил, Костя. Сейчас Пурген, бля, придёт, он знаешь что с вами обоими сделает, если узнает, что ты Нику обижаешь, сука?! — Да я же не обижал, слушай, ну я же объяснил, что мы с Никой расстались по обоюдному согласию! — Обоюдному… Хуюдному. Отпиздить бы вас. Но не отпиздил. Во-первых, Курочкин, молчавший всё это время, угрожающе сжал руки в кулаки, глядя из-под длинной чёлки – а Вадя-то помнил, что тот владеет сложнопроизносимым тхэквондо, и огребёт здесь в любом случае не он. Во-вторых, Вадюша согласен был, наверное, с избитым банальным высказыванием, что «сердцу не прикажешь», и если не срослось у них с Никой – то хуле тут поделаешь. Вздохнул, пожал плечами: — Ладно, бля… Объясняйте, чё делать надо. Только за это ты, Костик, мне Плэйстейшн-4 припрёшь, усёк? И ещё чего-нибудь… ты же у нас мажор, блять. Костя в тот день нехило расщедрился. Натаскал жрачки, вожделенную Плэйстейшн всё-таки припёр, да ещё и с играми, потратил, должно быть, все карманные деньги на нормальную одежду, которая на Вадюше сидела бы как влитая. Майка без дурацких принтов, рубашка поверх неё красивая, глаженая, джинсы новые совершенно, не протёртые, и все вещи с магазинными ярлычками. Вадюше даже неловко как-то стало. С любимой олимпийкой он расстался нехотя, но всё-таки новую одежду напялил, перед этим долго мылся в ванной Костика, слушая, как тот тихо переговаривается с Курочкиным на кухне. На быдловатого гопника он теперь совсем не походил. Даже выглядеть стал как-то взрослее. «Если б Настюха сейчас увидела – сразу бы дала», — промелькнуло в голове. Дело оставалось за малым: переть в школу, найти этого самого Ларцева, поговорить. Вадюша перед столь ответственным делом подбухнуть хотел, использовав запрятанную нычку, – ну, исключительно для храбрости – Курочкин с Костяном не разрешили, сказали, что, мол, нести за километр будет. Сразу видно: Ларцева они боялись. Вадюша в душе не ебал, что там, блять, за Ларцев: когда он сам из этой школы выпускался, химию вела пожилая преподша, а никаких Ларцевых и на горизонте не видать было. Судя по всему, преподавать в эту школу он пришёл совсем недавно, свалился, как снег на голову. Вадюше было даже просто интересно посмотреть на него, а образ, сформировавшийся в голове, уверенности не внушал. Наверняка, увидев его, Вадюша забудет все слова, а не только матерные, которые, кстати сказать, забыть и так нужно было, иначе спалится ведь. У двери в кабинет химии Вадюша долго топтался, держался за дверную ручку, не в силах повернуть. Наконец стукнул в дверь два раза, и, услышав глухое «Войдите», вошёл. С тех пор как школа, распахнув свои двери, выпустила «в большую жизнь» со скрипом закончившего учёбу Вадюшу, в кабинете химии, как и во всей школе, мало что изменилось. Стояли всё те же парты, цветы на окнах, только доска, кажется, поменялась, а в конце класса поставили книжные шкафы – возле одного из них на стуле стоял Ларцев – да, наверное, это он и был, в чёрной рубашке и чёрных же брюках, с закатанными рукавами, расставлял книги какие-то на верхней полке шкафа. Ещё стопка книг находилась на парте рядом с ним, и на полу ещё одна. Вадюша в нерешительности подошёл ближе, отметил узкие, слегка сутулые плечи химика, узкую талию, тонкую фигуру. Да уж, явно не таким он его представлял. Ларцев ловко спрыгнул со стула, поворачиваясь к нему и уперев руки в бока, посмотрел непонимающе. А вот лицо у него какое-то старое – так, по крайней мере, показалось Вадюше. А ещё ему показалось, что Ларцев был омегой. И это было хуёво. — Вы Ларцев? — Да. А вы? — Я, это… Старший брат Кости. Вы родителей в школу вызывали, а родители прийти не могут, они работают. Ну, и я вместо них. Так ведь можно было? — Можно. Ларцев усмехнулся как-то странно, снова забираясь ногами на стул и возвращаясь к прерванному занятию – расстановке учебников на полке. Учебники никак не хотели стоять ровно и заваливались в одну сторону. Вадюша беззастенчиво елозил взглядом по фигуре Ларцева – хотя, наверное, это было не так уж и прилично. Но, в конце концов, вот так стоять и заниматься своими делами, словно в кабинете больше никого нет, когда рядом тебя ждёт пришедший к тебе человек – тоже, вообще-то, нихуя не прилично. Вадюша мог бы об этом сказать, но он послушно ждал, думая, что Ларцев просто испытывает его терпение. Ларцев нравился ему всё меньше и меньше, хотя в одном помещении они находились от силы пару минут. Наконец Вадюша взял с парты книгу из стопки, подошёл к Ларцеву и подал ему её, тем самым напоминая о своём существовании: — Меня Вадим зовут, если что. Вы, кажется, поговорить о чём-то хотели. Химик принял книгу из его рук, посмотрел сверху вниз – Вадюше в нос ударил еле уловимый запах омеги, и никаких сомнений уж точно не осталось. С омегами у Вадюши не клеилось, что с бабами, что с мужиками – все они припизднутые какие-то были, не иначе из-за гормонов своих омежьих, а у Ларцева этого, походу, ещё и недотрах был, если он, по рассказам Кости, на учениках всё время срывался. — Да, я хотел поговорить. Об успеваемости Кости. Вы, наверное, знаете… — Да на «ты» можно, чё там. — Вы, наверное, знаете, — с нажимом продолжил Ларцев, — что у Кости большие способности к химии. Мне хотелось бы, чтобы он сдавал этот предмет на ЕГЭ. Но для этого ему нужно много заниматься, я бы посоветовал ходить на дополнительные – или ко мне, или к любому другому репетитору. Я сейчас напишу вам список литературы, которая ему пригодится… Вадюша ждал. Ждал, когда Ларцев заговорит про инцидент в туалете, но тот словно забыл об этом совершенно – морозил Вадюше хуйню какую-то про химию. Тот усиленно пытался вникнуть, и в слова Ларцева, и в то, почему он затирает всё это «старшему брату Кости», а не самому Косте, ведь Костян-то наверняка в этом шарит. Но Ларцев говорил: «Вы ведь понимаете», но Ларцев показывал ему какие-то бумажки, заставляя склониться рядом с ним над столом, а Вадюша строил понимающий вид и отстранённо думал о том, что Ларцев забавно картавит, и, наверное, даже не сможет выговорить собственную фамилию. Худой, чуть ниже Вадюши, омега, картавит – и при этом, блять, наводит ужас на учеников. Парадокс прямо-таки. — Надеюсь, вы всё поняли, Вадим, и передадите это Косте. — Обязательно. Ларцев был каким-то дёрганным, внезапным: внезапно направился к вешалке в углу класса, взял своё пальто, накинул, поправил воротник. Нацепил на плечи чёрный рюкзак, как у школоты. Направился к двери, вынуждая Вадюшу тоже выйти из кабинета. И, уже поворачивая ключ в замке, бросил как бы между прочим: — А на другую тему, более деликатную, я буду говорить уже с вашими родителями, хотя бы по телефону, если уж они не имеют возможности прийти. Спасибо за встречу, Вадим. А вот это был уже полный пиздец. Вадюша понял, что провалил Костино задание. Сглотнул нервно, бросился вслед за удаляющимся Ларцевым по коридору, и даже под руку его схватил, стараясь, впрочем, сделать это как можно аккуратнее. Выпалил: — А-александр Дмитрич, ну зачем же родителей беспокоить по пустякам? Если вы по поводу Кости и Курочкина – так я об этом знаю, можете мне об этом тоже сказать. Я с ним проведу эту… профилактическую беседу. — К сожалению, Вадим, профилактические беседы должны проводить родители, имеющие чуть больший авторитет, чем вы. Я нисколько не умаляю ваших заслуг в воспитании брата, но то, что вы знаете о них и благополучно закрываете на это глаза – это непростительно. Грёбанный сноб. Бесил. Бесил своей напыщенностью, своими фразами заумными, бля. С такими на Дыбенко разговор короткий: в морду дать, да и дело с концом, но здесь и сейчас так нельзя было. Вадюша вскинулся, совсем забыв о предостережении не материться: — Можно подумать, вы в молодости не творили хуйни. — «Хуйню», как вы изволили выразиться, я творю и сейчас, — загадочно оповестил Ларцев, — но каждый раз об этом жалею. И Костя будет жалеть, если будет думать об омегах, а не об учёбе. — А если есть такие омеги, о которых невозможно не думать? — Значит, нужно держаться от них подальше. Звонок родителям и объяснительная, которую он напишет директору, будут для него хорошим уроком. Из школы не выгонят, и его статус отличника не пострадает – это я вам гарантирую. Извините, Вадим, мне нужно идти. Высвободив свой рукав из хватки Вадюши – а тот и забыл совсем, что держал его – Ларцев быстро пошёл прочь. Вадюша мысленно матерился: и как таких сук, крыс таких ёбанных, вообще земля носит? Костя, конечно, сам долбоёб, но это не значит, что нужно жизнь ему ломать и отношения с родоками портить. Хотелось рвануть вслед за Ларцевым, приложить эту дохуя понтующуюся омегу об косяк, чтоб знал, чтобы в жопу свою принципиальность засунул. Вадюша и рванул, только бить не стал, разумеется, снова схватил Ларцева за рукав, проигнорировал недоумевающий взгляд, наклонился к его уху и со всем своим обаянием альфы, на какое вообще был способен, попросил поговорить в неформальной обстановке. Ларцев дёрнулся странно, но, к удивлению Вадюши, согласился. Вадюша мало знал местных кафешек – денег всегда хватало на самые дешёвые, в которые, впрочем, не стыдно повести каких-нибудь шмар с Дыбенко, но одно дело шмары, и совсем другое – препод, от которого нужно получить вполне конкретную выгоду. И Вадюша был благодарен Костику и Курочкину за то, что хотя бы денег ему в карманы новых джинсов напихали, прежде чем отправить «на задание». На кафешку среднего пошиба вполне хватит, как он рассудил. Отогнал невесёлые мысли о том, что у него с этим чёртовым химиком, будь он неладен, ― будто свидание какое-то. Хотя такого пидора никто в здравом уме на свидание не пригласит, вот он и агрится, блять. — Я не пью, Вадим. Ещё и не пьёт. Сука. Вадюша нервно сжал зубы – «раньше, что ли, не мог сказать; нахрена тогда соглашаться на кафе было, явно ведь не плюшками его здесь угощать буду», но твёрдо заказал алкоголь, зная, что договориться с кем-нибудь о чём-нибудь только в пьяном состоянии и можно. Баб Вадюша разводил на секс с помощью бухла, да даже подпитый Пурген добрее становился, но с Ларцевым-то, понятное дело, был, что называется, «тяжёлый случай». — Совсем немного, Александр Дмитриевич. За знакомство. — Вадим… И было что-то такое в этом мягком «Вадим», в интонациях этих, что Вадюшу вдруг повело. Внезапно. Наверное, если бы Ларцев не был преподом, если бы встретились они при каких-нибудь других обстоятельствах, Вадюша гораздо раньше обратил бы внимание на то, что и фигура у Ларцева вполне себе ебабельная, и запах дурманящий, и по запаху определил бы, что тот находится вот-вот уже в преддверии течки. Вадюше, ещё совсем недавно просиживавшему штаны за школьной партой, учителя всегда казались кем-то вроде роботов, чья жизнь возможна только в пределах школы, и что основная их функция – вбивать знания в головы нерадивых учеников, орать на них, да и вообще всячески портить счастливую подростковую жизнь. Вадюша не задумывался о том, какие они вне школы. А сейчас перед ним сидел Ларцев – и пил всё-таки этот чёртов заказанный на последние деньги алкоголь – чёрный рюкзак с тетрадками внутри стоял под столом между его ног, Ларцев поводил плечами и словно бы случайно касался коленкой колена Вадюши, рассказывая ему о том, что любовь – это нихуя не любовь, а химическая реакция, и что у Кости взыграли гормоны, а спаривания альфы и омеги – это заложено природой для продолжения рода, и что Косте с Курочкиным ещё рано думать о таком, и что сам Ларцев вообще презирает эти глупые инстинкты, превращающие людей в животных. Вадюша слушал и незаметно подливал алкоголя Ларцеву в стакан, из всей сказанной химиком хуйни всё-таки выцепив желанное «Ну хорошо, хорошо, не буду я звонить вашим родителям… Замнём этот инцидент». После этого можно было, в принципе, посиделки и заканчивать, но Ларцев уже на свои деньги заказал ещё. — А говорили, что не пьёте. — А ещё я говорил, что хуйню творю. Ты чем по жизни занимаешься, Вадим? — Мы уже на «ты» перешли? — Ты против? — Бля, да нет. — Так чем? Вадюша подвис, взглядом скользя по яремной впадинке Ларцева, чья рубашка уже была расстёгнута на две верхние пуговицы. Вспомнил слово умное, услышанное где-то на районе, от Костика, кажется. Его и пизданул: — Да так, работаю… Фрилансом, короче. — Фриланс? Я тоже с этого начинал. Мы в чём-то похожи, да? Ларцев смеялся пьяно – развезло, походу, от алкоголя знатно, хотя и выпил-то совсем немного, но Вадюша знал, что тех, кто не пьёт, может вынести на раз вообще. Главное, чтобы не забыл на следующий день о том, что пообещал насчёт Костика. Вадюше было душно и странно, а Ларцев притирался к нему всё ближе, и запах омеги всё больше ударял в нос, заставляя нервно сглатывать и поправлять неудобную такую рубашку, которая всё-таки на размер меньше оказалась, чем нужно. В олимпийке-то всяко удобнее. Но Вадюша играл роль, и даже маты к месту оказались, вот только того, что Ларцев вдруг положит руку ему на пах, Вадюша никак не ожидал. Что за хуйня-то, блять. — Я это… мне домой, вообще-то, нужно, там Костик ждёт и всё такое, — Вадюша отодвинулся аккуратно, после чего с места вскочил. — Вы до дома-то доберётесь? — Нет. Ты меня напоил, — Ларцев смеялся снова, огни светомузыки в этой кафешке облизывали одну сторону его лица, и выглядело это почему-то притягивающе и невъебенно. — Проводишь?.. Вадюша рад бы был отказаться. Отказался почти. Но Ларцев – да какой он нахуй учитель-то после такого – поднялся вслед за ним, повис на нём, тыкаясь носом в шею, провёл до подбородка, нашёл губы. Вадюша закрыл глаза, зажмурился сильно-сильно. Подумал, что обязательно убьёт Костяна за вот это всё. И ответил на мокрый, жадный поцелуй, думая, что это всё происходит не с ним. Блять, да на него ни одна омега так не вешалась, как… этот. И ни приближение течки, ни алкогольное опьянение нихуя не оправдывали Ларцева. Противно Вадюше не было, даже наоборот: чувство гордости проснулось, ведь, каким бы хуёвым альфой он ни был, а всё-таки сумел склеить себе омегу так просто и без усилий. Неужели всё дело было в одежде и манерах? Впрочем, омега-то тоже был достаточно хуёвым, как на лицо, так и по характеру, и вместо него Вадюша предпочёл бы уж лучше бабу какую-нибудь, чтобы с сиськами и жопой, за что потрогать можно бы было, да даже пусть Настюху, но никак не Ларцева, который… Который просто охуенно целовался. Вадюша держал его за талию, переместил руки на спину под рубашку, и тонул в запахе, от которого в горле было сладко. Потом всё-таки отстранил уже ничего не соображающего Ларцева, потащил к выходу. Рюкзак они всё же забыли под столом; Вадюше пришлось возвращаться. Ларцев ждал его на улице, посильнее запахивая пальто. Морозный воздух, походу, отрезвлял. Но не настолько, чтобы не повиснуть на Вадюше снова. Они потащились к Ларцеву домой через дворы – благо, жил тот недалеко, и шёл вперёд быстрым ровным шагом, однако, не выказывая излишнего нетерпения. В парадной было тепло, а входная дверь парадной гулко хлопала так, что ступеньки дребезжали. Лампочка на лестничной клетке первого этажа была вывернута; здесь, в теплоте и темноте, было можно, и Ларцев хотел бы, чтобы Вадим (нет, не Вадюша, Вадим) выеб его прямо тут, перегнув через перила, но нужно было добраться до квартиры-однушки. В квартире хотя бы презервативы были, которые он с собой, понятно, не носил, как и Вадюша, а залетать от случайной половой связи со старшим братом собственного ученика Ларцев не собирался. — Вы постоянно сами себе противоречите? Сказали, типа не пьёте – пьёте, сказали, что типа презираете всю эту хуйню с инстинктами и гормонами – а сами… — Может, заткнёшься уже? Вадюша заткнулся; только вот дальше-то не знал, что делать. С мужиком, пусть и омегой, это было у него в первый раз, а Ларцев удивлял своей напористостью, своей… шлюховатостью. Пока он шарашился где-то в комнате, Вадюша обводил взглядом прихожую его однокомнатной квартиры – жил тот один, явно не в первый раз альф сюда таскает, учитель, блять, да знали бы в школе, что за люди детишек химии учат да дохуя принципиальных из себя строят… Ларцев вернулся, сбросил с плеч рюкзак, грузно стукнувшийся о пол, поправил волосы, подошёл к Вадюше вплотную, прошептал в самые губы, словно мысли его прочитав: — Если думаешь, что я – шлюха, для которой перепихнуться со случайным половым партнёром – норма, и которая только и ищет, с кем бы переспать, то ты ошибаешься. — А разве всё не так? — Нет. Ты… мне понравился. Я больше ни с кем так, если что. — Да мне-то похуй, если что, — в тон ему ответил Вадюша, понимая, что голос стал каким-то хриплым, совсем каким-то не его. Вадюша всегда старался брать от жизни всё: если деньги подворачивались – хватал, если Пурген звал на дело какое-нибудь – шёл, со всей своей открытой душой шёл, если Ларцев в кафе сам заплатил за пиво – Вадюша пил, а теперь, когда Ларцев сам вешался на него и готов был ему отдаться – то хуле же тут отказываться-то? Долбоёбом нужно быть, чтобы отказаться от подставляющейся под тебя омеги. Ускользающим сознанием, которое от выпитого алкоголя никак не хотело фокусироваться на чём-то одном, Вадюша увидел, как Ларцев встаёт перед ним на колени прямо здесь, в прихожей. Смотрит снизу вверх, пошло, расстёгивает ширинку его новых джинсов, стаскивает семейники – которые, вообще-то, остались старыми, и, наверное, стыдно за их вид, но похуй, похуй – и опаляет горячим дыханием вставший наполовину член. Разминает сначала рукой. Член у Вадюши, может быть, и колом стоял бы, если бы не сомнение в собственных силах. Хорошего альфы-то из Вадюши не получилось. Ларцев облизывает его член, вбирает постепенно, отчего даже его лицо кажется более молодым, втягивает щёки – и у Вадюши из-под ног уходит земля. Он срывается в стон буквально в самом начале, но тут же старается взять себя в руки. Ларцев доволен – сосёт умело, не давится даже, хотя вобрал уже достаточно глубоко, и Вадюша думает о том, что пиздит этот Ларцев. Шлюха он, для которой перепихнуться со случайным половым партнёром – норма, именно так, иначе где бы ещё сосать так научился, не на курсах же, вестимо. — Шлюха, — случайно вырывается у Вадюши, тихое, но хлёсткое. В лицо Ларцева бросается краска, но он упорно продолжает сосать, помогая себе рукой и заставляя Вадюшу стонать чуть громче. Вадюша кладёт руку ему на затылок, портит причёску – такого Ларцева сфоткать бы, да Костику отправить, пусть поржёт с друганами, но у Вадюши и телефон-то старенький, без камеры, хотя и с блютузом. Но у Вадюши и сил-то ни на что нет, ноги его еле держат, а руками он может только за стену держаться, на которую опирается и спиной. Но у Вадюши голова кружится от этого запаха омеги, от которого уже почти тошнит. Ларцев сосёт недолго – а кажется, прошла уже целая вечность – поднимается с колен, стоит снова наравне с Вадюшей, губы припухшие, облизывается, и непонятно – то ли поцеловать хочет, то ли нет. Целоваться с ним теперь, после члена-то, хоть и собственного, для Вадюши как-то неприятно, поэтому он на всякий случай кладёт руки ему на плечи, чтобы не лез, если что. Ларцев не лезет. Вместо этого лишь притирается к нему, подаётся бёдрами, трётся, как кошка. Он до сих пор в пальто – хуй знает, почему не снял, ему жарко, острый запах в воздухе не даёт думать. Острый запах пьянит Вадюшу, член болезненно ноет, яйца ломит, поэтому он уже не церемонится – расстёгивает ремень Ларцева, чтобы брюки вместе с нижним бельём упали к щиколоткам. Охуенно – Ларцев, растрёпанный, с припухшими губами, глаза ошалелые, одет в рубашку и – на контрасте – пальто, а ноги голые, длинные, ровные. У Вадюши – словно жар; он ведёт руками по бёдрам Ларцева, оглаживает ягодицы, пока Ларцев горячо дышит ему в шею над воротником рубашки. Ларцев разводит ноги шире и стонет горячее «Вадим-Вадим-Вадим», пока тот суёт пальцы в его мокрую дырку между ягодиц, пытается подготовить его, словно его действительно интересует, как Ларцев будет себя чувствовать, не больно ли будет ему. Но терпеть всё сложнее – им обоим, и Вадюша едва не забывает о презервативе, который в последний момент Ларцев суёт ему в руку. Вадюша кажется самому себе заторможенным, ему не хочется опозориться, и хочется верить, что он делает всё правильно. Но он закидывает ноги Ларцева себе на бёдра, прижимает его к стенке, подхватывая под ягодицы, насаживает на свой член – не самых маленьких размеров, надо сказать – и Ларцев запрокидывает голову, стонет совсем громко, чувствуя внутри желанную заполненность. Охуенно. Полы пальто болтаются по низу; держать Ларцева не так уж и легко, но Вадюша старается, вжимая его в стену и начиная драть так, чтобы искры перед глазами были. Ему похуй, что будет после этого: химик сам его спровоцировал, сам полез целоваться и к себе домой притащил, так вот пусть и получает. Ларцев хватается за его рубашку, обнимает за шею, снова бормочет невнятно его имя, не понимая, то ли он от алкоголя пьяный, то ли от ощущений. Вадюше тоже хорошо, внутри горячо и мокро, член достаёт до самой омежьей матки, и стенки прохода Ларцева сжимают его так туго и плотно, будто эта самая дырка для его члена и была создана. Вадюша забывает совершенно обо всём. Жадно трахает, таранит членом. На тот момент ему кажется, что Ларцев – лучшая, чёрт бы его побрал, омега, которая у него была, всякие тёлки-то уж с ним точно не сравнятся. А ещё он бы давно посчитал всё происходящее с ним просто сном, если бы пьяные тёмные глаза напротив не были так реальны. Дышать теперь ещё тяжелее, и толчки Вадюши становятся рваными и неритмичными, ладонями он ещё сильнее впивается в бёдра под пальто, прислушиваясь к пошлым хлюпающим звукам, которые только для порно и подходят. Рот наполняется вязкой слюной от удушающего запаха; так бывает, когда чувствуешь запах еды, проходя мимо столовки, и непроизвольно хочется вгрызться во что-то. Вадюша бы с радостью вгрызся в шею Ларцева, но это всего лишь ни к чему не обязывающий секс, и большего ему нахуй не нужно. Зато Ларцев сам вгрызается в него – на последних секундах, когда его дырка пульсирует и особенно сильно до болезненности сжимает член, Ларцев подаётся вперёд и оставляет на шее Вадюши смачный засос. Где-то под ухом, и Вадюша лишь многим позже понимает, насколько это, блять, палевно. Но пока что он совершенно ни о чём не думает, в голове пусто, внизу живота горячо, Вадюша держится из последних сил, словно бы желая продлить сладкое мгновение. Оно кончится скоро, Ларцев выгонит его из квартиры к херам, а на следующий день Вадюша снова станет обычным гопником с Дыбенко, которому не дают омеги. Кончится сказка про Золушку, блять. А Ларцев, принц его херов – принцесса – последний раз конвульсивно дёргается в его руках, кончая со стоном. Вадюша вбивается в него ещё несколькими рваными толчками, засаживает ему, ещё немного – и кончает в презерватив, едва не роняя Ларцева на пол. Не роняет – ставит аккуратно, поддерживает за талию. Потом они оба сидят на полу у стены, дышат так, будто от кого-то убегали, Ларцев подтягивает колени к груди, кутается в пальто. На Вадюшу не смотрит. * * * — Вадюша, ну ёб твою мать. Ну с хера ты целый день ходишь, как отмороженный? Случилось чё? До Вадюши не сразу дошли слова Пургена, который доёбывался до него с самого утра. Мыслями Вадюша был там, в тёплой квартире у Ларцева. Ларцев наливал ему чай. Потом они поспали немного на диване – вместе. И молча. Выглядело это забавно, наверное – ни слова друг другу не сказали. — Да ничё, бля, не случилось, Пурген, заебал. — Ну смотри мне. Лан, слушай, дело есть. — Чё там? — Короче, тема такая: надо у одного чела айфон отжать. Он, типа, ходит каждый день по одному и тому же маршруту, вон там, бля, от школы. Ходил, бля, по мобиле кому-то в любви признавался, прикинь. Ну мобила-то хорошая, сечёшь? — Ну окей, отожмём, не вопрос. Вадюша пожал плечами и снова, что называется, ушёл в себя. Семки жрать в кои-то веки не хотелось, пузыри пускать – ну не ребёнок же он для такой хуйни, да даже на кортах нормально не сиделось. Ларцев, грёбанный Ларцев, ну сука. При воспоминании о его течной пульсирующей дырке снова становилось жарко внизу живота, а при воспоминании о глазах – становилось как-то хуёво. И, главное, ведь Костику даже уши за всё это дерьмо не надерёшь, он на глаза Вадюше пока не попадался. Идти отжимать мобилу тоже не хотелось, но Вадюша, вздохнув и поправив олимпийку, поволочился вслед за Пургеном. Они зашли за угол, затаились. — Вон он, тот мужик. Вадюша посмотрел в сторону, в которую показывал Пурген – и внутри всё оборвалось. Ларцев. Ларцев шёл по тротуару в их сторону, и именно про него говорил Пурген. Пиздец. Вадюша заволновался: — Бля, Пурген, слушай, не надо! Не надо к этому челу лезть! — А чё не так-то? Зассал, да? — Просто не надо и всё, понял?! Пурген, сука! Да пусти ты, нахуй! Кажется, своими воплями Вадюша только ещё больше привлекал внимание – и прохожих, и, конечно, Ларцева, к которому Пурген его тащил за ворот задравшейся олимпийки. Мог бы, на крайняк, и сам айфон отжать, так нет же: нужно было, чтобы Вадюша обязательно стоял рядом, то ли в качестве моральной поддержки, то ли хуй знает вообще зачем. Но исход был понятен: Пурген поставил Вадюшу прямо перед Ларцевым, загораживая тому дорогу, и посмотрел грозно, как умел: — Слышь, а ну мобилу гони сюда, бля, быстро. Но Ларцев на Пургена не смотрел; он смотрел на Вадюшу. По лицу химика вообще мало что можно было понять, и лишь глаза опасно сощурились. Осознание накрыло моментально: всё это было наёбом. У Кости нет брата (это можно было бы проверить по школьным документам), есть лишь приятели-гопники, которые, похоже, решили помочь ему выйти из трудной ситуации. И с одним из них Ларцев вчера переспал. Пустил… в себя. Господи, как мерзко-то. Ларцеву вдруг стало ясно одно: вчера во всём облике Вадима было что-то такое, что показалось неправильным, иррациональным, но оно же и зацепило. А сейчас, в этой его олимпийке, в потёртых джинсах, рядом с другим гопником, отжимающим мобилу, Вадим был словно бы на своём месте. А может быть, всё как раз наоборот. Нихуя не на своём месте он сейчас был, а вот вчера – да. Впрочем, Ларцева это уже не волновало. Он сам виноват: натворил хуйни, а теперь жалел, как всегда. Поддался желанию, поддался очарованию альфы – хотя теперь, при свете дня, видно было, что очарованием никаким тут и не пахнет – вёл себя как шлюха с таким мудаком. Мудаком, перед которым почему-то было стыдно. Альфой, который бессовестно им воспользовался. Отвратительно. И почему он раньше на Дыбенко этих гопников не встречал? А может быть, встречал, видел издали, но не обращал внимания, считая лишь чем-то вроде мусора? Взгляд скользнул по шее Вадима, где ещё красовался бледнеющий засос — и Ларцев окончательно смутился, ненавидя, в первую очередь, себя. Вытащил айфон из кармана пальто, молча пихнул в руки почему-то Вадюше (хотя требовал-то Пурген, уже готовый вытащить из кармана перочинный нож) – и быстро пошёл прочь отсюда. Сжавшийся Вадюша отмер только тогда, когда Пурген с победным возгласом выхватил телефон у него из рук: — Бля, ну вот и всё, делов-то. — Ебанат ты, Пурген, — руки Вадюши непроизвольно сжались в кулаки, внутри бушевала злость, которая просто обязана была выплеснуться хоть на кого-то, — ты хоть понимаешь, что ты натворил, придурок?! — Я? Натворил? Ты головой поехал, Вадюша, или от Максим-Леонидыча чем-то заразился? Ты что несёшь? — Сам ты, Пурген, одни беды несёшь, мудак. Дай сюда, бля, — Вадюша вырвал у него из рук айфон, чуть не замахнувшись им при этом на ничего не понимающего Пургена, и быстрым шагом пошёл вслед за Ларцевым. Он просто должен был снова его увидеть. Извиниться. Всё объяснить. Спросить, кому там Ларцев признавался в любви по айфону (если Пурген, конечно, не напиздел). Вернуть айфон. Поцеловать Ларцева, наконец. Потому что Ларцев что-то перевернул в его жизни. И Вадюша знал, что хера с два он теперь эту омегу от себя отпустит. Гопники ведь тоже умеют любить, просто это ещё нужно было доступно объяснить Ларцеву. У двери в парадную Вадюша вдруг замер. Во-первых, препятствовал домофон, но это ж хуйня – дождаться, когда кто-то из дома выйдет, да и прошмыгнуть в дверь, но, и тут начиналось уже во-вторых, полезли внезапно какие-то хуёвые мысли – «а вдруг пошлёт, вдруг вообще ментов вызовет за спизженный телефон, а что, с него станется, подождать надо, пусть отойдёт немного, а потом уже…» «Потом» длилось три мучительно-долгих дня: в первый день Вадюша давился пивом, шатаясь где-то на окраинах района, лишь бы не сталкиваться с Пургеном, отчаянно пытающимся понять, да-что-ж-блять-за-хуйня; во второй день околачивался в парадной дома Ларцева, но на несколько этажей выше, чем тот жил; следил из окна лестничной клетки за тёмной фигурой в пальто, выходившей утром из дома, в школу к восьми утра; на третий день – вернулся на ступеньки Буревестника, бухал, игнорировал Пургена, игрался с айфоном. Приложение было прикольное – фотку превращало в какую-то до тошноты милую анимешную хуйню. Игрища с айфоном прервал звонок на этот самый айфон. Звонили с незнакомого номера. Звонили Ларцеву. Вадюша, не подумав даже особо, нажал на кнопку принятия вызова. — Вадим, — так его мог назвать только Ларцев. Он и звонил. Голос в трубке был пьяный, это Вадюша понял и по всего-навсего одному слову. Тоже, что ли, страдает и бухает, и позвонил ему сам, всё обдумав и осознав? Сердце моментально забилось быстрее – ебанутое – но Вадюша постарался ответить как можно равнодушнее: — Ну? — Ты… ты мне айфон возвращать собираешься? — Вы только из-за этого звоните? Не собираюсь, бля. — Не из-за этого. Айфон можешь себе оставить, мне он не нужен. Мне ты нужен. Это уже был удар ниже пояса. Но Вадюша всем этим ванильным-романтичным фразочкам не верил, поэтому привычно ощетинился: — Что, больше не ебёт никто? — Ну зачем ты так. — А нахрена вам тогда бухающий и матерящийся гопник, Александр Дмитрич? — спросил с издёвкой. — Который, к тому же, ещё и наёбсик, — прошепелявил специально. — Я за это, конечно, очень извиняюсь, но в этом вы Костяна вините, его идея была. Гопников вы, как я понял, презираете, в любовь не верите, ну так нахрена? Ларцев молчал, наверное, с полминуты – в трубке слышался слабый звон стеклянных бутылок, заставивший Вадюшу задуматься о том, что он там, нахрен, делает – затем ответил наконец: — Ты сам сказал, что я всегда себе противоречу. И творю хуйню. А запасть на гопника, который тебя выеб как шлюху, не самая ли большая хуйня? «Запасть». Вадюша улыбнулся почему-то, задумчиво теребя пальцами край олимпийки, спрыгнул со ступеньки радостно, шуганув при этом стайку голубей неподалёку: — Ну так я зайду занести айфон? — Заходи. А остальное, собственно, было и неважно.