***
Время шло. Удача сопутствовала «Лаконии», и вскоре Харвилл получил в командование собственное судно. А затем по палубе ударило французское ядро, ломая перила рядом с ним и отправляя острый деревянный обломок прямо в ногу. Харвилла сняли с палубы почти бесчувственным и отдали в руки Маклина, судового врача, который говорил что-то утешительное, но при этом слишком хмурил брови. Последним, что Харвилл услышал, прежде чем опиумная настойка вступила в силу и унесла его в горячечные сны, были ужасные слова Маклина: — …ногу придется отнять. Потом была невероятная боль, туман в сознании и агония столь глубокая, что он уже не чувствовал ничего больше, пока метания в собственной койке и волнение моря не слились в одну всепоглощающую мучительную волну. Фредерик стоял рядом с ним у поручня. Солнце было в зените, дул хороший ветер, и горизонт был чист. Харвиллу пришлось поднять руку, чтоб защитить глаза от отраженных в воде лучей. Фредерик достал флягу, отпил и передал ему. На вкус напиток был как чистая соль. Тем не менее, подчиняясь воле сновидения, Харвилл сделал большой глоток и ощутил, как каждая его мышца наполняется силой. Фредерик одобрительно взглянул на него. — Молодец, Гарри. Держись! Затем ясный горизонт померк, и Харвилл провалился в более спокойный сон. Когда он наконец проснулся, все конечности были на месте.***
Весь страшный год после ранения, оставившего его хромым, болезни Фанни и ее смерти, только общее, разделенное на троих со Сьюзен и Бенвиком, горе питало их силы. Это время Харвилл стремился оставить в прошлом. Лайм был хорошим местом, и большой радостью стало вновь оказаться в компании Фредерика, и вести настоящие мужские беседы не о скорби или поэзии. Тем не менее, Харвилл заметил, что насколько Фредерик был бодр в открытом море, настолько же неприкаян на суше. Нечто обреченное и отчаянное появилось в его глазах, которые Харвилл помнил такими улыбающимися. Фредерик был словно зажат в тиски, как бывает с человеком, слишком долго находившимся в одиночестве, слишком долго простоявшим на страже против всего мира. Харвилл тревожился о нем, от души желая ему добра. Когда произошло несчастье с Луизой Масгроув, и Харвилл увидел, как его бывший капитан позволяет мисс Эллиот командовать собой, все, что он смог подумать, было: "О, вот так история!.." Пока Сьюзен и миссис Масгроув ухаживали за Луизой, а Бенвик ходил кругами наверху, Харвилл наблюдал за Фредериком, не отрывающим глаз от пламени кухонного очага. Ветер на набережной дул прямо с моря, и Харвилл подозревал — сама стихия решила, что Луиза Масгроув не подходит ее избраннику. От полена с треском разлетались искры. Харвиллу вспомнилось лицо Энн Эллиот, обращенное к океану. Чутье моряка безошибочно подсказывало Харвиллу, что ветер велит Фредерику изменить курс.***
Харвилл уже примирился с обжигающей болью в ноге — следствием того, что пришлось долго стоять без опоры. Но это была боль триумфа, и он гордился ей. Когда Фредерик попросил быть его шафером, Харвилл без колебаний согласился стоять с ним бок о бок в тот момент, когда Энн Эллиот пойдет навстречу своему Фредерику. Харвилл посмотрел на жену, сидящую на церковной скамье, и широко улыбнулся собственному счастью, отражающемуся в ее глазах. Затем он вновь повернулся к Энн. В ее глазах плескался свет моря, столь странный и яркий, словно Харвил вновь очутился на палубе «Лаконии» под светом той неподвижной луны, и он увидел, как эти глаза засияли ярче солнца, когда Фредерик надел кольцо на ее палец.