На свету

— Нас посылают назад. Через пять часов. Падме подняла глаза от датапада. Муж стоял у двери, скрестив руки на груди. В совсем новой джедайской робе, светлой и длинной. Теребил рукав. Смотрел на нее. — Мне очень жаль, Эни. — Вот ты представляешь, мне тоже очень жаль, — он усмехнулся, и эта усмешка ей не понравилась. — Как насчет удрать отсюда? Удрать? Падме мысленно вздохнула. В этом весь Эни: его дела закончены, перед сенатской комиссией он отчитался, и все — значит, и всем остальным в Сенате делать больше нечего. — Эни, я не могу. — Скажем, на неделю, — он смотрел на нее в упор. И улыбался. — Туда, где нас никто не знает. — И ты думаешь, такие места есть, — она улыбнулась в ответ. Ему улетать через пять часов, какое тут «на неделю». — Полно, — он подошел ближе. — Полетишь со мной? — Несомненно, — сказала Падме. — Когда будет время. — Через месяц. Ей даже не нужно было смотреть в ежедневник. — У меня комиссия… — У тебя всегда комиссия. — Эни, это очень важно. — Это всегда очень важно. Сила великая, дай мне сил. — О чем мы сейчас спорим? О гипотетическом отпуске? — О теоретической возможности гипотетического отпуска. — Не в ближайшие полгода. Он подошел совсем близко, остановился у окна и перевел взгляд на башни сенатского центра. Падме мысленно вздохнула. — Послушай, через полгода… — Ты включишь отпуск в свой план, а потом сорвется какое-то голосование, и ты его отменишь. А вот это было уже нечестно. — Или тебя выдернут на фронт! — В отличие от меня, ты можешь сказать «нет». — Я не могу сказать «нет», Эни. Я служу Республике, и… — Ты можешь сказать «нет», — он повернулся к ней наконец. Смотрел хмуро. — Ты просто не хочешь. Я знаю о чем говорю, это большая разница. Ну хорошо. Хорошо. Она не станет злиться. Он ведь действительно не понимает, и не может понять всей ответственности законодателя. Не может понять, что это такое — когда от твоих решений зависят столько жизней, и ты обязан решить верно… Ты старше, Падме Амидала, будь мудрее. — О чем мы на этот раз спорим? — спросила она. — О гипотетическом срыве гипотетически возможного гипотетического отпуска? Он фыркнул, тряхнул головой и вздохнул. — Я зол, — признался он и шагнул к ней. — Потому что улетать через пять часов, а ты даже не рада меня видеть. — Я рада. — Неужели? — Эни, я на работе, и это очень важно… — Все всегда очень важно, — он упер ладони в стол и наклонился к ней. — Кроме того, что важно на самом деле. Эта твоя говорильня никуда не денется. Мы умрем, а она останется. Падме вздрогнула. — Мы не… — Все умирают, — у него было очень, слишком спокойное лицо. — И мы тоже умрем. А твой Сенат будет продолжать болтать. И продолжать болтать. Он перестанет, только если его разогнать к хаттовой матушке, но и тогда он соберется в изгнании и продолжит болтать. Он был так близко, что она чувствовала теплоту дыхания. И запах жвачки «абсолютная свежесть». Падме улыбнулась. — Ты очень драматизируешь. И что же важнее Сената, по-твоему? — Я тебя люблю, — сказал он. — И мне улетать через пять часов. И я не знаю, что у вас показывают новости, но там… — Он поморщился. — Там все иначе. — Я не могу с тобой сбежать, — сказала Падме с сожалением. — У меня заседание через полчаса. Почти до ночи. Это правда очень важно, и я не могу, совсем не могу удрать, я подавала этот билль, я — главный спонсор. Но потом я вырвусь… — На часик. Может быть. — Я постараюсь… Эни? — Постараюсь — это очень мало, — сказал Энакин и поцеловал ее. Совсем не так, как иногда целовал ее в этом же кабинете. Так, как целовал ее в спальне. Пропихнув язык ей в рот, пытаясь выпить ее дыхание, выпить ее всю. — Невкусно, Эни, — она едва вырвалась, — я ненавижу эту жвачку. И ты смажешь мне весь макияж. И удержалась, и не облизала губы. Но вряд ли это его обмануло… — Это правда все, что тебя сейчас волнует? — он фыркнул ей в ухо. Падме закусила губу. Нет, это не все, что ее сейчас, вот прямо сейчас волновало, но… Но… — Ну и где твоя жажда приключений? — он теребил губами мочку ее уха, а она дышала ему в шею. И очень, очень старалась не поддаться. И не прихватить его кожу зубами. И не сломать подлокотники кресла. — Окно. — Непрозрачное снаружи, я проверял. — Жучки. — Слышат как мы обсуждаем Набу. И твою безопасность. Право, Пад, глупый вопрос. — Прости, — повинилась она. — Ко мне придут через двадцать минут. — И мы теряем время? — Эни… Он отстранился и посмотрел на нее прямо. — Если ты не хочешь, так и скажи. Падме вгляделась в его лицо, мысленно вздохнула. И ударила по клавише запирания двери на пульте. — Двадцать минут, — сказала она, ухватилась за его затылок и дернула на себя. И поцеловала нагло ухмыляющийся рот. — Ты совершенно невозможен. — Конечно. — Если ты мне испортишь прическу, не знаю, что я с тобой сделаю. — М-м, доминирование. — Эни! Он извлек ее из кресла, и какое-то время они целовались стоя. Его руки влезли ей под накидку, она сняла с него пояс — и вместе с оружием отпихнула на стол. Влезла в слои одежды… — Вас специально так заворачивают? — Это формальные тряпки, — сказал Энакин, и тряпки наконец-то поддались, и раскрылись, и она смогла добраться до его штанов. — Твои парадные тряпки тоже… — Мои — это вообще… Член у него уже стоял, хоть и не полностью — Падме ухмыльнулась в жадный рот мужа. Всосала его язык, и пока вылизывала ему рот, вытащила его член из штанов. Попутно огладив пресс и помяв задницу. С ней он был куда аккуратнее — наверняка боялся измять платье… Ситх! Платье. Падме застонала. Ну что же за… — Что такое? — Энакин чуть отстранился. — Я не могу платье снять! Я его не надену без помощи так быстро! — Задерем. — Я не хочу сзади! Я тебя видеть хочу. — Это так радует, — он поцеловал ее вновь, — ты не представляешь… На столе? — Оно сомнется. — Отвратительный у тебя гардероб, я тебе уже говорил? — Эни! — Ладно, ладно, сейчас мы его поднимем аккуратненько… Ткань поползла вверх сама собой, Падме хихикнула. Он уже делал так — но не когда они стояли рядом со стеклянной стеной, в середине дня, на виду у всего Корусанта. Пусть их и не видят с той стороны… наверное. Но мысль, что теоретически могут увидеть — что вот тем, за окном, достаточно повернуть голову… У нее внутри все звенело от этой мысли. А когда он стянул с нее трусы, и воздух коснулся промежности, то Падме застонала. Она стояла с задранным платьем, без трусов посреди своего кабинета у стеклянной стены, а муж на нее смотрел, и в глазах у него пылала совершенно ничем не прикрытая похоть. В ее глазах наверняка тоже. Член у него стоял колом, и Падме трясло — так хотелось его тепло между ног. У стены. На свету. — Давай сзади, — сказала она. — Ладно, не важно, время, времени же нет… — Не-не. — Он сел на пол. — Надевайся на меня. Так ничего не помнем… Ну, почти… — Почти! — Возмущение позволило отвлечься. Немножко. Почти. За тканью свернутой юбки Падме не видела, куда садится, его руки держали ее за бедра, направляли. Будут синяки, отметила Падме. И забыла. Неважно. Неважно… Застонала в голос, когда он начал входить. Так хорошо. И быть заполненной его теплом — так хорошо. Она посидела, привыкая к теплу, к единению, улыбаясь ему. Наверняка глупо. Он скалился в ответ. — Тебя заводит, что нас могут увидеть. — А тебя будто нет! — Это я у нас плохой мальчик. А ты правильная. — Да-да. — Падме приподнялась и наделась на него вновь. — Очень, очень… И еще раз. И еще. Чужое родное тепло пульсировало между ног, ее собственное отзывалось и кружило голову. Она не видела места их соединения, и — хотя всегда любила смотреть как его член входит в нее, как растягивает ее, — не видеть тоже оказалось возбуждающе. Ей казалось, из нее на его бедра, накидку и на пол натекло уже море, а ее клитор стоит, будто член. И не видеть, но представлять это было до дрожи в ногах сладко. Хочу, хочу, хочу… Еще, еще… — Давай, ну, — теперь он помогал ей, поднимал и надевал на себя, жестко сжимая ее бедра, а Падме стонала. Хватала воздух ртом, не могла напиться. — Давай, давай, ты же любишь быстро ездить, любишь? — Люблю… У него были безумные огненные глаза, бешеное лицо — она никогда не видела его таким в темноте спальни, и сейчас, на свету, он был красивее, живее и яростнее. Еще, еще, еще… — Люблю, — выдохнула Падме, и взвыла, закусив губу: оргазм тряхнул ее, пронзил насквозь, и даже в глазах потемнело. …Она пришла в себя от гудков таймера. Между ног было мокро и тепло, оседланный муж смотрел довольно из под полуприкрытых век, а на них падали тени пролетающих за окном кораблей. — Пора? — спросил он. Падме застонала от несправедливости. Так хорошо… А нужно вставать… Вставать. Ой. — Сейчас решим эту проблему, — он засмеялся. — Пад, не волнуйся, никто ничего не заметит. — Ага, и спермы на платье тоже. — Никаких следов. Сейчас мы тебя вытрем, и все будет хорошо. К ней подлетела пачка салфеток, раскрылась, растеребилась, и салфетки стайкой нырнули ей под юбку. Падме приподнялась и смеялась в голос, пока ее вытирали. Энакин лежал, заведя руки за голову, и улыбался довольно. — Я попробую уйти пораньше, — сказала Падме, осторожно поднимаясь. — Очень, очень попробую. — Бейл Органа у дверей, — донеслось из селектора. Падме подхватилась было, но Энакин поймал ее за руку. — Что? — Трусы, Пад, — он ухмылялся. — Ты не будешь сидеть на своей комиссии в присутствии Бейла Органы без трусов. Я против. Я ревную. — Ты… — Падме, покраснев, стукнула его по лбу. — Прячься под стол, мне нужно его впустить. — Под стол… Какая хорошая мысль. Давай я пойду с тобой? Заморочу им всем головы, сяду к тебе под стол и… Только очень хороший оргазм объяснял то, что она даже на мгновение всерьез задумалась, как такое провернуть. — Прячься, клоун! Она спешно оглядела себя в зеркале. Вроде бы никаких следов… — Думай обо мне, — глухо донеслось из-под стола. Падме фыркнула. — Если я буду стонать на заседании, меня не поймут. Сиди тихо! — Да, госпожа. …Вот же гад. От стонов она, правда, удержалась.