Какие сны приснятся в смертном сне

Он снова видит всё тот же сон. Заснеженный лес, стеной окружающий замок Айнцберн, смертельно тих: словно в нём никогда и не было жизни. Ещё одна заводная механическая игрушка, которой предписано замереть, когда придёт срок. Небо над головой — тусклый, бессолнечный купол. (Взгляд ищет — и не находит — черную затменную дыру на месте светила). Он делает судорожный вдох — и тут же, как по команде, поднимается ветер. Скрип снега слышится за спиной. Он оборачивается. Резко, хотелось бы ему думать — но это давно уже ложь. Конечно же, он знает эти шаги. Она одета в то же белое с золотом платье, какое обычно носила в замке. Её лицо безмятежно, как лицо мертвеца. Снег под её ногами запятнан кровью. «Айри», — толкается у него в груди. Но это не она (не та она; другая — чаша, наполненная и ожидающая, пролитая и отвергнутая). А может быть, говорит холодная, отстраненная часть внутри него, той её никогда и не было. Может быть. Черные хлопья падают с неба — помехами на экране. — Кирицугу, — зовёт она. — Кирицугу... Он не отвечает. Ветер — скорее, следовало бы назвать это вьюгой — нещадно треплет его волосы и полы плаща. Здесь, во сне, он снова одет для войны. Рука сама тянется к кобуре пистолета, но пальцы находят лишь пустоту. Впрочем, против неё был бы бессилен даже «Контендер». — Ты не рад меня видеть, любимый? Но почему? — Она моргает; на её лице к изумлению примешивается печаль. Он говорит себе, что это его не обманет. — Я убил тебя. В её глазах отражается облегчение. — Конечно, как я могла забыть! И меня, и мое маленькое продолжение. — Она склоняет голову к плечу, глядя на него из-под серебристых ресниц. И это — словно удар под дых, потому что следующее, что он едва не спросил, увидев её: «Где Иллия?» (Мертва, ты её застрелил; мертва, оберечена следующей войне; жива, но для тебя это ничего не изменит). Он сжимает пальцы — стараясь не обращать внимания на дрожь в руках. — Я отверг тебя. — И это достойно мести, — кивает она с улыбкой, складывая ладони за спиной — жестом до того знакомым, что ноют зубы. — Но прежде ты никогда не отворачивался от очевидного. А очевидность проста. Ты принадлежишь мне. А я — тебе. — Ты... — Я — награда. А ты — победитель, избранный ещё до начала. Неужели ты так и не понял, почему командные заклинания появились у тебя раньше прочих? — Она смеется — тем же заливистым, лёгким смехом, как и при жизни. — Путь для тебя был приготовлен. — Я давал тебе — ей — выбор. — Ветер свищет в кронах над его головой; как будто смеется. Она только качает головой. — И вспомни, что всякий раз было тебе ответом. Воля Грааля ведет сосуд к исполнению судьбы. Иначе и быть не может. — Это ложь. — Его губы едва шевелятся, потому что холодная, отстраненная часть уже заранее (с самого начала) признаёт её правоту. — Это правда, любимый. Единственная возможная правда. Может быть, так и есть. У него никогда не было ни жены, ни дочери. Только иллюзия, созданная Граалем — бывшим и будущим; только наживка, призванная разворошить в нём угли старой мечты. (Можно обмануть алхимика, творца куклы; но не кукловода далеко в вышине). Она смотрит на него, утопающего в снегу — словно в ошибках прошлого. — Ты единственный понял, насколько запятнан мир. Ты единственный мог бы пойти до конца по этому героическому пути. — Я — не герой, — цедит он сквозь зубы. Даже на пепле своих проклятых (в прямом смысле проклятых; трижды — насколько он может припомнить) идеалов, он не может отказаться от некоторых дефиниций. Она в ответ лишь беззаботно взмахивает рукой. — Дело лишь во взгляде на вещи. На призыв Грааля может ответить любой, кто жаждет. Безразлично, добром или злом прославились эти души. — Он молчит, но не может не вспомнить Кастера той войны — хотя бы его. — А ты готов был по своей воле сделаться всем злом этого мира. Знаешь, это всегда меня восхищало. — Её взгляд настолько полон любви и веры, что к горлу подкатывает тошнота. — Мы связаны неразрывно. Ты даже поучаствовал в сотворении нового сосуда для меня. А это — верный залог того, что всё повторится. Его ладони сжимаются в кулаки — но он больше не может найти в себе достаточно злости, чтобы сражаться. — Грааль попробуют призвать ещё нескоро. Если сумеют. «Мой сын никогда...» — этого он не произносит; это слишком страшно говорить вслух, даже во сне. (Не будет магом; не сразится за проклятую чашу; не отравит собственную мечту). — Посмотрим, любимый. Посмотрим. Она приближается к нему — танцующей, беспечной походкой. Её босые ноги оставляют на снегу маленькие, изящные следы. Он не двигается с места. Она обвивает его шею руками, привстает на цыпочки и прижимается мягкой грудью — так доверчиво и так нежно, что он застывает от отвращения. От неё по-прежнему пахнет кровью. Он уничтожил бы её, перебил ей позвоночник, отдал волкам — как и стоило поступить целую вечность (немногим больше десяти лет) назад. Отвернуться и уйти, не оглядываясь, бросив в белом снегу бездыханное и столь же белое тело. Он впивается пальцами в её плечи, желая сломать их, вырвать кости из суставов и наблюдать, как источник его боли корчится в муках. Он впивается губами в её губы (или она — в его? не разобрать, всё происходит быстро и одновременно), желая осознать — отличить — воспоминание от сна. Если, конечно же, отличие есть. Он задыхается. Чернота, для которой нет названия (ненависть, ненависть, ненависть) стекает по его горлу. Навстречу черноте, уже не первый год спящей в его крови. Каждый раз этот сон заканчивается всё тем же. Его пальцы смыкаются у неё на горле, ломая хрящи, сдавливая связки: кажется, она не сможет больше ничего выговорить, но — только кажется. — Осталось недолго, любимый. Взгляд её рубиновых (кровавых; всей крови мира мало, чтобы описать их оттенок) глаз ни на мгновение не колеблется, и он не в силах смотреть куда-то ещё. Закончив, он позволяет телу упасть — лицом вверх, рассыпав серебряные волосы. Улыбка продолжает тлеть на мертвых губах. Словно обещание. (Или — проклятие). --- Он просыпается — и резко садится, вслушиваясь в ночь. Дом спокоен; только судорожный стук сердца разгоняет тишину. Опасности нет, магический барьер не подводит: уж на это у него оставались силы. Выгодное расположение не денется никуда, даже если дом позабыл, что когда-то в нём размещалось подобие военного штаба. Он кивает сам себе и тут же кашляет, надсадно и глухо, крепко прикрывая ладонью рот — не хватало ещё разбудить Широ. Смотрит на свою руку — почти ожидая увидеть на пальцах кровь. «Ничего настолько простого». Лунные лучи искоса падают на ладонь, оставляя неровные пятна света — которые его взгляду кажутся скорее пятнами темноты. «Среди прочих грехов — там были и твои». Он так долго ненавидел слово «справедливость» — но, пожалуй, здесь наконец есть именно она. «Это всё равно не продлится долго». Больше всего Эмии Кирицугу хотелось бы, чтобы эта мысль не звучала в его голове так утешительно.