— Сари!
Голос старшего жреца выдернул меня из пелены воспоминаний, как это всегда и бывало — грубо, но ожидаемо. Я позволила себе замереть и задуматься слишком надолго. Пришлось быстро кивнуть и продолжить составлять церемониальный венок из нежно-лиловых цветочков арки. Чангеш любит арку, говорят жрецы. Цветы пахнут сладко, тугие стебли покорно гнутся под пальцами. Арка, рыжие мелкие хризантемы, болотные орхидеи. Сегодня у меня самая простая из повинностей.
Чангеш, слоноликий Бог, двуголовый Бог. Тот, что дарует благость, сытость и тепло очага, а в нынешнее время — страшное, темное — дает надежду пережить еще одну ночь в покое. Тот, кому молятся купцы, жаждущие прибыли, но прибыли честной. Тот, что дарует любовь, но не низменную плотскую страсть, а любовь-преданность, любовь-дружбу, любовь, что длится до той минуты, пока тебя не примет Као Гнум.
За что ты оставил меня?
Сок цветов оставил пятна на белом подоле моего одеяния. Растертая кожа на пальцах начала саднить, стоило лишь подумать о том, как я буду отстирывать юбку. Белизна одеяния вдовы призвана целый год подчеркивать чистоту ее скорби. Грязь на траурной ткани недопустима. Хотя мне и белизна не поможет скрыть тот порок, из-за которого меня презирает распоследний храмовый служка.
Я — дважды вдова. Я — вдова, что не выдержала подобающим образом траур по первому мужу, отдавшись чужеземцу. Као Нха Жен Гал. Я — позор своей семьи. Сплетня о том, кто я, словно быстрый яд, растеклась по храму, стоило Тай Дэю привезти меня сюда. От нее отказались даже родные, судачат вокруг. Злые языки порой острее мечей, но мне нет до грязных пересудов никакого дела. Грусть моя чернее самой глубокой бездны.
— Каменный Солдат пришел, Кы Дам. — Весть принес один из бао, что стерегли вход в наш квартал. — Он хочет рассказать тебе о том, что ждет нас с другой стороны стены.
— Пусть войдет, — кивнул дедушка Дам и решительным жестом указал мне подняться, заметив, что я изумленно — нюень бао редко ведут дела с иноземцами — смотрю на него. Дан хрипло вздохнул, нехотя выпуская мою руку из своей, мокрой от лихорадки, холодной и липкой. Перед смертью он будто забыл, как издевался надо мной, пока был здоров, и цеплялся, словно к последней соломинке, соединявшей его с миром живых.
Но почему я? Кы Тара младше, расторопнее, у нее нет детей, за которыми нужно приглядывать...
Дедушка Дам посмотрел на меня еще выразительнее. Я чуть поклонилась и покорно подчинилась его требованию. У нюень бао со старшими не спорят.
Из-за занавески, где приходилось держать котел, не было видно почти ничего. Я заметила лишь, как кто-то очень высокий и крупный вошел в комнату и неловко уселся на колени перед ковром дедушки Дама. Он начал говорить что-то на языке, который я до сих пор понимала плохо. Мне некогда было учить джайкури — дети и больной муж, бесконечно требовавшие внимания и заботы, не оставляли времени выходить за пределы квартала, в котором невольно обжились нюень бао, вынужденные прервать паломничество. И как бы мне ни было любопытно узнать, что нужно от нас воинам с севера, я не смогла разобрать ни слова.
Трав для чая оставалось совсем мало — никто уже давным-давно не приносил новых. Не было безумцев выходить за городские стены. Я с сожалением высыпала полную пригоршню в кипяток — для гостей, как бы жестоко ни пришлось голодать потом хозяевам, принято было приготовить угощение даже из последней ложки риса. Когда настой в чайнике приобрел должный цвет и аромат, я выскользнула наружу и, поклонившись, подошла к ковру, на котором восседали бабушка Тей и дедушка Дам.
— Сначала гостю, Сари, — мягко произнесла бабушка Тей.
И тогда я, наконец, увидела прибывшего, невольно задержав на его лице взгляд намного дольше, чем было прилично.
Я слышала, что война подкралась вплотную к стенам Джайкура, и некоторые из нюень бао рвались помочь Отряду с севера, но лишь немногим дедушка Дам разрешил оставить квартал. Среди них был дядя Дой — именно он рассказал потом, что городу грозит гибель, и лишь Черный Отряд с севера, легендарные Каменные Солдаты, могут помочь выстоять. Наш гость был одним из них, и было заметно, что война жестоко его потрепала. Лицо его носило следы величайшей усталости, как у человека, который не спал много ночей подряд. Волосы его, спутанные, слегка вьющиеся, были грубо обрезаны по уши, а борода была гораздо гуще, чем у самых зрелых из нюень бао дуань. Но было видно, что он еще совсем молод. Лет тридцать, может, тридцать пять, не более — хотя я могла и ошибаться. Нечасто я видела северян настолько близко. Руки его, сложенные на коленях, показались мне огромными — вероятно, меч, который он носил, был не меньше Бледного Жезла. Усталые глаза посмотрели на меня с изумлением, будто увидели нечто невероятное, и я испуганно потупилась и молча подала ему чашку. Он принял ее почти бездумно, все еще не отводя от меня взгляд. Осторожно налив ему чаю — на две трети, как полагается, чтобы проявить уважение — я смущенно отвернулась и поспешила угостить дедушку и бабушку.
— Не бойся его, милая, — бабушка Тей погладила меня по руке теплыми сухими пальцами. — Каменный Воин пришел с вестями, которые помогут нам спастись.
— Сари! — мать, выглянув из-за занавеси, одарила меня негодующим взглядом. — Вернись-ка к мужу! Хватит этому Жен Гал на тебя пялиться!
Дан спал. Я привычно уселась рядом и прислонилась к холодной стене, чувствуя, как от больного удушливо пахнет близкой смертью. Сердце странно, непривычно быстро стучало.
Скорее бы он уже умер…
Даже теперь вспоминать о жутких днях в осажденном Джайкуре мне все так же страшно. Сразу начинает привычно сосать желудок, даже если трапеза случилась не так давно. Мы ели раз в несколько дней — каждый день жидкий суп из птиц или крыс, на собственную беду забежавших в наш дом, позволялось готовить только для дедушки Дама и детей. Раз в два дня кормили больных. Я вливала варево в безвольный рот Дана, молясь, чтобы его не вырвало на мои колени — воды хватало только на еду и питье, а уж вовсе не на стирку. Ненависть к мужу сменилась жалостью, а жалость — спокойным безразличием. Дан умирал, и моим долгом, как бы он со мной ни обходился раньше, было помочь ему спокойно и достойно уйти. Бабушка Тей утверждала, что мой муж впустил в душу дъявола, который теперь разъедал его изнутри, порождая лихорадку, и что Као Гнум, приняв его, больше не отпустит в череду воплощений.
Иногда мне казалось, что бабушка Тей оберегает меня больше, чем собственная мать, которая когда-то насильно выдала меня за этого человека. Во всяком случае, когда Дан бил меня до полусмерти за то, что я не вовремя принесла ему обед, вступалась за меня только бабушка Тей. Мать будто бы до последнего надеялась, что хотя быть часть наследства семьи Сам все-таки перепадет нам, а потому с Даном ссориться не желала.
Это осталось очень-очень далеко, в жизни, которая будто бы случилась не со мной. Отныне моя жизнь, до самого ее конца, обречена была проходить здесь, в храме Вин Гао Ган, который веками принимает сирот и вдов, о которых больше некому позаботиться. У меня остались мать, дядя и брат, но они предпочли отвезти меня сюда, выбрав следовать какому-то непонятному долгу, о котором все время твердит дядя Дой. Я так до конца и не поняла, что именно им нужно вернуть.
Что-то ценное отобрали у всего народа нюень бао дуань. А у меня отобрали право похоронить мужа — пусть даже по законам его народа, а не моего. Я готова была отказаться быть нюень бао, лишь бы остаться рядом с ним.
Мне не дали.
— Ты можешь отдохнуть, Сари, — старший жрец принял у меня готовые гирлянды и указал на дверь, ведущую во внутренние помещения храма. — Тебя не должно быть здесь, когда начнется полуденная пуджа.
Я низко поклонилась и поцеловала край его облачения, а потом, дождавшись, когда он повернется спиной, с трудом встала, придерживая поясницу. Дитя внутри меня день за днем становилось все тяжелее.
Мой сын. Я знала, что у меня будет сын. Пусть даже мать и твердила, что от проклятого Жен Гал я рожу демона, а, может, он попросту сожрет меня изнутри.
Сны приходили ко мне нечасто, но всегда пугали так, что я просыпалась среди ночи в поту. Мать сердилась на меня за то, что я тревожила сон остальных, и только бабушка Тей будто бы знала что-то важное о том, что мне снится.
— Не ругай ее, Гота, — говорила она, пытаясь успокоить мать. — К Сари скоро придет дар.
— Хочешь сказать, что моя дочь — такая же ведьма, как и ты? — разговоры о предполагаемом даре, который я должна буду принять, всегда выводили мать из себя, и она начинала потрясать в воздухе руками, изрыгая замысловатые проклятья. — Ну уж нет!
— Не тебе это решать, Гота. — Бабушка Тей могла одним словом, одним взглядом пригвоздить мать к стене и заставить замолкнуть. Если желала, конечно. — Придет Каменный Воин, Черный Воин, и откроется дар, который сейчас дремлет, лишь иногда пробуждаясь ненадолго, чтобы о нем не забывали. Явится Тот, Кто Идет за Мертвыми, и победа его над грозными силами мрака будет ужасающей, но справедливой.
— Проклятая ведьма, — шипела мать, возвращаясь к своей стряпне. — Не слушай ее, Сари. У тебя есть муж и дети, вот и займись ими. Давай, давай, шевелись! Отнеси Сам Дану похлебку.
Это был как раз тот день, когда, заслушавшись бабушкиными словами, я принесла мужу остывший суп. Он молча съел его, а потом, окликнув меня, запустил мне пустой плошкой прямо в лицо. Мне казалось, что лоб рассыпался на множество осколков, которые брызнули в глаза, заставив на мгновение ослепнуть. Сам Ту испуганно заплакал, и только это, по всей видимости, остановило мужа от дальнейшей расправы. Превозмогая боль, я бросилась к сыну и взяла его на руки. Кровь из носа капала прямо ему на рубашку.
Неудивительно, что я мечтала, чтобы Сам Дан куда-нибудь исчез.
Я стала вспоминать слова бабушки все чаще и чаще уже после того, как меня привезли в дельту. Мне принялись сниться странные, очень яркие сны: я видела своего неродившегося сына, но уже выросшего, лет тринадцати-четырнадцати, который рисовал на стене неизвестного мне здания какие-то знаки; я видела Мургена, который шел по бесконечной пустоши впереди черного войска, неся на плече Знамя, и вороны кружили над его головой; я видела, как горит какой-то огромный город, как пламя настигает меня саму, и даже во сне ощущала ужасающую, нестерпимую боль, от которой всегда просыпалась.
А иногда ко мне во снах являлась бабушка Тей и молча качала головой. Я пыталась спросить ее, что из того, что я видела, правда, а что — нет? Она никогда не отвечала. Порой мне казалось, что я слышу, как она говорит прямо у меня в голове.
«Не верь тому, что говорят, Сари. — Ее голос был, как всегда, мягок и спокоен. — Слова — вода».
Вода. Я никогда не видела столько воды, даром что родилась в дельте. Вода лилась на улицы, а за стеной, говорят, плескалось настоящее море. Хотя мало кто из джайкури видел море хотя бы раз. Море вовсе не такое. Оно теплое, синее и спокойное.
Как глаза Мургена. То, как необыкновенно тепло он смотрел на меня, помогало мне не сойти с ума. Когда я мечтала о смерти Сам Дана, у меня и в мыслях не было, что он заберет с собой наших детей. Сам Ту и Сам Лан погибли в ту страшную ночь вслед за своим отцом. Сердце мое окаменело, когда я, забившись в угол, видела, как джайкури заносят свои окровавленные мечи над стариками, детьми, женщинами… Мне хотелось ослепнуть и оглохнуть, чтобы не видеть творившегося в квартале, не слышать воплей умирающих, свиста клинков и боевых кличей тех, кто на нас напал. А потом я увидела брата и того, кого дедушка Дам называл Каменным Воином. Они пришли спасти нас, но опоздали.
Я осознала себя снова лишь тогда, когда мы достигли странных зловонных подземелий, полных других беженцев. Вода по слухам поднималась все выше, готовясь затопить весь город до самых крыш. Малыш То Тан плакал у меня на руках, требуя поесть, но я ничем не могла ему помочь — моя грудь давно была пуста. Я искала глазами мать, и часть моей души ожила лишь тогда, когда я услышала ее отвратительный каркающий голос. Тай Дэй тоже был здесь. И дядя Дой.
Семья Кы исчезла с лица земли. Остались только мы.
Мурген безошибочно нашел меня среди десятков таких же несчастных, мокрых до нитки, голодных, грязных. Я хотела верить, что он нарочно меня искал, потому что мысли мои в последние дни отправлялись к нему, воину с севера, до неприличного часто. Я вскочила навстречу, крепко прижимая к себе заснувшего от плача и истощения То Тана, и неловкая, но оттого не менее восхитительная улыбка Каменного Воина была мне наградой.
Он что-то произнес на языке, которого я не знала. Мне не нужно было понимать слов, чтобы прочесть в звуках его голоса то, что заставило заледеневшую от горя душу вернуться к жизни. Впервые в жизни я узнала, как звучит любовь.
Бабушка Тей угадала точно. Каменный Воин украл мой покой и мою верность навсегда. Я готова была идти туда, куда он позовет меня. И дело было вовсе не в пророчестве бабушки Тей. Если бы я могла вырезать сердце из своей груди и отдать ему — я бы это сделала, не задумываясь.
За обеденной пуджей пришло время прибираться в молельной зале. В последнее время мне все сложнее было таскать воду из реки — ребенок каждый раз, когда я поднимала тяжелую бадью, обиженно толкал меня изнутри. Я отскребала каменные полы, древние, как сама дельта, от следов множества босых ног, пятен от ароматных масел, цветочной пыльцы, раздавленных ногами крошек от сладких подношений.
Чангеш, добрый Чангеш, щедрый Чангеш. Может быть, увидев то, как покорно и тщательно я служу тебе, ты смилостивишься? Хотя, я не слышала, чтобы ты был способен возвращать мертвых с кругов другого мира. Говорят, Кади может все, но только безумные молятся Кади. Только туга, проклятые туга, отобравшие у меня мужа.
Слоноликий Бог, горделиво восседавший на своем помосте, ласково улыбался мне одной из своих личин.
Шри Чангеша, джейя Чангеша, джей гуру джей ха, саи Чангеша...
Я утерла со лба пот и продолжила начищать полы с таким усердием, будто в этом занятии заключалась суть моей жизни.
Впрочем, с недавнего времени так оно и было.
***
Пар поднимался к потолку шатра, почти скрывая очертания нехитрой утвари, расставленной у стен. Происходящее казалось сном или сказкой, особенно после ночной переправы через рукотворное озеро, когда каждая секунда пути на шатком плоту была наполнена страхом, что в следующее мгновение плот перевернется и погребет сгрудившихся на нем людей в зловонной глинистой воде. И когда все, наконец, благополучно сошли на твердую землю, в ногах еще долго оставалось ощущение качки, а к желудку подкатывала дурнота.
А теперь… Над головой была крыша, внутри разливалась приятная сытость, а бадья с горячей водой, испускавшая клубы мягкого пара, обещала блаженство. Но значили ли хотя бы что-то удобства, пусть и чудесные, когда рядом был Мурген?
Он нервно облизнул губы и посмотрел на меня так, будто я была величайшим сокровищем из тех, что доводилось видеть миру. Боги, каким же он показался тогда… огромным! Даже без тяжелого доспеха, в простой рубашке, развязанной на груди, он выглядел гигантом, к которому было страшно подойти. Он снова что-то произнес, понизив голос почти до шепота. Опять непонятное, но настолько ласковое, бархатное и теплое, что страх, не успев толком устроиться где-то между ребер, растворился в жарком воздухе, оставив лишь одно, очень простое и человеческое желание — быть с ним. Ощущать обнаженной грудью его раскаленную кожу, целовать в обветренные губы, прижаться так крепко, чтобы своими огромными руками он полностью закрыл меня от всех невзгод и никогда больше не отпустил.
В ту ночь мы окончательно распрощались с обителью боли, что удерживала нас несколько месяцев. И я стала его — до последнего вскрика на излете пылающего плотского соединения, до последней минуты жизни, до последнего шага в бесконечность.
Отныне я шла по его следам, куда бы они не вели, пусть и мечтая втайне, что он все-таки осуществит свое заветное желание и осядет на маленьком клочке земли, засеяв его брюквой.
Но куда там…
Моя келья была не больше и не меньше остальных, в которых жили такие же бесприютные, как и я. Маленькое окно прямо под закопченным потолком, лежанка, сундук для одежды, миска и ложка на плоском камне, циновка, прикрывающая вход. Если бы здесь был Мурген, келья казалась бы мне хоромами ничуть не хуже той роскошной комнаты, которую нам отдали в таглиосском дворце. Если бы здесь был Мурген, жесткая лежанка была бы мягче той перины, на которой, наверняка, почивала Радиша Драх. Если бы здесь был Мурген…
Я уже не могла дотянуться до пола, как положено при вечерней молитве. Лишь наклонилась настолько глубоко, насколько вышло, коснувшись лбом сложенных лодочкой рук. Ладони до сих пор неприятно пахли прелой тряпкой и мокрым камнем, и я вдохнула этот запах, чтобы еще раз напомнить самой себе о причитающемся мне месте в этом мире. Мать, брат и дядя остались там, с Черным Отрядом, а мне оставалось лишь беззвучно бормотать слова намертво заученной молитвы и ждать, когда появится на свет мой сын, чтобы скрасить мое одиночество.
Ребенок, зачатый от чужеземца. Проклятье, позор, грязное пятно, которое никогда не смоешь, как и въевшиеся пятна от сока цветов на моем вдовьем платье. Я так и не успела рассказать Мургену, что после нескольких лет тайных надежд и горячих молитв, наконец, понесла. Он умер, защищая меня от туга, не узнав, что у нас будет сын.
Я редко плачу. Я не успела оплакать даже собственных детей — не до того было. Но мысль о том, что мой сын никогда не увидит отца — отца, на которого он, я уверена, будет до боли похож — безжалостно заставила глаза предательски намокнуть.
Сквозь пелену слез я посмотрела на стену перед собой, выжидая, когда влага устремится вниз по щекам, и замутненному зрению вернется острота.
И обмерла, врастая в циновку и хватаясь за юбку руками: невнятный силуэт маячил перед моими глазами, то приближаясь, то удаляясь, если можно так сказать о неясной тени, повисшей у самой стены.
Его лицо, искаженное гримасой печали. Его глаза. Его голос, вдруг зазвучавший в моей голове.
«Сари… Я здесь. Я люблю тебя. Они солгали».
Мой крик, когда я в панике выскочила из кельи, казалось, разбудил всех вокруг. Меня трясли за плечи, пытаясь привести в чувство, хлопали по щекам, брызгали водой. Старший жрец, когда, наконец, я смогла оторвать от лица ладони, которыми бессильно закрывалась от видения, взволнованно спросил:
— Что случилось, Сари? Больно? Тебе ведь еще рано рожать.
— Я… — прошептала я. — Видела духа…
— Наверное, это голодные видения из-за строгости поста, Чой Дан, — деловито произнес кто-то из жрецов. — Дадим ей завтра еще одну порцию риса в полдень.
Известие о том, что Мурген может, отрываясь от тела, блуждать во сне, когда-то потрясла меня. Нет, я боялась вовсе не того, что мой любимый — колдун, как его соратники Гоблин и Одноглазый. Он не мог быть колдуном. Маги совершают свои чародейства осознанно, а Мурген почти не умел управлять своим даром, и иногда его нельзя было добудиться по нескольку часов, даже несмотря на то, что он кричал, бился и обливался потом. Я боялась, что он слишком далеко улетит в своих блужданиях и больше не сумеет вернуться, хотя Одноглазый, по-своему опекавший Мургена, уверял, что такого не произойдет. Но разве сердце успокоить словами? Каждый раз, когда Мурген вновь отправлялся в бестелесные странствия, я старела на несколько лет. Но потом вновь становилась юной и счастливой, когда он возвращался, и мы, наконец, могли побыть наедине, оставив за перегородкой нашей спальни дворцовые интриги, козни могущественных колдунов, вечные перепалки между Мургеном и моей родней. В такие минуты я благодарила всех богов разом за доставшееся мне счастье. И всегда втайне боялась, что его у меня отберут.
Я слышала, что страхи — те же желания, лишь искаженные тьмой, и в страхах нужно тоже быть осторожной, иначе они станут явью.
Я, кажется, была недостаточно осторожна, призывая в этот мир своих собственных демонов.
Ночь, душная и жаркая, навалилась безжалостно, но, потрясенная видением, я не могла уснуть почти до утра. Глаза сомкнулись лишь на несколько минут, и когда я провалилась в сумрачное небытие, из глубины неосязаемой бездны донесся голос бабушки Тей:
«Никого не слушай, Сари. Слова — вода».
Я очнулась в слезах. О ком она говорила? О странном духе, что принял вид моего любимого и пытался убедить меня, что Мурген жив? Я слышала, что демоны порой обретают облик знакомых тебе людей и пытаются проникнуть в сознание, чтобы напитаться твоими страхами, мечтами, надеждами… Или нужно было внять словам духа и перестать верить в то, что сказали мне мать и Тай Дэй, прежде чем меня увезли в дельту?
«Бабушка, — безмолвно взмолилась я, свернувшись калачиком на подстилке. — Скажи, кому мне верить? Кто знает правду?»
Ответа не было. Лишь во дворе храма уверенно ударили в гонг, призывая к рассветной молитве. Пришло время возвращаться к работе.
***
Шли дни, одинаковые, будто рисинки в чашке. За рассветной пуджей следовала обеденная, за обеденной — вечерняя, Чангеш лукаво улыбался с изваяний, не желая давать мне никаких ответов. Возможно, я искала их слишком яростно, отравляя душу недостойными желаниями?
С затаенной надеждой я возвращалась в свою келью и ждала, пусть мне было и страшно. Я не умела разговаривать с духами, но, возможно, он сказал бы мне что-то другое, более понятное? Но ночи, что по всем законам следовали за днями, не приносили ни снов, ни новостей.
В дельте редко бывает солнце. Мангровый лес обычно заволакивает влажный туман, скрывающий небо, а если не бывает тумана, то низкие тучи приносят теплый дождь, что смывает лепестки с кустов франжипани, усыпая ими плиты храмового двора. Я неловко присела, чтобы собрать несколько облетевших цветков — они бы пригодились для гирлянд к грядущему празднику Водной Лошади. Белые лепестки, посередине тронутые желтым, будто солнце загорелось внутри цветка. Розовые, с ярко-оранжевым сердцем.
«Скоро ты узнаешь правду».
Я испуганно подняла глаза, но увидела лишь ласточек, которых что-то вспугнуло, заставив взлететь со стрех. Собранные в фартук цветы снова рассыпались по каменным плитам, когда я в смятении опустила руки.
— Какую правду? — прошептала я, вглядываясь в низкое темное небо. — Кто ты?
Ночью мне вновь привиделась бабушка Тей. Протянув ко мне руки, она произнесла:
«Жди новостей, Сари. Будь готова».
***
Деревянный чан с бельем я теперь могла приладить только на бедро. Мой сын рос день ото дня, и каждое утро мне казалось, что я становлюсь все тяжелее и тяжелее. Но это не освобождало меня от обязанностей, покуда мне давали кров и миску риса дважды в день. Выстиранное белье нужно было отнести на задний двор и развесить, а потом — успеть убрать до следующего дождя.
В Таглиосе тоже часто шли дожди. Иной ночью, особенно если день накануне выдавался спокойным, мы подолгу лежали, обнявшись, и слушали, как косые капли бьют в раскрытые ставни.
— Когда-нибудь я рожу тебе сына, — шептала я, устроившись на груди Мургена. — И у него будут твои глаза.
— Уж лучше твои, — усмехался он, перебирая пальцами мои волосы. — Твоя бабушка как-то сказала мне, что зеленые глаза у вашего народа — редкость.
— Ты интересовался у бабушки Хонь Тей цветом моих глаз? — игриво рассердилась я.
— Случайно вырвалось, — Мурген примирительно поцеловал меня в лоб. — Слишком уж необычной показалась такая красота среди всего того ужаса, который окружал нас в Деджагоре.
Я почувствовала, как лицо заливается смущенной краской. Мне так и не удалось привыкнуть к тому, как открыто и искренне Мурген говорил мне о своей любви.
Мне всегда казалось, что я ее не заслуживаю.
— Осторожнее! — задумавшись, я почти столкнулась с невысоким человеком, облаченным в поношенные оранжевые монашеские одежды.
— Тише, Сари, — пробормотал он и откинул капюшон. Я изумленно взглянула ему в лицо — дядюшка Тран?
— У меня есть вести для тебя, — шепнул он, картинно уступая мне дорогу. — Жди после ночного гонга.
Мне хватило самообладания, чтобы сделать вид, что приняла его извинения, и на дрожащих ногах двинуться дальше. Дядюшка Тран же, изображая монаха, случайно коснувшегося женщины вопреки запретам, упал на колени и начал отбивать поклоны.
До самого вечера я с трудом управлялась с работой. К счастью, служители уже начали списывать мои невнимательность и рассеянность на близость грядущих родов, и я избежала чересчур строгих взысканий. Но даже в работе не удавалось отделаться от размышлений о том, что же привез мне Бонх До Тран? Мои мать, брат и дядя были очень далеко отсюда. Неужели что-то случилось с кем-то из них?.. Неужто недостаточно мне в жизни горя?
Дядюшка Тран явился, как и обещал, после полуночного гонга, извещавшего о начале ночного жертвоприношения. Он принес мне весть, которая заставила меня уверовать в благую волю Чангеша отныне и навсегда.
«Не слушай, что говорят, — будто бы вновь услышала я голос Хонь Тей, когда дядюшка Тран ушел, а я осталась сидеть, разглаживая на коленях письмо, написанное рукой Мургена, пусть и не понимая в нем ни слова. — Слова — вода».
***
— Матушка, — Тобо сунул нос в дверь, отрывая меня от воспоминаний. — Все, как Дрема просила — сделано. Оставили надписи еще в паре кварталов, почти под носом у Серых! То-то завтра будет веселье!
— Ты, надеюсь, был осторожен? — устало спросила я, закрывая рукой листок, на котором только что с трудом записала еще несколько строк текста. Как же сложно учиться грамоте в моем возрасте…
— Как всегда, — улыбнулся сын, и в этой улыбке я узнала его отца.
Воды спят, Мурген. Скоро я найду тебя.
Осталось подождать совсем недолго, любимый.
