Саечка

Твоя душа глухонемая В дремучие поникла сны, Где бродят, заросли ломая, Желаний тёмных табуны. Принёс я светоч неистомный В мой звёздный дом тебя манить, В глуши пустынной, в пуще дрёмной Смолистый сев похоронить. Свечу, кричу на бездорожье, А вкруг немеет, зов глуша, Не по-людски и не по-божьи Уединённая душа. Вячеслав Иванов «Ропот», 1907

Этот мальчик, Исаия Доннелли, появился в клинике вчера. Он вошёл через парадную дверь и попросил меня. Был очень вежлив и даже улыбнулся. Выглядел тоже неплохо — вполне аккуратно одет и причёсан. Кое-что не так было с его руками. Они были по запястья испачканы в крови. Чуть позже он рассказал мне, что некоторое время назад вынул позвоночник из живого человека. О местонахождении тела сообщать отказался. Мне пришлось позвонить в полицию, и его долго допрашивали прямо здесь, потому что выдать мальчика полицейским я не мог. Они ушли ни с чем. Эмоционально неустойчивое расстройство личности было диагностировано у Исаии чуть менее полугода назад, когда его привели в больницу родители. Хорошо их помню именно в первую встречу, отца, впрочем, я больше не встречал. Тогда я не удивился, что мальчик болен. Бывают такие случаи, когда это видно по родителям. Нолан, отец, за весь визит ни разу не посмотрел на сына и называл его только местоимением «он». Мать же, Эльза, постоянно перебивала мужа. Она разговаривала истерично громко с извечно милым выражением лица и звала сына «моим Саечкой». — У моего Саечки просто переходный возраст! — говорила она, выдавая свою картинную любовь, которую можно было свести к «он очень умный, хороший и любит оладьи». С первого же взгляда на Исаию я понял, что он никогда не был «чьим-то» и принадлежал только самому себе. Выглядел он очень опрятно. Волосы чистые, золотистая чёлка аккуратно лежала на лбу, лицо было ухоженным, все пуговки рубашки тщательно застёгнуты. Он сидел в кресле, ровно поставив ноги, и, будто занимаясь рисованием в блокноте, внимательно слушал разговор. За стеклами очков в толстой чёрной оправе голубые глаза казались большими. Очки эти нужны были ему исключительно для чтения и письма, но после я заметил, что Исаия любил носить их просто так, с интересом наблюдая искажённую картину мира. Тогда ему было шестнадцать, говорил он низким голосом, с довольно мелодичной вибрирующей хрипотцой. В общем и целом, Исаия с первого взгляда производил весьма благоприятное впечатление. Передо мной сидела скромная невинная душечка. Когда я спросил у родителей, что, по их мнению, не так с их сыном, то услышал много разных слов: нервный, эксцентричный, вспыльчивый, проблемный, странный. В итоге получалось этакое нечто, которое делало их ребёнка «не похожим на других детей, не похожим на ребёнка». Нечто, которое, по мнению отца, можно было вылечить или, по мнению матери, преодолеть с возрастом. Нечто, что можно было и без обследования диагностировать как самого Исаию. Я предложил оставить мальчика в клинике на время, для полной диагностики, но это было бы большим пятном на репутации его достопочтенного семейства. Спустя полгода это всё-таки случилось. Кому-то пришлось умереть. Уже на первом сеансе индивидуальной терапии Исаия явил мне всего себя. Пришёл он один, ровно в назначенный час. Распахнул дверь и прямо с порога возопил: — Док, к вам пациент! Исаия Доннелли собственной персоной! — Вошёл, высоко задрав ногу. Под мышкой держал увесистый фолиант. — Какая жалость, такой славный мальчик и так неизлечим, что зла на него не хватает! Вот как называется, когда кто-то рисует в книжице семнадцатого века, вокруг чуднейшей баллады о смерти грядущей красных крокодилов со скорпионьими хвостиками? — Вандализм. — Вот! Я им тоже сказал, что это вандализм, а не свинство! — И он грохнул книжицу мне на стол. Я пролистал её и нашёл тех самых крокодилов, они обрамляли всю балладу на пяти страницах подряд. — И зачем же ты совершил этот акт вандализма, и, судя по всему, кражи? — В качестве бунта против заскорузлости этого мира! — театрально заявил Исаия, взмахнув рукой. На этот раз на нём был чёрный пиджак, и выглядел мальчик всё так же чистенько. Но глаза его теперь сверкали, а взгляд неспокойно обшаривал всё вокруг и в том числе меня. — Этой книге триста семьдесят восемь лет, я был единственным человеком в этом тысячелетии, кто взял её почитать, и меня едва не проверили на сифилис, чтобы её выдать. Это всего лишь кусок древней иссохшей бумаги, над которой мы трясёмся, будто это даёт пропуск в рай. Что за убожество, в самом-то деле? Трястись над триллионом никому не нужных, неиспользуемых вещей. А что они сделали для того, чтобы продлить бессмертие этих баллад? Сохранили бумажки, на которых они написаны? Позорище! А я вот выучил их наизусть, хотите, озвучу? — Хочу, — я кивнул. Кажется, ни на секунду не ожидая положительного ответа, Саечка вздрогнул. Потом отошёл на шаг назад, задумчиво прищурился и с некоторой долей дёрганности и театральных манер принялся читать стихи, упоённо наслаждаясь моим вниманием. Он не кривлялся, не прыгал по мебели, не орал, и мне стало ясно, что дело тут не в желании покрасоваться. Мальчику явно недоставало внимания к его персоне и оценки его возможностей по достоинству. Видя, что я не стремлюсь его прервать, Исаия прочёл три баллады, а потом замолчал, поклонившись. — Сколько стихотворений из этой книги ты знаешь наизусть? — Все. У меня хорошая память. Запоминаю всё, что прочёл, с первого раза. Он прошёлся по кабинету и бесцеремонно упал в одно из кресел. — Это удивительно, Исаия. Он улыбнулся. Ему нравилось, когда его звали полным именем, но мало кто это делал. Я встал из-за стола и пересел на кресло напротив него. — Может быть, в следующий раз ты не будешь заниматься вандализмом и просто почитаешь мне что-нибудь по памяти? Я весьма положительно отношусь к поэзии, но мне совсем некогда её читать. Он пожал плечами, растягивая на лице детское самодовольство. — Может быть… Из выступлений Исаии Светило солнце рыбьим глазом, И мёртвый океан шумел, А я в тот день ещё ни разу Не ел. Я никого совсем не трогал, Но кто-то тронул вдруг меня, Загородив собой дорогу, Свинья. Я к слову человек приличный, Воспитан среди белых стен, К живым я людям безразличен Совсем. А тут сложилось так удачно, Был шприц, лекарство, инструмент, И вдруг под руку выпал смачный Момент. Мне нужен только позвоночник, А если спросите зачем, Он просто интересный очень — Затем. Я был предельно аккуратен, Работал чисто, как хирург, И не оставил даже пятен Вокруг. И через пять часов примерно — Вот позвоночник, ну привет! Он выглядел довольно скверно В ответ. Я взял иглу, зашил всё гладко, Но мёртвым был уж пациент, И стало мне до дури гадко В момент. И я ушёл, оставив тело На радость крысам и червям. Если найдёте, сообщите Друзьям. Наутро после убийства мы беседовали с Исаией, он был апатичен и вял, отвечал на вопросы сухо и без своих привычных кривляний. Я попросил его рассказать о том, что произошло вчера. Планировал ли он это? — Нет. Я просто ехал домой и зашёл в магазин, но на выходе наткнулся на эту девчонку с уродливыми синими волосами. Она стала орать на меня за то, что я разбил её бутылку. Рот у неё словно помойка, было просто невыносимо её слушать. Я сказал ей, чтобы заткнулась, но она стала орать ещё громче и даже толкнула меня. И тогда я ударил её по голове, так что она отключилась. Загрузил в машину. А дальше всё складывалось в моей голове автоматически, я знал, куда мне нужно идти и что делать, всё шло как-то само собой. На вопрос, что он при этом чувствовал, не дал внятного ответа, словно не мог толком вспомнить. А когда я спросил, что он чувствует по этому поводу сейчас, ответил только: — Не знаю, что чувствовать. Будто это был не я. Я не стал спрашивать, почему он пришёл ко мне. Мне было известно, почему. То, что это случится рано или поздно, я понял, когда однажды он позвонил мне. Я уверен, что не давал ему свой номер, но сразу понял, чей голос слышу, когда в трубке произнесли: — Док, кажется, я сейчас убью человека. Это был день Святого Патрика, и по шуму в трубке я понял, что он в городе на праздновании. И хотя мне стало ясно, что мальчишка пьян, его слова не были шуткой. Я взял ключи от машины и вышел из дома. Сказал, чтобы он слушал мой голос и начал идти в ту сторону, где сейчас меньше людей. Никогда раньше мне не приходилось делать подобное для своих пациентов. Связь прервалась через пять минут. Найти его я смог только через ещё двадцать. Исаия в невменяемом состоянии устроил пальбу по полицейским из тира маленькими железными пульками. Его как раз за шкирку тащили к машине, когда я успел его выдернуть и, зажав вопящий рот рукой, утянуть в сторону. Пришлось вылить ему бутылку воды на голову, чтобы вернуть рассудок. — Чего вы так долго, док? — спросил он будничным тоном, будто мы когда-то условились на такие вот встречи. — Можно я у вас переночую? Конечно, в тот вечер я сдал его родителям. Но после этого мы ещё не раз встречались при подобных обстоятельствах. До тех пор, пока однажды он уже не позвонил. Исаия изначально родился слабым. Вследствие тяжёлых родов у него остались специфические повреждения мозга, ставшие причиной предрасположенности к психической нестабильности. Кроме того, у него были проблемы с дыхательной системой, уже в раннем детстве он переболел хронической пневмонией и астматическим бронхитом, и ему удалили миндалины. Его иммунная система была безнадёжно истощена постоянным лечением, и на новые лекарства организм реагировал негативно. Подобрать ему нейролептики было крайне сложно, порой они давали такие побочные эффекты, коих не планировалось даже по самым пессимистичным прогнозам, например частую кровь из носа, рвоту и ухудшение зрения. Приходилось ограничиваться минимальными дозами и постоянно менять предписания, что определённо не имело должного эффекта. У него было по одному приводу в полицейский участок практически каждый месяц. Исаия воровал в магазинах, делая это не просто на глазах у продавца, но ещё и с ритуальным танцем; забирался в открытые окна квартир, декламировал, где ни попадя, неприличную литературу, доводил до истерик библиотекарей. Единственным оплотом стабильности Исаии была, как ни странно, школа. Обратившись туда, я узнал, что буквально каждый учитель считал мальчика чудесным ребёнком и своим лучшим учеником. В последнем не могло быть и сомнения, его интеллектуальные способности во многом превосходили даже уровень взрослого образованного человека, он обладал практически универсальной памятью, читал около десяти тысяч слов в минуту и самостоятельно изучал иностранные языки. Исаия действительно хотел и любил учиться, и потому я был просто в недоумении, узнав, что до тринадцати лет он обучался на дому, практически не видя света божьего. Когда я спросил об этом у Эльзы, она, вытаращив на меня глаза, сказала, что заботилась о здоровье Саечки. Я отчего-то не сдержался. — И как? Успешно? — спрашиваю. — Вы привели его ко мне с расстройством личности. Не желудка, миссис Доннелли, когда съел пачку активированного угля, и всё прошло. А с расстройством личности, которое лечится годами. Вы такого здоровья добивались? Она расплакалась и начала причитать. Всю свою практику смотрю на этих безмозглых родителей, которые гробят детей, а потом плачутся, и сам иногда психую. Как я уже сказал, родовые повреждения мозга Исаии явились лишь причиной его предрасположенности к болезни. А вот причин самой болезни было три: отец, мать и учительница, фрау Петерман. Родившись немощным, мальчик изначально лишился таких привилегий, как любовь и внимание отца. Нолан воспринимал его неким недоразумением, будучи уверенным, что у такого, как он, может родиться только полубог. И вот пожалуйста — Саечка. Что бы мальчик ни делал, как бы ни притязал на отцовскую любовь, это не имело никакого значения. Стоило ему разок кашлянуть, и Доннелли-старший, скривившись, выходил из комнаты. А если он умудрялся кашлянуть при матери, то тут же рот его затыкался лекарством. На улицу он не ходил, потому что там было полно микробов. Со сверстниками не общался, потому что те дышали микробами. Любая попытка самостоятельной деятельности терпела поражение. Исаия был слишком слаб для самостоятельности. Говорить о родителях с ним всегда было сложно. Мальчик зовёт их исключительно «мамочкой» и «папочкой», предпочитает отшучиваться, но заметно, как он щетинится, не желая вдаваться в подробности этой темы. Как отчаянно его раздражают эти разговоры. К матери Исаия относится снисходительно, словно к слабоумной, терпит всё её нытьё, но чаще всего проявляет в общении с ней фамильярность и саркастичность. Его саморазрушающее поведение изначально было своего рода попыткой привлечь внимание отца, вызвать в нём хотя бы одну эмоцию, пусть и негативную. А когда это не возымело эффекта, Исаия обратился к заполнению зияющей пустоты внутри. — У меня нет каких-то особых эпизодов с папочкой, — рассказывал Саечка на одном из ранних сеансов. — За завтраком у нас играет Малер, а папочка читает газету. Он может сидеть так до опупения, пока всё не прочитает. Когда мамочка пытается что-то сказать, он только шуршит этой газетой. И мы слушаем Малера молча. Если я вздумаю залезть на стол и сесть в тарелку с тостами, он даже не скажет «Какого хрена мне тут мешают читать?!» и не даст мне затрещину. Он, скорее, скажет «Будь добр, выйди из комнаты» или сам выйдет, вздыхая, как старый дед. Когда приходит очередной штраф из полиции, он всё высказывает мамочке. Бывает, что орёт. Но это только если мамочка начинает реветь. «Да заткнись ты уже, дура! Мало мне тут одного припадочного!» — и всё. Эльза уверяла меня, что Нолан просто очень сдержанный. Сам Нолан проявил свою «сдержанность» и ни на один сеанс не явился. Что же касается фрау Петерман, то о ней Исаия всегда горазд поговорить. Зовёт её «чокнутой нацисткой». Я знаком с этой женщиной только по его рассказам и списал бы с них половину, если бы не посмотрел его тетрадки. При своих способностях мальчик мог бы освоить школьную программу к двенадцати годам, но фрау Петерман не обращала на это никакого внимания. Зато заставляла его анализировать Библию и лупила по затылку деревянной линейкой, когда в диктанте он писал «эякуляцию» вместо «инфляции» и бунтовал всеми прочими способами. Исаия воистину ненавидел эту женщину, в его психоделичных рисунках из людских фигур, помимо него самого, присутствовала только она. Он вырисовывал её каждый раз очень тщательно, в строгом чёрном костюме, похожем на форму СС, и всегда с пустыми чёрными глазницами. Как мать реагировала на просьбы ребёнка уволить фрау Петерман? Никак. В своей безмозглой манере говорила, что он скоро привыкнет. В общем-то, если ты изо дня в день вынужден общаться с человеком, которого ненавидишь, то рано или поздно ты сорвёшься. Из того случая Исаия запомнил только кровь. По его словам, ею были забрызганы стены и ванная. Ему было девять. Эльза, рассеянно хлопая ресницами, сказала, что он совершенно случайно разбил зеркало. Я спросил, осознаёт ли она, с какой силой нужно ударить по висящему на стене зеркалу, чтобы разбить его. Должен же быть где-то предел, в самом-то деле. Но его не было. Мне удалось раскопать десятки прочих случаев аутоагрессивного поведения и одну демонстративную попытку суицида, когда Исаия в свои двенадцать, перегнувшись через перила городского моста, случайно упал в реку, не умея плавать. Наглотавшегося воды и потерявшего сознание от болевого шока, его успели вытащить, и он ещё неделю провалялся в больнице с лихорадкой и приступами панической атаки. В следующий раз мальчик попал в психиатрическую клинику уже через год, когда фрау Петерман ушла на пенсию, и Исаию таки отправили в обычную школу, где он пережил несколько социопатических припадков. Как только мальчик оправился, тогда и началось его знакомство с полицией. Так как они сеяли ветер, то и пожнут бурю. (Ос. 8:7) Из выступлений Исаии А вы когда-нибудь плакали ночью бессмысленной, чёрной вот так, без причины? Вы падали наземь от гнева и в кровь натирали виски? А вы от веселья дурного мечтали о гнусной кончине? Взахлёб упивались позывами мёртвой тоски? Не слышали вы чёрный голос в груди опустевшей, Когда от бессонницы пятая ночь тишины. И не задыхались в толпе от всю глотку изъевшего, На пальцах воском застывшего чувства убогой вины. Вам не понять. После помещения Исаии в стационар с терапией начались проблемы. В группе он умудряется доводить по одному пациенту за день, а однажды полностью сорвал сеанс, свалившись со стула во время декламирования Генри Миллера. Большинство при виде крови на царапинах заволновалось, мальчик же таращился на неё с интересом, пока я не потащил его в сестринскую. О себе рассказывать ничего не хочет, но зато охотно обсуждает чужие проблемы. Заметил, что Лиза очень чувствительна касательно сексуальной темы и стал провоцировать её неприличными вопросами, хотя самого эта тема нисколько не интересует. Джейми довёл до панической атаки буквально за пять минут, успев за это время рассказать, как можно превратиться в калеку после любого способа суицида. На индивидуальных сеансах из него не вытянешь и слова. Либо апатично смотрит в окно, либо психует в ответ на каждое слово. Я бы сказал, что он совершенно невыносим, если бы не знал, что он тяжело болен. Когда я полностью исключил групповую терапию, Исаия, лишившись большой доли внимания, решил заполучить его другим способом. Мне никак не даёт покоя мысль, что я мог это предугадать. Благо, случилось это после отбоя, иначе всеобщей паники было бы не избежать, и тогда последствия оказались бы куда более трагичны. Я подселил Исаию в палату к «хронику», поскольку только такой пациент смог бы его вынести. Донни всегда и на всё улыбался, он был рад любому соседу. Когда его вывозили из палаты с проткнутым карандашом горлом, он улыбался тоже. Никогда такого не говорил, но… Проклятье! Исаия чуть не прикончил самое невинное человеческое создание на планете, которому и без того извечно доставалось от матери-маразматички! Когда я на крик медсестры вбежал в палату, Донни корчился на полу, а эта белобрысая дрянь расхаживала туда-сюда и с деловитым видом декламировала какие-то стишки. Я впервые ощутил неприличное для врача желание прикончить кого-то. Но только отвесил ему такую оплеуху, что он повалился на кушетку. До сих пор не представляю, откуда в этом тщедушном создании берётся такая сила во время приступов. В свой кабинет я тащил его за шкирку по полу. — Я протестую! — орал Саечка во всю глотку. — Я буду жаловаться на нарушение моего личного пространства! Фу, как вам не стыдно, док! Вроде приличная больница, а такие грязные полы! Я требую выдать мне мыла! В кабинете он ещё немного потрепыхался и вскоре затих. Можно было бы запереть его в карцер, как и сделали бы с другим больным после такого инцидента, и мне, признаюсь честно, чертовски этого хотелось. Но поступи я так, и Исаия бы закрылся от меня навсегда как от ещё одного человека, неспособного его вынести. Весь следующий день Исаия пребывал в депрессивном состоянии, и по клинике его перемещали на инвалидной коляске. Мне же пришлось пережить две непростые встречи. Первую — с полицейскими, которые нашли мёртвое тело девушки. Вторую — с его матерью, которая обревела мне весь кабинет, пытаясь уверить, что её Саечка не мог такого сделать. Я отвёл её в палату к Донни, чтобы хоть как-то соединить «её Саечку» с тем, что жил в реальном мире. Мне некогда возиться ещё и с полоумными родителями. Исаия был арестован за убийство, и удерживать его в клинике я больше не мог. Я попросил полицейских обойтись без наручников, но они только пожали плечами. Все пациенты повысовывались из палат, чтобы поглазеть на то, как уводят Саечку. Он неожиданно начал плакать. Такое случалось с ним обычно от нервного истощения, но сейчас слёзы выглядели искренними. — Не отдавайте меня им, доктор Ланкастер. Пожалуйста, — умолял он, кажется, впервые обратившись ко мне подобным образом. — Я хочу остаться здесь. Я же сам к вам пришёл, не отдавайте меня им… Что я мог сделать? Что я вообще могу? Я не в силах поменять этот мир, чтобы в нём перестали калечить детей. Мне приходится иметь дело лишь с последствиями. Которые далеко не всегда обратимы. — Прости, Исаия, но на данный момент я бессилен. — Пожалуйста, доктор. Сделайте что-нибудь… Я слышал это до тех пор, пока его не закрыли в полицейской машине. С самой первой встречи я считал Исаию удивительным ребёнком. И мне всегда было его жаль. Из записок Исаии Посреди бела дня небо такое чёрное, будто сгорело. Дико хочется самоубиться, выпив стакан смолы. Признаюсь, я до последнего думал, что Исаие достанется бесплатный адвокат. Но Нолан всё-таки нанял своего человека. Вероятно, заслуга истерик Эльзы. Триса Флинн показалась мне довольно неприятной женщиной, но при этом очень хватким адвокатом. Она пришла ко мне, дабы расспросить о подробностях того дня, когда Саечка пришёл в больницу. Я просил, каковы шансы добиться принудительного лечения вместо тюремного заключения. — Простите, доктор Ланкастер, — ответила она, — но это не входит в планы моего клиента. — Клиента? — Я психанул. — Насколько я знаю, судить будут не Нолана Доннелли, а Исаию, который сам выказал желание лечиться, придя ко мне в больницу! Она ничего не ответила, смерив меня красноречивым взглядом. Нолан платил ей. А я всего лишь сотрясал воздух. Повторив свой вопрос, я всё-таки получил ответ: — Учитывая его несовершеннолетие, шансы есть, но только в том случае, если получится доказать, что мистер Доннелли был невменяем. Мальчик довольно харизматичен, он понравится присяжным. Это было даже больше, чем я ожидал услышать. Эта дамочка знала, что говорила. В попытке ухватиться за эту ниточку я смягчил тон. — Миссис Флинн, вероятно, Нолан думает, что в тюрьме его сыну вправят мозги, или невесть ещё какой бред... Но даже если вы скостите ему срок, я могу со стопроцентной уверенностью сказать, что в тюрьме Исаия найдёт способ покончить собой в первый же год. Она подошла к моему столу и воткнула в него свои коготки. — А насколько процентов вы уверены, доктор, что сможете вылечить мальчика? Откровенно говоря, это был до черта сложный вопрос. Я не ожидал увидеть Исаию до суда. Но Триса продемонстрировала своё мастерство, умудрившись добиться его освобождения под залог. Вероятно, Эльзе пришлось заложить в ломбард парочку своих шкатулок с драгоценностями. Какая трогательная забота, право слово. Саечка появился в больнице аккурат в день моего рождения. Придя на работу утром, я увидел его улыбающуюся физиономию с ссадиной на губе. Выглядел он слегка осунувшимся: брезговал тюремной пищей и, как я узнал позже, устроил по этому поводу бунт, за что и отхватил. Этаж был на скорую руку украшен флажками и рисунками. Вряд ли бы кто-то впал в восторг при виде этих художеств (от наивных восьминогих собак Донни до Саечкиной фрау Петерман со связкой красных шаров-сердечек в руках), но я был удивлён, обычно мы устраивали подобное только к Рождеству. — Внимание, внимание, секундочку внимания! — возопил Исаия, пытаясь совладать с возбуждёнными праздничной обстановкой пациентами. — Макки, займи своё место, я же выделил тебе самое простое место. С краю, Макки. Край — это там, где все заканчиваются, вон там, видишь? Стань, пожалуйста, туда. И они стали по очереди, стесняясь, или, наоборот, выпячиваясь, читать со своих листков поздравления, которые Исаия заставил их заранее написать. Макки от волнения начал так заикаться, что, предчувствуя приступ агрессии с Саечкиной стороны, я прервал его. — Спасибо, Макки, ты молодец. Вы все молодцы, ребята, я тронут, спасибо. Они стали шуметь, лезть обниматься. Я знаю всех этих людей лучше, чем они сами знают себя, и какими бы они ни были, пожалуй, эти ребята заменили мне семью, которую я когда-то потерял. Это может показаться странным, но, работая психотерапевтом, привыкаешь находить странности в себе. Больше всего было удивительно, что Исаия тоже обнял меня. В своей, конечно, дёрганной манере, но при его отвращении к тактильным контактам, вызванным равнодушием к подобному в семье, это было неожиданно. Наверное, именно в этот самый момент я понял, что знаю ответ на вопрос Трисы. Я смогу вылечить Исаию. Даже если мне придётся заменить ему отца. После пребывания в тюрьме Исаия стал агрессивнее обычного. Язвит по поводу и без и выплёскивает из себя истерические речи, стоит кому-то его зацепить. Особенно не выносит, когда Макки начинает заикаться. — Ну что? Что ты хочешь сказать? Помереть можно, пока ты разродишься! Взял бы уже, что ли, бумажку и писал. Нужно же как-то использовать мозг, Макки. Бедняга от этого заикается только ещё больше. Пришлось пока увеличить дозу нейролептиков, что, к сожалению, мгновенно сказалось на физическом состоянии Исаии. Сегодня он залил своим носовым кровотечением всю столовую, поскольку не хотел даваться в руки санитарам и принялся скакать по столам, как обезьяна. Шум дошёл до меня, только когда его уже тыкали лицом в стену, скручивая руки. Я поспешил навстречу. — Стойте. Немедленно отпустите его! — Но, доктор, этот мелкий поганец… — Я вас попрошу о пациентах не выражаться. Большинство из них пережили столько, что вы бы на их месте уже отгрызли бы себе руку. И ещё. Никогда и ни при каких обстоятельствах больше не прикасайтесь к Исаие без моего ведома. Если с ним будут проблемы, зовите меня. Освободившись, мальчик нервно отряхнулся. — Ты в порядке? — Конечно, нет! — возопил он. — У меня нервное потрясение! И я крайне возмущён таким свинским обращением! Почему у всех мания — чуть что, бить сразу по голове? Она у меня, может быть, ценная! Частично обескураженный моим поступком, он возмущался скорее по своей привычке кривляться, чем от настоящего раздражения. — Если бы ты поменьше топтал чужие тарелки и пугал всех окровавленным лицом, тебе было бы проще завести друзей. Идём-ка в ванную. Я взял его за локоть, но он тут же высвободился. — Если бы мне давали поменьше всякой дряни, док, с моим лицом было бы всё в порядке. Знать бы, где эта треклятая золотая середина. Исаия спросил у меня, как поживает Донни и почему его не видно. Донни после того случая был привязан к приборам и в общую комнату его перестали выводить с тех пор, как, услышав Саечкин голос, он испытал приступ ужаса, который смогли унять только уколом успокоительного. Исаия попросил отвести его к нему в палату. Я удивлённо спросил зачем. — Хочу его добить, конечно же, а вы что думали, я стишки ему буду читать? Как ни странно, именно этим он и собирался заняться. В руках его была книжка, правда, не стихов, а скандинавских сказок. Я решил, что этот контакт может оказаться полезным для обоих, но перед тем, как впускать Исаию в палату, подготовил Донни, объяснив, что никакой опасности нет. Тем не менее, при виде гостя он испуганно замычал, хватаясь пальцами за простыню. — Да ладно тебе, чего ты трясёшься? Смотри, при мне только трухлявая книга, я ей даже палец тебе порезать не смогу. Мне придётся бить ей тебя три часа кряду, чтобы ты хотя бы что-то почувствовал. На твою радость, меня нонче потчуют двойной дозой нейролептиков, так что я почти добренький. — Исаия показал руки, неспешно прошагивая в палату. Тон его голоса не был извиняющимся и вообще каким-то особенным. Он говорил по-будничному, будто со своим другом. На самом деле у Исаии никогда не было друзей, как бы отчаянно он ни пытался их завести. О какой адекватности общения вообще может идти речь, если ты до четырнадцати лет не то что не общался со сверстниками, а практически не знал, что они существуют? — Ладно, представим, что вот тут черта, можешь треснуть меня своей подставкой для капельницы, если я подойду ближе. Я, между прочим, пришёл тебе почитать, лежишь тут как плесень, жалко смотреть, выходил бы погулять, что ли. И он стал расхаживать по палате, театральным тоном читая сказки постепенно успокаивающему Донни. Я остался у двери, наблюдая это необычное действо следующие полчаса. Визиты стали каждодневными. Через три дня, убедившись, что Донни вне опасности, я стал оставлять их с медсестрой. Первое время Триса приходила к Исаие, пытаясь обсудить с ним линию защиты, но тот вёл себя как дурачина: приставал к ней с вопросами, перебивал, начиная читать какие-нибудь монологи из «Собора Парижской Богоматери», и, разумеется, кривлялся. От него не исходило ни признания вины, ни её отрицания, ни намёка на здравомыслие. А стоило мне заикнуться о предстоящем суде на терапии, он тут же скисал и просил прекратить разговор. Тогда я решил серьёзно поговорить с Эльзой. Я не был уверен, что у меня есть какой-то другой способ повлиять на Нолана. Даже мой личный визит к нему мог оказаться пустой тратой времени. К тому же я подозревал, что захочу его прикончить и разговора не получится. — Миссис Доннелли… Она смотрела на меня оленьими глазами, теребя в руках платок. Судя по виду, она ревела так часто, будто Исаия уже помер. Но в данном случае это было мне только на руку. — Пограничное расстройство — это довольно распространённая болезнь, многие люди даже не подозревают, что они больны, и живут с этим. Но у Исаии есть ряд отягчающих обстоятельств, которые затрудняют его адаптацию. Ваш сын серьёзно болен, миссис Доннелли. Ему нужны лекарства и ему нужна терапия. Да, излечение не будет быстрым, вероятно, оно займёт несколько лет, но я могу вас уверить, что это поправимо. А если Исаия попадёт в тюрьму, то последний раз вы с ним увидитесь, когда привезёте кексы в день его совершеннолетия. Если независимая комиссия проведёт оценку его психики и если мне позволят выступить в суде, то у нас может появиться шанс спасти Исаию. Он удивительно талантлив, этого не бывает просто так. Эльза кивала, хлюпая носом в платок. Я знал, что она сможет переубедить Нолана. Но так никогда и не сможет понять, что это не Исаия убил девушку. Что это сделали они. Из выступлений Исаии Синие руки на белом полу, Красный паук поджидает в углу, Жёлтый халат молодого страдания Чахнет в зелёных часах ожидания, Боль серебристая вниз по виску, Мёртвая рыба ползёт по песку… Смерть не придёт к тебе, сколько ни плачь. Занят в ночи черноглазый палач. Групповая терапия снова стала весёлой. Многие пациенты отреагировали на возвращение Исаии отрицательно, но когда я предложил им высказаться, вызвался только Макки. — Я п-п-п-протестую. И-и-и-исаия очень ш-ш-шумный и н-н-не даёт сказать даже с-с-с-слова. А я вооб-п-п-ще-то, может б-б-быть, хочу в-в-в-высказаться. — Да покарай меня великий и могучий Хумбаба! — тут же поспешил ответить на претензию Исаия. — Высказывайся, Макки, ради всех двенадцати апостолов! Можешь даже звать меня С-с-саем для удобства. Только начинай уже быстрее, а то мы не управимся и к Рождеству! — Он ещё и п-п-п-передразнивает! Он меня п-п-п… п-п-п… — Пудинг, пылесос, параллелепипед, пугало! — Так, помолчи, Исаия. Макки, переведи дух. Вот, возьми. — Я протянул ему бутылку с водой. — Сообщаю всем, что Исаия будет присутствовать при наших беседах каждый день, но с одним условием. Если он захочет высказываться о других, то в начале беседы должен будет прочесть нам стихотворение о своей болезни, которое мы сможем обсудить. В противном случае ему будет запрещено высказываться, а нарушив это правило, он будет удалён. Все с этим согласны? Все были довольны. Вероятно, рассчитывали, что пару раз перемоют ему косточки, а потом он иссякнет. Но когда дело доходит до словесного поноса на публике, то в этом у Исаии нет равных. Я знал, что первое время он не обойдётся без позёрства, но так или иначе научится серьёзно говорить о том, что его беспокоит. Ранее он делал это молча — в своих рисунках, но никто не обращал на них внимания. Теперь у него появились слушатели. Через время я заметил, что многие из них начали ему сочувствовать. В дополнение к этому я поручил Исаие вести записи обо всех эмоциональных скачках, которые он испытывает в течение дня. Этот процесс пошёл сложнее, поскольку зачастую именно под влиянием эмоциональных скачков он не испытывает никакого желания что-либо записывать. Обычно он ведёт записи уже постфактум, на следующий день, и моему взору предстаёт листок с чем-то подобным: 7:00 — Гнев. 7:30 — Тоска, уныние, дерьмовый завтрак. Приём лекарств — Гнев. Где-то после 10:00 — Пока мне обрезали ногти, думал пристукнуть медсестричку стулом и припрятать ножницы. Специально дёрнулся, чтобы она меня порезала. Дальше было что-то нервное. Вплоть до обеда — Апатия. 13:45 — Раздражение. Представлял, как помогу Джейми доубиться уже наконец. Примерно с 15:00 до 17:00 — Безудержное веселье. До ужина — Уныние. Болело горло. Приём лекарств — Гнев. После ужина — Вырвало. Депрессия. Расковырял порез, пытался писать кровью. Перед сном — Рыдал. Не помню, из-за чего. Триса сообщила, что независимая судебная комиссия всё-таки проведёт оценку психики Саечки. И хотя он тут же заявил, что не доверит свою психику всяким посторонним с грязными руками, эта новость определённо меня порадовала. Мысли о приближающемся суде выбивают из колеи. Из записок Исаии Дама-рыба и дама-плафон. Достойно поэмы, ей-богу. Одна всё время смотрит и смотрит, смотрит и смотрит, а рот — как у осетра. Другая говорит за двоих, звеняще, будто полая внутри. И как таким доверить свою психику? Запачкают ещё. Расплакался для вида, чтоб отстали, не смог остановиться, рыдал, пока не пошла кровь из носа. Док бы назвал это психотравмирующим фактором. Вот так и доводят приличных людей до убийства! В день суда Исаия причесался пять раз и столько же раз сообщил, что мамочка плохо выгладила его пиджак. Он весь дёргался, и мне с трудом удалось уговорить его поесть хотя бы немного, чтобы принять лекарства. Исаия вопил, что не надо ему завтрака, а подавайте садовые ножницы, чтобы откусить себе голову. В общем, до появления Трисы я уже успел измучиться, но, едва завидев эту женщину, Саечка мгновенно скис и стал безвольным. Всю дорогу Триса пыталась научить его, как вести себя в суде, но, как и ранее, Исаия не слушал. Я предложил ей не тратить попусту время. На показания Исаии нам всё равно не приходилось полагаться. Если нам повезёт, их просто не будет. Если нет — он выкинет что-нибудь в своём стиле. В холле здания суда мы встретили мистера и миссис Доннелли. Эльза попыталась обреветь Саечку, но он раздражённо вырвался с просьбой не портить ему причёску. Нолан был крайне серьёзен и постоянно одёргивал жену, и на том спасибо. Слушание проходило тихо. Нолану удалось сдержать интерес прессы к своей персоне, и дело обошлось без повышенного внимания. Что, тем не менее, нисколько не смутило Исаию. Не выпендриться напоследок перед дражайшим папочкой он не мог. Стоило обвинению задать ему первый вопрос… — Мистер Доннелли, вы были знакомы с мисс О’Райли? …Исаия стал говорить с таким серьёзным и проникновенным видом, что его даже не сразу решились прервать. — Она была легка, как труп, плавающий в Мёртвом море. Её пальцы кровоточили горем, и кровь обращалась в слюну. С мокрым рассветом пришёл колокольный звон, и колокола прыгали по кончикам моих нервов, и их языки били в моё сердце со злобным железным гулом. Этот колокольный звон был странен, но ещё страннее было разрывающееся тело, эта женщина, превратившаяся в ночь, и её червивые слова, проевшие матрац. Я продвигался по экватору, я слышал безобразный хохот гиен с зелёными челюстями, я видел шакала с шелковым хвостом, ягуара и пятнистого леопарда, забытых в саду Эдема. Потом её тоска расширилась, точно нос приближающегося броненосца, и когда он стал тонуть, вода залила мне уши. Я слышал, как почти бесшумно повернулись орудийные башни и извергли свою слюнявую блевотину; небо прогнулось, и звезды потухли. Я видел чёрный кровоточащий океан и тоскующие звёзды, разрешающиеся вспухающими кусками мяса, и птицы метались в вышине, а с неба свешивались весы со ступкой и пестиком и фигура правосудия с завязанными глазами… — Что… Эм. Мистер Доннелли, вы можете ответить на вопрос внятно? — Это Генри Миллер, — я подал голос со своего места и тут же поднялся. — Простите, Ваша честь. Я доктор Эрик Ланкастер, психотерапевт Исаии. Если вы не желаете услышать весь «Тропик Рака» целиком, то нет никакого смысла продолжать допрос. Это не очень приличная книга. — Спасибо, доктор Ланкастер, присядьте. Мистер Доннелли, я правильно понимаю, что вы отказываетесь отвечать на вопросы? Я со вздохом сел. Было большой ошибкой давать Исаие слово снова. — Я знаю, что я произошел от мифических основателей расы. Человек, подносящий бутылку со святой водой к губам; преступник, выставленный на обозрение на базаре; доверчивый простак, обнаруживший, что все трупы воняют; сумасшедший, танцующий с молнией в руке; священник, поднимающий рясу, чтобы нассать на мир… — Мистер Доннелли, вернитесь на своё место. — …фанатик, громящий библиотеки в поисках Слова, — все они соединились во мне, от них моя путаница, мой экстаз… — Мистер Доннелли! — …И если я вне человечества, то только потому, что мой мир перелился через свой человеческий край… — Миссис Флинн, нам нужно сделать перерыв, чтобы вы совладали со своим клиентом? — …потому, что быть человечным — скучное и жалкое занятие, ограниченное нашими пятью чувствами, моралью и законом, определяемое затасканными теориями и трюизмами. — Простите, Ваша честь, я помогу. Выйдя со своего места, я за шкурку перетащил Исаию обратно на место подсудимого. Дёргано высвободившись, он замолчал. Меня сразу же вызвали как свидетеля защиты. — Доктор Ланкастер, объясните нам, пожалуйста, почему мистер Доннелли ведёт себя подобным образом? С ним часто такое случается? — спросила Триса. Кажется, она была довольна выходкой мальчишки, несколько повеселившей присяжных. — У Исаии эмоциональное расстройство личности пограничного типа. Подобное поведение продиктовано нестабильностью его настроения и эмоциональными вспышками, чаще всего агрессивными. Именно из-за таких выходок родители и привели его ко мне полгода назад. — Почему же за полгода вам не удалось добиться прогресса в его лечении? — Дело в том, что ряд отягчающих факторов серьёзно усугубили болезнь Исаии. В детстве он переболел несколькими серьёзными заболеваниями, отчего он стал сильно нервозным и плюс ко всему из-за слабого физического здоровья он тяжело переносит психотропные препараты. Нам приходилось очень осторожно подбирать дозировку, но контроль над эффективностью лекарств усложнялся тем, что родители отказались поместить Исаию в стационар. — В день убийства мистер Доннелли пришёл к вам в больницу? Как вы думаете, почему? — Да, он приехал на своей машине, на его руках ещё оставалась кровь, и я сразу вызвал полицию. Он не осознавал, что убил человека. Он понял это, когда пришёл в себя и увидел тело и кровь, но ощутить в полной мере, что это сделал он сам, Исаия не может до сих пор. Вспышка агрессии была такой сильной, что это блокировало его сознание. — Раньше за ним наблюдалась подобная невменяемость? — Несколько раз он звонил мне, когда чувствовал, что может потерять над собой контроль. Я забирал его с городских праздников, из магазинов, просто с улиц, где он устраивал бедлам, и я пока не выливал ему на голову бутылку холодной воды, мне не удавалось добиться от него вменяемости. Обычно, придя в себя, он быстро отключался от нервного истощения… Это подобно спуску с крутого холма. Сначала вам кажется, что у вас получится сделать это неспешно, но вскоре вы уже не контролируете увеличение скорости, и пока вы не разобьёте колени, столкнувшись с ровной землёй, вы не сможете остановиться. — Что обычно является причиной этой болезни? Повреждения мозга? — Нет, не совсем. У Исаии имеются родовые повреждения мозга, но они только сделали его психику более восприимчивой к социальной среде, в которой и развивается расстройство личности. В первую очередь, это отношения с родителями. — То есть болезнь излечима. — Да. Но поскольку случай Исаии очень сложный, ему требуется постоянный контроль. — Какое лечение требуется мистеру Доннелли, доктор? — Это называется психофармакотерапией, то есть помимо медикаментозного лечения применяется групповая и индивидуальная терапия. Пока меня пытало обвинение, я, честно сказать, чертовски устал. Отвечать на вопросы было сложно. К тому же мне было жаль, что Исаие приходилось всё это слушать. Как я и полагал, после суда он сильно на меня куксился. Говорил, что лучше бы казнили голым на площади, чем это. — Или в тюрьму на десять лет? Хотя что тут скажешь. Разве больница не была для него тюрьмой? Впрочем, меня самого приговор так обрадовал, что даже вид впавшего в глубокую депрессию Исаии не мог меня разубедить в правильности действий. Если его не могли поднять медсёстры, я сам заходил в палату, вытряхивал Саечку из койки и кормил лекарствами чуть ли не с руки. Сам стал приводить к нему Донни, который каждый раз дарил рисунок очередной восьмилапой собаки. Сам ходил в библиотеку и нагребал стопки книг по разным тематикам. На месяц я освободил его от всяких терапий, позволив упиваться своим одиночеством. Конечно, я знал, что долго он не выдержит, и в конце концов Исаия сам вломился ко мне в кабинет, чтобы высказать своё несогласие с идеями Ницше. Книги были отчасти моей уловкой, ведь я понимал, насколько они важны для Исаии, что ранее ему не с кем было обсуждать всю груду прочитанного материала и он потянется ко мне, увидев заинтересованность. Но помимо этого книги помогали мне понять Исаию и особенно то, чем он интересуется больше всего, к чему тянется его пытливая душа. Ведь мне предстояло не просто вылечить его, а ещё и подготовить к дальнейшей жизни. И это представлялось мне не менее важным. Я собирался восполнить всё, что недодали этому мальчику родители… Из выступлений Исаии Маленький Саечка падал с обрыва, Капали глазки в янтарные блюдца, Пять миллиметров до нервного срыва, Мёртвые дети в могилах смеются. Маленький Саечка плавал в колодце, Вдыхая до крови сырую свободу, Сверху смеялись и звали уродцем, Камни бросали в чёрную воду. Саечка смехом давился, как кашлем, Отхаркивал сгустки себя в тишину, Таяла музыка в супе вчерашнем, Мёртвые дети шли на войну. Пальцы замучены поиском света, Губы сжимают застывший вопрос. Глазки иссякли. Не будет ответа. Саечка умер. Нет больше слёз.

Эпилог

Исаия остановился перед дверью, посмотрел на неё изучающе и наконец толкнул. Взгляду сразу представилась прихожая с обзором на второй этаж. — Смотрите-ка, нас ждут, — хмыкнул он, шагнул внутрь и снова остановился, чтобы оглядеть пространство. — Слышите? Малер. «Песнь о земле», Берлинский филармонический оркестр, дирижёр Герберт фон Караян, контральто — Криста Людвиг, тенор — Рене Коло. Люди устраивают революции и войны, убивают друг друга и выбирают новых президентов, а здесь по-прежнему слушают Малера! Вы не находите это убогим, док? Тьфу ты, включили уже б что ли Рахманинова! Табита! — возопил Исаия. — Ох, Саечка… — Перед нами появилась перепуганная девушка в белом фартучке. — Оп, смотрите, и та же горничная, которая всегда разливает чай! Мистер Доннелли, попрошу. — Исаия со всей любезностью улыбнулся, чуть склонив голову. — Будь добра, выключи вот это всё… — Он абстрактно повёл рукой в воздухе. Вытаращив глаза, девушка тут же умчалась, пища на бегу: — Миссис Доннелли, миссис Доннелли!.. — Беспросветная дура, — сообщил Исаия, оставляя свою наплечную сумку на вешалке. Музыка, тем не менее, затихла, и мы услышали певучий голос Эльзы: — Ну, дорогой, дай ему привыкнуть… И она выплыла к нам, протягивая руки в широких шёлковых рукавах длинного платья. — Саечка, мой хороший, наконец-то! — Она лобызала его, пока он не вырвался. — Мы уже приготовили твою комнату, и сейчас же наберём тёплую ванну! Ты выглядишь таким истощённым, ах, как я рада тебя видеть! — Я не останусь, — коротко заявил Исаия, отерев ладонями щёки, и тут же отвёл взгляд от матери, устремившись вглубь дома. — А где мой торт? — Что значит «не останусь»? — Эльза рассеянно уставилась на меня. Я пришёл с Исаией исключительно по его просьбе, меньше всего мне хотелось объясняться с четой Доннелли. Тем более мне было что им сказать. Вздохнув, я прошёл следом за Исаией, оставив взгляд Эльзы без ответа. В гостиной мы нашли Нолана и большой торт, украшенный двадцать одной свечой. — Пап, — кивнув отцу, будто видел его не далее чем вчера, Исаия тут же уселся за стол и стал выдёргивать свечи из торта. — Полагаю, ты должен был загадать желание. — Я сел рядом, не зная, куда ещё себя пристроить. — Я всегда загадывал опухоль мозга. И вот мне двадцать один, а она всё ещё не выросла. Табита, неси уже чай! — Саечка, объясни мне, пожалуйста, что значит «не останусь»? Это же твой дом, мы тебя ждали! — Эльза снова появилась, и я вздохнул повторно. — Док разрешил мне остаться у него. — Исаия отрезал огромный кусок торта и перенёс на тарелку, что стояла передо мной, чудом не размазав его по белоснежной скатерти. — Доктор Ланкастер, почему это мой сын будет жить у вас? Чёрт побери, ну зачем я припёрся? — Потому что он этого хочет. Я, как вы слышали, только разрешил, а не предлагал. — Но я не понимаю… — Миссис Доннелли, за четыре года вы посетили больницу… — 968 раз. — Исаия занялся переносом второго куска торта на тарелку возле себя. Появилась горничная с тележкой. Она на секунду застыла, глядя на оторопевшую Эльзу, а после поспешила к столу, чтобы поскорее справиться со своей обязанностью и покинуть комнату. — Даже больше, поскольку я уже стал привирать вам о состоянии Исаии, чтобы вы хоть ненадолго оставили его в покое. Вы осознаёте, что ваша гиперопека была одной из причин его расстройства? — Гиперопека? Это так в вашей науке называется материнская любовь? Табита пролила чай. Исаия рассмеялся. Нолан взялся читать прочитанную утром газету. — От материнской любви вырастают здоровые дети. А вы с вашим мужем довели Исаию сами знаете до чего. За четыре года я дал ему больше, чем вы за семнадцать лет. Неудивительно, что он не хочет сюда возвращаться. И я не стал уговаривать его ни одной секунды, поскольку не уверен, что это не грозит ему рецидивом. Всё-таки прорвало. Хотя, честно сказать, совесть не грызла меня ни на йоту. Исаия с предовольным видом жевал торт. — Ну, нам пора! — бодро сообщил он, поднимаясь из-за стола. — Спасибо за угощение. Он собрался уйти вместе с тарелкой, но у двери быстро обернулся. — Забыл сказать. Меня приняли в Городской университет на прикладные языки. Эльза ещё не успела отойти от потрясения, но голос подал Нолан. — Разве убийц принимают в университеты? — Ну принимают же в парламент чёрствых сухарей. Доннелли-старший выглянул из-за газеты, но увидел только наши спины. Я просто не смог сдержать смеха. Кажется, я не смеялся лет сто. — Вот видите, не зря вы пошли со мной, док! — сказал Исаия уже на улице, поедая при этом торт прямо на ходу. — Давно пора было уже выговориться. Саечка улыбался, щурясь от яркого солнца, осыпавшего его золотым светом с ног до макушки. А мне ведь и правда стало чертовски легко.