хэштэг свободнаядевочка

Сразу становится легче. Настолько легче, что воздух больно-больно рывками заполняет лёгкие на каждом вдохе, воздух кажется сладок и чист, а мир чертовски огромен. Достаточно огромен,чтобы жить в нем самостоятельно и в одиночестве. Наверное, это было глупо, ведь квартира его, и можно было бы просто выставить уже бывшего любовника за дверь. Но Хансолю нужно было сделать жест, такой, чтобы Сандо запомнил. И, конечно, в первую очередь, ему нужно было просто уйти. Именно уйти, а не остаться покинутым. Хансоль способен думать только о себе. На улице неожиданно зябко, и Хансоль кутается в лёгкую кофту, которая оказывается совсем не его, просто их вещи уже так давно лежат в одной куче, что уже и не вспомнить, какая чья. Хансоль смотрит на рукава, на чуть растянутые полы, осторожно отрывает один катышек с манжета... И вот теперь, именно теперь, словно по заклятию, по сбывшемуся проклятию, всё заканчивается. Хансоль медленно закрывает глаза, остановившись посреди улицы, поднимает лицо к хмурому небу, и не дышит. Он думает, что этот день, точнее - этот момент окончательного и единственного в своей жизни расставания, он запомнит в самых мельчайших подробностях: холодный ветер, сладковатый привкус воздуха, едва заметно, уже привычно колющую бок бирку на футболке. Для такого самолюбивца, как Хансоль, буквально невыносима сама мысль о том, чтобы привыкнуть к тому, что дискомфортно или больно. Хансоль стоит, подняв голову к белому от облаков, хмурому небу, проговаривая про себя каждое своё физическое ощущение: эта бирка чуть царапает правый бок сразу под нижним ребром, около той родинки, что завершает точную копию созвездия лебедя - то, чем Хансоль в себе действительно гордится; в кроссовок попала одна песчинка, она почти незаметна, но все же он чувствует её, когда едва уловимо переминается с ноги на ногу; ветер холодный, дует справа, и в ухе уже начинает простудно свербеть; воздух пахнет сладко, буквально в соседнем здании располагается сетевой магазин парфюмерии; кожа на запястьях кажется невероятно тонкой, и кровь в венах под ней словно перекатывается волнами, и это довольно противно; неприятно зудит свежая трещинка на нижней губе; волосы на затылке порядком отрасли и щекочут шею... И так далее, так далее, так далее. Хансоль отвлекает сам себя, чтобы не думать о том, что происходит с его нутром. Дело странное, но физическое страдание перенести куда проще, как получается. Хотя, если верить интернет-ресурсам, от расставания и горя умирает довольно маленькое количество людей, в отличие от травм тела. Но перенести боль внутри кажется почти невозможным, а снаружи, в общем-то так и ничего, терпимо. Хансоль запоминает свои ощущения в мельчайших деталях, проговаривает их беззвучным шепотом, и не двигается, только кулаки сжимает. Почему-то, так проще дышать. Почему-то так проще дышать, но воздух, пахнущий чем-то сладким и пыльным, вдруг кажется ледяным, и царапает глотку. От этого сильнее всего хочется сдохнуть, и Хансоль начинает совершенно серьёзно раздумывать над способом завязать со всем этим раз и навсегда. Сейчас, впервые в жизни, ему в голову приходит мысль, что с его уходом мир не изменится. Это слегка подкашивает, если честно. Мир не станет хуже, если его, Ким Хансоля, в нём не станет. Думать о таких вещах оказывается невыносимо. Думать вообще невыносимо, он жизнь без этого сомнительного развлечения прожил, и отличная вышла жизнь. Не то, что происходящее теперь. Хансоль вдруг ужасно мёрзнет, покрывается щипкими мурашками, но заставляет себя не торопиться, а ощущать и запоминать. Читать вслух название каждой вывески, мимо которой он медленно идёт в сторону соседней станции метро, считать прохожих, обращать внимание на каждый запах. Он курит, в принципе, без перерыва, одну за другой, не глядя вынимая сигареты из пачки, и все они попадаются каких-то противных цветов: фиолетовые, кислотно-жёлтые, пастельно-розовые, грязно-зелёные… противно, и кажется, что бумага отдаёт привкусом то ли плесени, то ли тухлятины, но курить слишком сильно хочется, чтобы перестать. Хотя, если честно, после третьей уже не лезет. Но Хансоль давится, он до того упорный. Бёнджу оказывается дома, и Хансоль не находит в себе сил, чтобы притворяться и улыбаться. Наверное, в жизни каждого человека должен быть тот, при ком можно не улыбаться, когда хочется в петлю. Бёнджу смотрит с пару секунд на нежданного гостя, и, кажется, всё понимает сразу. - Можно? - Расстались? - Да. Вот и весь разговор. Хансоль испытывает огромную, непривычную для него, острую благодарность к этому отпрыску рода единорожьего. Он долго-долго молча курит на кухне, потом осторожно спрашивает, нет ли чего выпить. Бёнджу, умничка, золото, роется в шкафах на своей специфической кухне (розовые с голубым стены и обилие подушек в виде облаков, - да, в случае Бёнджу, единорожье происхождение это не совсем метафора), и ставит на стол только слегка початую бутылку красного. Не бог весть что, но лучше, чем ничего. - Когда я умру, - вдруг тихо и как-то натужно говорит Хансоль, вдруг осознав, что это случится в любом случае, - когда я умру, - повторяет он чуть увереннее и твёрже, - ты расстроишься? Бёнджу хлопает большими глазами, и жалобно сводит брови к переносице, потому что у него с мыслительным процессом тоже не всегда всё гладко. - Ты же не собираешься умирать? Потому что я не просто расстроюсь, я даже думать не хочу об этом. Хансоль не отвечает сразу, он очень серьёзно, обстоятельно думает, прикидывает варианты, только после этого не очень уверенно, но мотает головой. Он долго молчит, выбирает сигарету более-менее терпимого цвета, останавливается на тёмно-синей, неторопливо прикуривает. - Я просто понял вдруг, - говорит он ещё более скрипучим, чем обычно, голосом, - я просто понял, что в целом свете, Бёнджу, у меня, кроме тебя, никого нет. Никого вообще, понимаешь? То есть, если бы не ты, я был бы совершенно, идеально один. У меня нет даже приятелей. Когда я умру, меня будут хоронить специальные службы, и никто не придёт попрощаться. Понимаешь? Совершенно один, как последняя особь вымирающего животного. Это до жутко страшно, знать такое. Я совсем один, у меня только ты. Ты только не подумай, это не налагает на тебя какой-то там херни, вроде ответственности, просто я хочу сказать тебе… спасибо. На последнем слове голос, почему-то, срывается, и получается абсолютно трагичный шёпот. Хотя, если смотреть правде в глаза, это первая за двадцать четыре года искренняя благодарность, поэтому не удивительно, что эмоциональный фон очень напряжённый. Бёнджу молчит, хлопает глазами своими невинными, потом осушает свою кружку с вином залпом, и решительно кивает. - У тебя есть я, - говорит он совершенно твёрдо, - а у меня есть ты. Давай, пожалуйста, не будет этой драмы? Я боюсь таких моментов, правда, и совершенно не знаю, что с тобой сейчас делать. Что мне с тобой делать? Хансоль снова принимается размышлять, и это очень напрягает и без того натянутые нервы. - Знаешь, - он сглатывает, но говорит прямо, не отводя глаз, - я не могу попросить тебя побыть со мной, пока я смотрю на то, как рушится к херам моя жизнь. Но я могу попроситься побыть с тобой рядом? Просто рядом, ты придашь мне сил, и я смогу, наверное, пережить всё это дерьмо. Бёнджу кивает, потому что у него своя логика, не понятная обычным людям, но, как это ни странно, они с Хансолем на одной волне, поэтому он понимает всё правильно: просьба эта безо всякого притворства и напускного трагизма, Хансоль действительно так считает, и ему действительно будет легче, если Бёнджу оставит его рядом. - Хорошо, - легко говорит он, ободряюще улыбаясь, - оставайся, сколько хочешь, правда, спать придётся в проходной. Хансолю искренне наплевать, где спать: не на улице, и хорошо. Он пьёт вино, мысленно сам себя хваля за то, что успешно сосредотачивается на внешнем и постороннем, и не думает о том, кто остался в его квартире. Чем меньше вина остаётся в бутылке, тем страннее становятся мысли в горячей голове, и дело не в количестве алкоголя, но Хансоль откровенно пьянеет. Поэтому в какой-то момент он встаёт и подходит к единственному и самому лучшему другу. - Я правда нравился тебе больше, когда мы были вместе? Помнишь, ты так сказал. - Правда, - Бёнджу смотрит на своего гостя снизу вверх, и его улыбающееся лицо похоже на солнышко из детского мультика. – Но это не значит, что ты должен… Хансоль тянет руку, и гладит Бёнджу по щеке, очень ласково и очень пьяно. А потом наклоняется к нему, медленно облизывая губы, тянется к его губам. Но не успевает ничего сделать: Бёнджу упирается в его грудь ладонями и очень мягко отстраняет. - Нельзя нам целоваться, - говорит он так, словно объясняет нерадивому малышу очевидные вещи, - есть человек, который будет против. - Да пошёл Сан в задницу! – Хансоль возмущается, но не напирает, и больше не лезет. Хотя, отличный затяжной поцелуй сейчас был бы очень к месту. – Мне плевать, что он думает. Бёнджу вдруг тянется вперёд, и на один миг прикасается губами к прокуренным губам, а потом так улыбается, лукаво и смущённо одновременно, что Хансолю становится неловко. - Его зовут не Сандо, а Сангюн. И он будет против, если я буду целоваться с кем-то другим. Хансолю кажется, что он краснеет. - О… Я просто не знал, что у тебя есть парень. Давно? - Две недели, - Бёнджу, кажется, выглядит совершенно счастливым. – Оно и понятно, что ты не знал, ты же не спрашивал. - Прости. Бёнджу пожимает плечами, мол, это всё не важно, главное, что ты знаешь теперь. А потом этот самый Сангюн приходит, правда, у Хансоля нет сил его ни рассматривать, ни оценивать. Бёнджу хочет даже отменить свидание, потому что его другу нужна поддержка и всё такое, но Хансоль видит, как грустнеет этот Сангюн, поэтому спешит сам разрешить ситуацию. - Не надо уходить, парень. Если ты уйдёшь, я всё равно буду курить, молчать и пить. Я могу справиться с этим сам. Только мне идти некуда, но Единорожек выделил мне угол, так что я побуду там. Сам, серьёзно. Просто, если я сейчас уйду, я найду, с кем трахаться, и наутро буду ненавидеть себя за это. Хансолю немного удивительно самому про себя понимать подобные вещи, но в последнее время его жизнь вообще только и делает, что преподносит сюрпризы, по большей части неприятные, поэтому он близок к смирению. Поэтому он просто сидит на подоконнике в проходной гостиной, курит уже простые сигареты, потому что цветные кончились, пьёт найденный в заначке виски, и громко-громко слушает музыку в наушниках, до самого рассвета. Чтобы не слышать, как его дружочек сладко и мелодично стонет за стенкой.