Побочный эффект

1       Невесомость. Абсолют невесомости.       Совершенно новое ощущение, и оно ему нравится, он хочет распробовать его до конца.       Но изредка из тумана к нему пробивается голос отца, голос отца звучит в голове, и Макс представляет его лицо. Джеймс Коджак смотрит на него с осуждением, и во взгляде больше печали, чем злости.       — Что ты делаешь, сын? Что ты делаешь сам c собой? Если бы это видела твоя бедная мать…       — Она умерла, — отвечает Макс. — И ты умер. Но до этого ты бросил меня, а ещё раньше бросил Мэдисон Ли.       — У меня были причины.       Макс вздыхает. Разговор с мертвецом не имеет смысла.       — Да пошёл ты…       — Это ты мне? — раздаётся скрипучий голос из темноты.       — Нет. Сядь поближе к костру, окей? Я должен видеть того, с кем говорю.       К слову о том, что собеседник из Харона хреновый.       — Ну, если моя рожа тебя не смущает…       Рожа Харона его действительно не заботит. Обычная гульская рожа. И ещё дурацкий колпак на башке, чтоб не пугать детишек из Литтл-Лэмплайт: просто ходячий костюм на Хэллоуин.       О чем он там думает под своим колпаком?       Макс признает, что это не имеет значения. Пустошь определила, что мысли — атавистический признак от человека разумного, довоенного. На Пустоши думать вредно, полезно соображать, да и то не всегда. Знание больше не сила, знание — это боль и тоска, а ещё злость, так что на хрен все это. Проехали.       Ветки в костре трещат счетчиком Гейгера, прямо как в Убежище 87. Прямо как при запуске очистной установки. Весёлый рад-треск. Рад — значит радостный, почему бы и нет. Это все новая дурь, новый эксперимент. Эффекта больше, чем от работы целого очистителя, больше самоудовлетворения, а кто сейчас работает без отдачи? Отлично экономит «Баффаут», если пропустить его через перегонный куб и смешать с винтом. Внутривенно вставляет сразу, и ощущения на порядок выше, жить, что ли, хочется с удвоенной силой. В смысле просто хочется жить. И плевать на Пустошь и населяющих её идиотов.       Это мой маленький рай, а это лекарство, Харон, просто лекарство. Хочешь — попробуй, но лучше не надо, а то улетишь к чертовой матери. Невесомость, Харон, не забыл?       И ещё одна мелочь: не изучен побочный эффект. Но Макс Коджак его изучит, не сомневайся. Макс Коджак — это, кстати, я, Харон, меня так зовут. Не пафосно-обезличенно, а именно так. Ты не знал?       Макс машинально почесывает след от укола под локтем, морщится, Харон успевает заметить, но делает вид, что ему не до этого — срочно надо подбросить в костёр ещё веток. Бах! — и огонь набрасывается на них с жадностью голодного пса. Сожрать все без остатка — настоящий пустошный пёс.       Макс смеётся. Смех переходит в хохот. Харон с недовольством ворчит себе что-то под нос.       Да какая ему, к черту, разница? Боится, что однажды Макс окончательно съедет с катушек? Извини, Харон, но и твои мозги могут протухнуть совсем не кстати. И на такой случай у меня под рукой всегда есть винтовка. Один выстрел, один — и в голову. Неважно чьи там мозги: гульские или человеческие.       Я сделаю то, что должен.       А ты?       Харон молчит. Дурацкая привычка не отвечать на вопросы.       Просто ужасная. 2       Невесомость. Абсолют невесомости.       Он лежит на кровати и одновременно парит над ней, не стесненный ни мыслями, ни одеждой.       Между ног приятная тяжесть, влажное тепло, движение вверх-вниз, вверх-вниз. Это работает Нова. Он не просил её, Нова сама пришла и легла рядом с ним, коснулась горячей грудью, приникла губами к свежему шраму под правой ключицей. И ему неожиданно стало плевать на прошлое и на будущее. Пусть будет только сейчас, а все остальное — катится к черту.       — Эй!       Нова трясёт его за плечо.       Кажется, он кончил и отключился.       — Ты в порядке?       Он открывает глаза, кивает.       — А так и не скажешь. Какой-то ты бледный.       — Хочешь, я тебя выкуплю? — невпопад спрашивает он.       Нова фыркает.       — Я не рабыня.       — Уверен, Колин думает по-другому.       Она смеётся.       — Мальчик мой, а вот это совершенно не твоё дело. Нос не дорос, не говоря уже обо всём остальном.       Это его не смущает. Его сейчас невозможно смутить, ему хорошо. И он знает, что нравится ей. Он верит, что знает.       Как странно, он всегда считал, что путь веры — это путь человека с завязанными глазами, но сейчас он кажется ему притягательным.       — Мне пора.       Он смотрит, как она надевает белье. Он улыбается.       — Эй, Нова.       — Что?       — Я ведь могу и влюбиться.       — Ты не в себе, — вздыхает она, ее игривый тон куда-то девается, — я серьёзно. И это меня чертовски пугает.       — Чушь.       Он прекрасно знает, что с ним все окей. Лучше, чем за все последнее время.       — Да? — она усмехается. — Тогда расскажи мне, кто она?       — О чем ты?       — Ты не думал, что даже проститутке обидно, когда её путают с кем-то другим? Кто такая эта Амата?       Сила тяжести возникает из ниоткуда, швыряет вниз, дробит позвонки и рёбра. Лампа над головой вспыхивает и тут же гаснет, проваливаясь во мрак. Он падает вслед за ней. Нова кричит. В голосе — боль и непонимание, в глазах — страх, и немного — следы винта. А ещё он, Макс.       — Отпусти меня, чертов придурок!       Макс с непониманием смотрит на свои руки: вены вздулись, побелевшая кожа на костяшках натянута, пальцы с силой сжимают предплечье Новы. Он не может разжать их, как будто они существуют отдельно. Как будто какая-то сила овладела его руками и действует сама по себе.       Он судорожно перебирает обрывки черно-белых воспоминаний со съехавшим фокусом и плохо поставленным светом. Он словно тасует карты, только все они из разных колод, и они рассыпаются, падают вниз, все ниже и ниже, и ниже.       Стоп. Всему есть причина, ответ в его голове.       В темной комнате с перегоревшей проводкой. На заваленной ветке метро. На дне. Там, где ничего не найти, если не включить свет.       Щелк.       Нова плачет.       Макс сидит рядом.       Она не должна плакать, им было хорошо вместе, Нова не притворялась.       — Джерико убьёт тебя, — говорит Нова. — И Колин тоже. Но Джерико будет первым.       Макс в замешательстве. Он знает, что старый наёмник имеет на неё виды, а Мориарти и вовсе её хозяин, но это работа, черт побери, ложиться в койку к каждому, кто раскошелится на эту комнату с дырявыми стенами. Так чего она хочет?       Макс изучает её заплаканное лицо, но не находит ответа. Ответ, он ниже.       — Кто это сделал?       Нова с непониманием смотрит на него, машинально прикрывая кровоподтёки ладонью.       — Ты издеваешься?       — Кто это сделал? — он произносит каждое слово раздельно.       Ещё немного и он психанет. Наорет на неё, только это вряд ли поможет. Руки начинают дрожать, на спине выступает пот.       — Посмотри на себя, — говорит Нова. — Я видела много придурков, но ты… Ты мог убить меня, понимаешь?       Нет, он не понимает. Его колотит. Сознание рассыпается. Вверх-вниз, вверх-вниз. Падение уровня гликогена. Он сам падает в темноту. Губы Новы: распухшие, влажные. Его пальцы. И снова эти жадные жаркие губы.       Ему хочется кричать. В голове полная каша. В голове целый рой дутней. В голове радиоактивная лужа с дохлыми гулями.       — Уходи. И не приходи больше, ладно?       Нет, он придёт. Потому что она нужна ему.       — Я даже не представляю на чем ты сидишь, что это за дрянь, Макс?       Он быстро встаёт с кровати и тут же падает на пол. Сила тяжести не отпускает его.       Он лежит, смотрит на свои руки. Они и правда как будто чужие.       — Ты… отвратителен. Оденься хотя бы.       Неожиданно для себя он начинает смеяться. Пару минут (часов?) назад ей все нравилось.       Да ну её к черту. Он заплатил за комнату, и будет делать, что пожелает.       — Я ухожу, — говорит Нова.       Ему плевать. Пусть уходит. Они все уходят, все. Но завтра он снова заплатит, и ей придётся вернуться.       Макс остаётся один. Сто двадцать крышек за комнату, и он действительно может делать, что хочет.       Он лежит на полу, дрожит и смеётся. Он не знает, как перестать. Он знает, что Амата должна вернуться, чтобы её губы снова прошлись от подключичного шрама и ниже. И так — много раз. Но она не приходит. Никто не приходит, только безумие, безумие и снова безумие. Это предел.       Он лежит на полу.       Кто-то идёт. Он не видит, только слышит шаги.       — Нова?       — Ошибочка, босс.       Он дома. Он в норме. Гребаная невесомость исчезла.       Харон ставит перед ним стакан с чистой водой и садится в кресло. Как всегда замирает в кресле как древнее божество, языческий идол из мира мертвых.       О чем он там думает под своим колпаком?       А, неважно.       Харон ответил на его вопрос. Важно именно это.