Агония

Неведомая сила, имя которой всяк придумывать горазд, толкнула Витю вперед. Он хотел заголосить тонко, не по-мужски, не по-женски, но его стон потонул бы в общей массе. Невидимые руки тянули его вперед, но он, обнаружив в себе доселе сокрытую мощь, упирался, чувствуя боль в пятках, удивлялся отсутствию обуви. Нечеловеческим усилием Витя дернулся назад, и руки отпустили его, и он упал на спину да и остался так лежать. Людские потоки, не потревоженные внутренней борьбой одного человека, продолжали двигаться, и он остался лежать, обессиленный, безмерно уставший, больной. Витя пытался разглядеть перед собой небо, или атмосферу, или вакуум, но в глаза будто воду налили, и мутно-мутно-мутно. Ни одна нога не касается головы лежачего мальчика. В голове мутно, но мать же гладила по волосам, по щекам, рассказывала сказки, былины, истории. А Виктор никогда не любил свою внешность — его лицо выглядело так, будто Солнце не поцеловало его, а со всей силы ударило, и маленький мальчик пытался зажать нос, остановить кровь, но она всё текла, и капли её запекались веснушками. Нос так и остался вздернутым. Волосами и глазами он напоминал болотное чудо, и лишь в сумраке его волосы казались черными, а зрачок заполнял радужку. Не находя в себе сил подняться и идти куда-то туда, Витя считал, что он уже не на земле, а на лежанке в Голгофе, и жуткий холод сжимает мощными ручищами горло. Мальчик лежит у стены, из горла идёт стон, а перед глазами мутно-мутно или из-за слёз, или из-за вечных сумерек. Слон же большой, у него добрые печальные глаза, как у его матери, когда ей казалось, что за ней не наблюдают, но у слона холодный склизкий хобот. В голову лезла та история о иноке, который жил задолго до слона. Жил и руководил на севере спокойно, да только какая-то сила, или Бог позвала в Москву. А потом — еле освещаемая келья, только дунь и ш-ш-ш, шаги, ш-ш-ш, чьи-то руки обхватили шею, а лица не видать. И никто не скажет доподлинно, какого цвета были волосы вошедшего, и последние слова. Такая интимность убийцы и убитого. Витя не знает, кого проклинать, кого прощать — лица своего убийцы он не видел. Не увидать в лицах лица. Не могут мысли возникать просто так — это стало понятно еще по материнским историям. Нет дыма без огня. Витя встал на колени и, не отрывая рук от земли, огляделся. Его занесло не в тот век, не в тот профсоюз. Надо было вставать и идти. Не без кряхтения, юноша поднялся и неровным шагом двинулся. Рядом с ним степенно шёл мужчина в кольчуге, и цвет его одежды невозможно было разобрать из-за засохшей на ней крови. Правой рукой он держался на покоившийся в ножнах меч, на левой стороне болталась пустая киса, и у воина не было головы. Зато на левом боку, рядом с кисой, болталась иссохшая голова чёрной собаки. Витю удивило, что голова не сгнила и что несли её не на лошади. Отсутствие головы не смущало ни Витю, ни воина — они размеренно, почти левой-левой-раз-два-три продвигались вперед. И мальчики кровавые в глазах. Не задаваясь вопросом, зачем он движется вперед, если есть время остановится навсегда, Виктор не мог перестать двигать ногами, хотя силы оставляли его. Надо опереться на что-то. Догнать свой век. Найти свой профсоюз. Но профсоюз нашёлся и в этом веке. Кто-то тихо подошёл со стороны воина, и крепкая рука не дала ему упасть, поддержала. Не хотелось задаваться вопросом, что сотворила эта рука при жизни. Особенно если ноги еле-еле передвигаются. А лица не увидать. Он повернул голову, но развернулось все туловище, и заглянул в лицо своего спасителя. Смотрит — будто в зеркало всматривается. В дымке блестели волосы цвета вороного крыла, а зрачки так расширились, что голубая радужка напоминала корону Солнца в затмение. Но у зеркала бледная смуглая кожа, прямой нос. Не оглядываясь назад, Витя развернулся и, чувствуя опору в виде воина, пошел вперед, не оглядываясь назад. К нему вдруг пришло озарение, что той неведомой силой были люди, именно они тянули его вперед, именно они тянул лямку цивилизации вперед, спотыкаясь, падая, но упрямо продолжая. Что-то капнуло на закрытый глаз, и Витя понял, что он растекся по лежанке, и слон вновь хоботом обследовал его лицо. Чья-то чуть тёплая рука коснулась лба, и голос пробулькал, что болезнь отступает. Витя захотел осенить себя крестным знамением, но рука даже не шелохнулась. Он жалобно вздохнул, и его лоб, хранивший незаметное тогда прикосновение знакомого незнакомца, горел. Ему предстояло выжить.