Настоящий штюрмер

Цикады всегда поют свои песни, небо всегда становится тёмным к вечеру, а летучие мыши всегда мельтешат в звёздном небе, не подозревая о том, насколько они сложные создания. Люди тоже сложные создания. В меньшинстве своём. Все они функционируют, все существуют в этом мире и смотрят на мир глазами. Но кто из них может смотреть на мир своими собственными? Кто из них способен видеть больше? Кто может всматриваться в обычные вещи и видеть в них что-то большее. Только он. Они могли не видеться месяцами, но каждый раз, когда приходило его письмо, он сломя голову мчался за ним и всякий раз, как только взгляд падал на первые строчки тонких прописных букв, в голове тут же доносились ноты того самого голоса. Иоганн Вольфганг фон Гёте всегда с ним. В его мыслях, письмах, мечтах. В его сердце. Место, где никогда не будет чужих помыслов и навязанных мыслей. Лишь неуёмная сила бунта, способная уничтожить всё и буйствовать против всего на своём пути. И он. Тот, чьи письма всегда лежат в своеобразном порядке и перечитаны несколько раз. Теперь, когда их отношения стали настолько неформальными, что такое эпичное начало и пафосные благодарности не всегда пишутся, но всегда опускаются, штюрмер наконец-то может с насмешкой над своим прошлым признаться, что, отдавая дань гению, вчитывался в каждую букву его писем, только бы понять и написать правильно. Он хотел быть достойным, хотел показать всю бурю своей души и выплеснуть её в письмах так, чтобы в душе друга зажглась искра такого же буйства. Друга ли? Хоть прошёл уже не один год, его, такая хрупкая в последнее время память, помнила каждое мгновение, проведённое с тем, кто стал для него всем. Даже тот, самый первый момент, когда он был каким-то, никому неизвестным выпускником военной школы. А спустя время… Спустя время он утверждал, что его старший знакомый стал слишком… старым. Нет, нет, даже в те годы он не позволял себе такого слова в адрес того, кто, будто Атлант, будет держать на своей спине всю литературу их века. Он лишь позволял себе сказать, что его собственная жизнь всё ещё бьёт ключом. Каждый новый поворот, каждое новое завтра несёт в себе подвиги, падения, разочарования и пьедесталы, с которых тот, кого он боготворит, уже давно спустился. Он познал всё. А никому неизвестный Фридрих Шиллер всё ещё продолжал упиваться красками и вдохновением. И, всё же, он отчаянно кричал о том, чтобы его заметили. Он знал, что худшее, что может услышать писатель – это критика. Критика, которая уничтожает его, каким бы терпеливым автор ни был и как бы мягко не пытался сказать критик*. Шиллер никогда не пытался. Он оставался верен себе и своей буре внутри каждый день своей жизни. Даже когда состоялось их первое знакомство и каждый из них понял, что они похожи на день и ночь. Даже когда тело, отягощённое сотнями недугов, пыталось поставить его на колени, а за «какую-то жалкую лирику» давали слишком мало денег. В припадке горячки, он мог написать чуть ли не половину пьесы. Он знал, что теперь его таланту аплодирует вся Германия. Его имя – новая звезда на небосклоне театра. Его тело – казалось бы, всё ещё новая, молодая звезда, способная сгореть раньше, чем ей отведено. Но он чувствовал себя молодым вечность. Его стезя – вечная борьба, вечный бунт. Казалось, он воевал со всеми и, восстав против всего мира, будто стал одним из своих персонажей. Он чувствовал в себе силы воевать даже с Гёте, с которым, впрочем, войны были коротко временными, но частыми. Тогда они сражались в чувствах, так смело выплеснутых на бумагу чернилами. Тогда, в те моменты, когда они были рядом и их собственные чувства становились сильнее, чем какие-либо другие, он чувствовал себя счастливым. Он всматривался в глаза гения, в порыве совсем юношеских чувств не хотя проводить эту тонкую грань между «дружбой» и «любовью». Или не смея. Впрочем, его вечность длилась не слишком долго. Он чувствовал, как огонь в глазах постепенно превращается лишь в искру. Отдавая дань своему, так и не сорившемуся с этим миром сердцу, он не без труда встал с кресла и осмотрел мир у подножья. Писатель стоял всего лишь на небольшом пригорке, но ощущал себя Карлом и Фердинандом. Кажется, все его чувства ещё не сгорели до конца. Только лишь боль чувствовалась сильнее всего. Боль от тела, которое будто тяготело его. Все эти болезни… взлетая на крыльях своих идей, он не замечал, как на его шее из года в год прибавлялись камни болезней. И вот теперь… Теперь эти крылья слишком малы. Он не сможет подняться вновь, ведь камней на его шее скопилось слишком много и ещё один, не весящий и сотни грамм, способен заставить его пасть на колени. Но он не падёт. Его искра будет гореть до последнего, а сердце не охладеет до того момента, пока не охладеет интерес к его пьесам. Он всматривался в то прекрасное небо, каким оно бывало лишь когда первые звёзды меркли в просыпающейся заре. Он думал не о смерти, не о прожитых днях и том, какую славу ему принесли его произведения. Он думал лишь о Гёте. Наверное это и есть любовь. Не то стихийное чувство, ради которого некоторые его герои были готовы рушить мосты и лишаться собственных жизней. А то, находясь под влиянием которого, ты всегда чувствуешь себя в безопасности. Ты чувствуешь себя нужным. Выдыхая воздух из больных лёгких, писатель откашлялся. Завтра цикады вновь будут петь свои песни. Завтра летучие мыши вновь будут мельтешить в ночном небе. Завтра небо вновь к вечеру станет тёмным. Но уже без него…