Неужели жил я как собака, Или всё же как человек? Почему я здесь, а все остались Доживать свой век? И если даже злые псины Разорвут на куски, Я им не сдамся — Я сам пёс внутри. Собачий Рай — «Собачий Рай»
В злобе, в чёрствости, в ледяном равнодушии и неизмеримой жестокости людей Симаргл с упоением выискивал доказательства своей правоты, бережно сохраняя каждую секунду унижения в божественной памяти, дабы при встрече вывалить на Табити ворох аргументов. Ей, змейской царице, невдомёк, какие они на самом деле: из окон да зачарованных зеркал не увидишь всей гнилой сути человеческого племени. Бога нельзя убить — поэтому почти четырнадцать лет Симаргл провёл в теплом от собственной крови камне — уничтоженный, сломанный, потерявший облик и обезумевший от боли в теле, запертым между сущностью сверхчеловека и животного. Бога нельзя убить — поэтому собственная дочь посадила отца на цепь, выгнав в мир людей, точно мешающую игрушку, порвав с ним все связи — лишь бы влиться в змейское общество. Её дело, конечно, но счастья это ей не принесёт — уж кому-кому, а ему это было известно. Табити и дочь приказали Симарглу увидеть, что человечество не так плохо, найти светлые проблески в грязной пучине страстей и эгоизма. Вот только проще всего видеть свет, смотря на мир с высоты своего положения: себе подобных, а особенно сильных и влиятельных, люди не трогают, а лишь расшаркиваются, вываливая напоказ всё лучшее из своих душонок. …Бога нельзя убить, но Симаргл умирал около двадцати раз за эти десять лет. Его переезжали машины, водители которых в лучшем случае брезгливо откидывали тощего пса с дороги, нагло смотря в его затухающие глаза; его мучили подростки, выжигая шерсть сигаретами и ломая лапы; его травили новомодные «догхантеры»; его даже усыпляли по решению суда. Как, скажи Табити, как, скажи дочь, можно видеть в этих сволочах добро? Пёс каждый день чувствовал, как стонет природа под широкой ногой человечества, как страдает каждое живое существо на Земле, как его собственное сердце режут тысячи ножей. В конце-концов решение остаться собакой было лучшим способом разделить страдания прекрасного Мира, уничтожаемое всесильной заразой, что так яро защищали крылатые гады. Симаргл даже и не вспоминал о своей связи с дочерью и всем человечеством, погрузившись в упоительные поиски тех самых «светлых лучей», но однажды его выловили прямо посреди многолюдной толпы. То был большой фестиваль в Берлине, на который пса пригнал голод — очередная смерть от рук хулиганов и восстановление после неё требовали колоссальных затрат энергии. Там-то его и поймали, бесцеремонно ткнув в жилистую шею электрошокером. В пору бы снова умереть, но нет. Новую клетку впору было бы назвать апартаментами — мягкий пол, еда, вода, простор — можно даже встать на лапы; и Пёс не понимал, с чего это вдруг такая забота. Однако, как только из-за толстых стенок грузовика, в котором его везли, стало доноситься до скрежета в зубах знакомое наречие, многое встало на свои места.***
Ведьма-хозяйка Надднепрянщины заметно повзрослела: ей было чуть больше двадцати; вот только выглядела она намного старше — осунувшееся лицо, нетвёрдая походка, блеклые волосы, стянутые в неряшливый пучок на затылке, мешковатая тусклая одежда. — Ты отомстил, Симаргл, — сухо бросила она, смерив Пса яростным взглядом. — Предлагаю обсудить условия прекращения всего этого. Она страдала — и в страданиях-то бог толк знал! — вот только помогать дочери не хотелось абсолютно. Она предала его — предала не единожды, предала жестоко, выбрав Ирийский лоск, но не заточённого отца, отдав предпочтение жестокому, варварскому племени людей. Такая же, как её мать. Может, они и считают, что Бог не сбежит из-за своих принципов. Может, они хотят заставить его почувствовать вкус к жизни через элитные корма, приручить, словно тысячу других собак. Может, может, может… — Пожалуйста, поешь, — над лежанкой Пса нависла тень мужчины. То был один из оборотней — из тех, кто получил благословение от полубезумного отпечатка Симаргла на Алтаре. В этом пареньке с точно ржавыми волосами и аккуратной щетиной не было ни капли надменности — лишь только безмерная усталость и непоколебимое почтение. — Симаргл, ты позволил моей сущности раскрыться, ты щедро одарил меня силой, и я не могу не уважать тебя как Отца моего племени… Пустые слова в устах оборотня мягко светились искренностью, и Пёс поднял голову. — Чего ты хочешь? — хрипло спросил он, не размыкая губ — а ведь он не общался с людьми уже много лет! Рудый вздрогнул, услышав голос в своей голове, но тут же торопливо поклонился. — Я знаю о твоей вражде с Ириной… «Это она враждует со мной, Рудый! Она и только она начала это!» — Я не смею лезть в ваши споры, Симаргл, — твёрдо проговорил оборотень. — Но я прошу: дай шанс нашей семье. Симарглу было подвластно читать краткую жизнь его, точно открытую книгу: вот маленький Рудый с братьями и сёстрами, вот он у могилы матери, вот он у Алтаря Симарглова на инициации, вот он сражается бок о бок с товарищами по когтям и зубам, вот он обнимает девушку… вот эта девушка надевает на его безымянный палец тонкий обруч кольца и улыбается ему своими невероятно-зелёными глазами. — Твои смерти убивают и её тоже, — тихо продолжил Рудый, стараясь не смотреть в глаза Пса. — Мы долго думали, что же это: рак, проклятие, злой рок, месть драконов… Болезнь накатывала по паре раз в год, но она выкарабкивалась — и каждый раз убеждала нас всех, что это временно. Но сейчас… «Я услышал тебя, оборотень.» И, лишь только за Рудым захлопнулась дверь, косматый мужчина в лохмотьях вскочил на худые ноги и исчез, оставив после себя лишь запах жжёных трав. Никакая обида на дочь не могла заставить Симаргла продолжить бойкот и довести себя до очередной смерти. Только не после встречи с Рудым: почему-то к этому человеку, пускай и оборотню, у бога отвращение не возникало. А, значит, ему можно дать шанс на счастье.***
Мальчик был слеп от рождения и нелюдим от злой судьбы, что с хохотом бросала в мутную воду все его мечты и начинания. Тёмно-рыжие, точно солнце в весеннем тумане, волосы кудрями спадали на ярко-зелёные бесполезные стекляшки глаз, а курносый нос всегда был вздёрнут — обоняние, а также невероятно чуткий слух и осязание заменяли ему зрение. Впервые увидев бредущего по дороге ребёнка, Пёс испытал тупой укол в своё иссушенное обидой сердце — как в тот день, когда оборотень Рудый, сам того не ведая, раскрыл богу свою главную тревогу — страх за рождённого семимесячным, слабым, полумёртвым сына. Уколы становились всё больнее, когда Луи приходил в самую что ни на есть обыкновенную школу и, затворившись в самом дальнем углу огромными наушниками, включал аудиокниги, прерываясь только на жалкие сорок минут занятий — и то, не всегда. Программа социализации инвалидов сверкала во всей своей недоделанной красе: учебники со шрифтом Брайля — француза, в честь которого был назван мальчик, — были хороши, но никто не собирался подстраиваться под одного ребёнка, который и конспекты предпочитал печатать на нетбуке. Главная цель нахождения мальчика в обычной средней школе с треском провалилась — общаться со сверстниками он не стремился. Одни жалели, другие не замечали вовсе — именно этих людей Луи ценил больше всего. Отличные оценки, полученные за слепоту, уязвляли его так же глубоко, как ровесники, лезшие к нему из жалости или интереса — как к диковинке в бродячем цирке. В конце-концов разговаривать с ним перестали вовсе — себе дороже. Симаргл всё ещё был зол на дочь, но игнорировать Луи он просто не мог — над мальчиком висела мрачная тень судьбы, виной которой отчасти был сам бог, отчасти — все те, кто окружал его, отчасти — он сам. Бог появился в жизни ребёнка, когда мальчик потерялся в городе, и по проклятой кровной связи до Симаргла долетело отчаяние дочери. И что-то помешало ему проигнорировать это. Луи тогда нашёлся вполне легко — мальчик нашёл укромное место в одном из подвалов своего района и коротал там, в кромешной тьме, часы за прослушиванием книг. Он не слышал ничего вокруг — и только тогда был абсолютно счастлив. … — Я знаю, ты наблюдаешь за мной, незнакомец, — тихо произносит Луи, широко раскрыв свои зелёные глаза-стекляшки. — Меня опять к психиатру поведут, если я скажу, но ты здесь. В голосе мальчика звенел укор и слишком взрослая для такого малыша усталость. Ему было тринадцать — и за всё это время он так и не смог найти себя среди сверстников. Ни аудиокниги, ни родительская любовь, ни таланты оборотня, ни гаджеты по последнему слову техники не могли заменить ребёнку друзей. И ведь, не умри Симаргл во время беременности дочери, всё могло бы сложиться благополучно. Впервые за тысячи лет богу стало по-настоящему стыдно.***
«Увидеть истинную природу человека можно лишь посмотрев на то, как он обходится с животными» — именно по этому критерию Симаргл оценивал людей во все времена. Вот только в первый же день тяжелых размышлений и угрызений совести эта система впервые заставила его душу дрогнуть. Мальчик был совершенно обычным ребёнком — короткие светлые волосы ежиком, от кроссовок исходит сильный резиновый запах, в кармане — время от времени издающий противные звуки гаджет… и собачьи палочки. — Дружище, ты что это раскис? — мальчишеская рука потрепала пса по шее. — И ошейника нет… Опешив, Симаргл не нашёл в себе силы сопротивляться зову голода: пусть приманивание едой было типичным способом живодёров, мальчику отчего-то хотелось доверять. В доме семиклассника Митьки, притащившего с улицы бездомного чёрного пса, было не продохнуть от живности: коты сновали по двору, истошно вопя — весна была в самом разгаре, птицы всевозможных мастей гордо восседали на чердаке, старая мопсиха со сломанной ногой гордо возлежала в гостиной на куче подстилок, в коробке под лестницей спали двое ежей. Все, все звери и птицы в этом доме были счастливы, и всё это — усилиями одного ребёнка и его деда, работавшего вахтами. Симаргл давно оставил возможность спасения природы, а мальчик Митька — нет. Честно сказать, это несколько выбивало из колеи. В первый же день парень отмыл его в ванной и, накормив так, что чуть живот не лопнул, уложил спать рядом с мопсихой. Та была так слаба, что кормить её приходилось из шприца. — Леди, Леди моя, хорошая, — бормотал Митька, поглаживал её по часто опадающим бокам, твёрдо вынуждая поесть. — Леди молодец, Леди поправляется… Леди не поправлялась — она умирала от старости — но Митька верил в лучшее. От ребёнка веяло таким мягким теплом, что Симарглу поневоле вспомнились те времена, когда он был счастлив. Только вот давно это было — до заточения, до всех этих предательств… Вот только Симаргл не был уверен, что смог бы сейчас уничтожить человечество — хотя бы потому, что на Земле живёт мальчик Митька, бескорыстно спасающий животных.***
— Тебе ошейник жмёт, дружище? Ну извини, без него меня оштрафуют на месяц твоей кормёжки! За месяц своего житья у Митьки Пёс не мог привыкнуть разве что к этим чёртовым полоскам войлоко-пластмассы-резины, заставляющим всколыхнуться обрывки мучительных воспоминаний. Однако гулять в парке Симарглу нравилось: пусть люди оставались людьми, но Митька оставался Митькой: видя угнетенное состояние Пса, он всеми силами старался приободрить его. …запах. Симаргл почувствовал Луи задолго до того, как сидящий на скамейке мальчик оказался в поле его зрения. План был придуман слишком быстро. Мгновение — и рыжий мальчик валяется на земле, брыкаясь и пытаясь сориентироваться. — Дружище, ну зачем? — простонал Митька, кинувшись на подмогу. — Извини, бро, ну он как осатанел, не было такого раньше… — Держи своего пса на привязи, придурок, — рыкнул Луи, шаря по земле. — Прости, бро, говорю же, мой пёс взбесился просто! — пробормотал парень, возвращая тому наушники, откатившиеся в сторону. Из-за солнцезащитных очков глаз Луи Митька не видел. Внезапно взгляд его упал на экран валяющегося в траве телефона. — Это что, Граф Монте-Кристо? — Ну да, — подозрительно буркнул Луи, отряхивая джинсы. — А что? — Да ничего, — Митька почесал в затылке, — просто я… да я ж фанатею от этой книженции! Вот только… Пёс стоял рядом с ними, ревностно наблюдая за тем, как на его глазах рождается нечто большее, чем вежливый разговор: глаза Митьки горели энтузиазмом, а голос Луи звенел тем ярким интересом, которым и должны быть наполнены голоса счастливых детей. — …слушай, бро, ты ведь чёртов гений! — Да и ты не промах, собачник… Симаргл ещё немного понаблюдал за ними, но вскоре развернулся и побрёл прочь из парка. Луи суждено забыть чёрного пса, как дети забывают лица незнакомцев, а ему, Симарглу, пора кое-над чем серьезно подумать.***
Несколько дней понадобилось Псу для того, чтобы привести свои мысли в порядок и явиться в дом дочери в человеческом облике. — Значит, мы достойны жизни? — с натянутой скептической усмешкой спросила Ирина, выслушав его сбивчивый рассказ. — Да. Мне потребовалось время, чтобы это понять. — Ну… понял ведь, — дочь нервно дёрнула плечами. Ни он, ни она не будут извиняться — все обиды и зло негласным порывом было решено оставить в прошлом: в ворохе бесконечных обстоятельств сложно было бы отыскать правду. Да и с Ирием Ирина уже давно не имела ничего общего. Стыдно признать, но грохот застал их врасплох — Симаргл нервно отшатнулся, а Ирина стрелой вылетела в холл. Время близилось к девяти, а на пороге стояло двое подростков: рыжеволосый парень в массивных зеркальных очках кислотно-зелёного оттенка и хипповатого вида светловолосый весельчак. — Мам, а мы досмотрели «Шерлока», — с гордостью выдал Луи. — Вы… что? — ведьма-хозйка удивлённо вздохнула. — Всего BBC-шного за пару летних дней, — с гордой улыбкой пояснил Митька. — Мы давно хотели… — Это же шикарный сериал! — перебил его Луи, эмоционально взмахивая руками, откидывая очки в сторону. — Митька ну просто гений, он так это описал, что… мам, я видел это! В этот момент Симаргл не видел слепого одинокого мальчика — на его месте вертелся в возбуждении восторженных подросток с рассеянно горящими глазами. Пусть он не видит, но рядом с ним отныне есть верный друг: тот, что первые несколько дней даже не замечал слепоты Луи за активными обсуждениями и восторгом от того, что в мире есть тот, кто полностью разделяет твои вкусы? Судьба? — спросит мечтатель. Справедливость, — удовлетворённо ответит Симаргл, отходя в тень кухни, пока Ирина будет отчитывать сына за поздние гуляния по улице — как делают все человеческие матери по всему земному шару. И в этой тёплой, семейной суете, Симаргл внезапно для самого себя осознает, что былая злоба на род человеческий иссякла окончательно.